Большая, но тёплая и ласковая рука, вытерла слёзы, убрала за уши растрепавшиеся волосы.

- Ты всего лишь у меня в гостях, - услышала я мягкий насмешливый голос Давида Львовича. – Не нужно бояться.

О, черти полосатые! Стыдоба какая! Передо мной сам Давид Львович – секс символ всей школы, а я в таком виде,  потная, заплаканная,  охрипшая, и наверное, воняющая прокисшими помоями. После наказания, запах гнили преследовал меня постоянно, мне казалось, что он въелся в кожу, впитался в волосы.  Краска обожгла щёки, а во рту образовалась пустыня.

- Вы всех гостей так радушно принимаете?- прохрипела я, стараясь придать своему голосу как можно больше сарказма. Получилось не слишком удачно, на последнем слове я закашлялась.

- Нет, - засмеялся Давид Львович, усаживаясь на край кровати, ещё больше сужая моё личное пространство. – Только тех, что пытаются покончить с собой. Так что придется тебе побыть немного моей пленницей.

- Я хотела умереть, и сейчас хочу! – собрав все свои силы закричала я, слова, с трудом проталкиваясь наружу, колючими ежами раздирали горло, казались тяжёлыми и  слишком большими. – Я не просила меня спасать. Я специально выбрала такое время, чтобы никто не смог мне помешать. Какого лешего вы припёрлись! Развяжите меня немедленно! Вы всё равно не сможете мне помешать, я это сделаю, не сейчас так позже.

- Я знаю, - проклятый психолог оставался невозмутимым, что ещё больше злило. – По тому и решил тебя зафиксировать. И не советую так напрягаться, иначе сорвёшь голос окончательно.

Перед  лицом оказался стакан воды. Большая горячая ладонь приподняла мою голову.

- Попей, - проговорил хренов психолог, словно перед ним лежал малолетний ребёнок. Противно-то как! Унизительно!  Пить хотелось ужасно, но чувство собственного достоинства, моя истерзанная гордость требовала бунта.

- Пошёл в задницу! – рявкнула я, дёргая головой, вода в стакане колыхнулась и выплеснулась на одеяло. – Ты- говнюк, боишься, что директриса  тебя уволит! Какой толк от психолога, когда ученики жизнь самоубийством заканчивают? И будет права! От тебя и впрямь никакой пользы.  И не смей мне сейчас читать лекции о том, что всё можно пережить. Такое пережить нельзя. Я думала, что нравлюсь Кукайкину, так радовалась, когда он мне эту подвеску подарил. Дура! А меня просто надули, в очередной раз поиздевались,  унизили, повесили клеймо воровки, я стала посмешищем для всей школы.  Даже младшие классы будут на меня пальцем показывать! Я всем неприятна, всем мешаю, неблагодарная, глупая, безрукая, некрасивая. Нахрена мне такая жизнь?

Меня несло. Жалобы на судьбу, ругательства и проклятия рвались из меня гадким горько-кислым фонтаном, как выплёскиваются рвотные массы из организма отравившегося человека.

- Послушай меня, девочка, - мужчина заговорил тихо, почти угрожающе. В его голосе больше не было смешинок, напротив, показалось, что над головой сгустились свинцовые тучи. – Самое страшное - это смерть и неизлечимая болезнь. Со всем остальным можно смириться, ко всему остальному можно приспособиться.

- Вот и приспосабливайся сам! – каркнула я, не желая соглашаться. Получилось совсем по-детски, но мне было уже наплевать.

- Так, - протянул психолог, поднимаясь. – Вижу, на конструктивный диалог ты сейчас не способна, по этому, отвлекись от размазывания соплей и послушай.  Мой отец был врачом, и кое-чему он меня обучил, в том числе, отличать ангину от обычной простуды. Так что с этого дня, будем лечить твою ангину. Сегодня, пока ты спала, я сделал тебе первый укол антибиотика, через восемь часов сделаю второй. Бегать в школу ради этого мне не с руки, по этому, ты останешься у меня.  Советую не злоупотреблять моим терпением, не хамить и не повышать на меня голоса. Мне нужно появиться в школе, а ещё забрать твои личные вещи, так что придется тебя ненадолго оставить.  А теперь, попробуем ещё раз. Пей.

Вновь перед моим лицом появился стакан воды, и я послушно и жадно сделала несколько огромных глотков.

Стакан исчез. 

Спрут, поселившийся внутри меня, заворочался, обвил щупальцами внутренности, пустил холодный, липкий яд по венам. Неужели Давид сейчас уйдёт, оставив меня одну, беспомощную, связанную, больную, страдающую от жажды.  Да и что скажут в школе, узнав, где я нахожусь? Разве это правильно, оставаться на ночь в доме неженатого мужчины один на один? Твёрдость и сухость его голоса пугали, заставляли ёжиться, задерживать дыхание. Больше не было ни бабочек в животе, ни озорных разноцветных мурашек, бегущих по коже. Таким суровым  Давида Львовича я ещё не видела. Да и что я о нём знаю? Может, он маньяк, такой же псих как Чекотило? Чекотило ведь, кажется, тоже был педагогом.

Правильно, Алёнушка, всё правильно. Только ты можешь из одного дерьма вляпаться сразу в другое. 

Язык онемел, стал огромным и неповоротливым, и только это мешало мне начать умолять маньяка отпустить меня, позволить уйти в школу. За мутной пеленой роговицы неясно угадывались очертания его фигуры, синие джинсы, белая или светло-зелёная рубашка, шторы мешают определить цвет, широкие плечи, хвост на затылке и пятно  на том месте, где должно быть лицо. А какого цвета у него глаза? Когда его будет искать милиция и кругом развесят его чёрно-белые портреты, что под ними будет написано: «Разыскивается брюнет с голубыми глазами»? «Брюнет с карими глазами»? «Брюнет с серыми глазами»?

Вновь потекли слёзы, но на сей раз негодяй не обратил на это никакого внимания, а просто вышел из комнаты. В воцарившейся тишине я услышала, как в замочной скважине пару раз провернулся ключ. 

Глава 9

- Гумберт хренов, - думал Давид, решительно шагая по общежитскому коридору, вдоль деревянных дверей, грубо покрашенных белой краской, вдоль голубых стен, невольно вдыхая запах кипятящегося белья, тушенки, недавно  вымытого пола и сбежавшего молока. – Вот попал, так попал!

Он злился на директрису – садистку и стерву высшего класса, на идиотов- учеников, на всю эту дыру, где ему приходилось жить и работать, на дурную девчонку Алёну Вахрушкину, но больше всего, разумеется, он злился на себя, на свою реакцию  на неё.

Там, в лесу, он видел в ней лишь ребёнка, напуганного, забитого, обижаемого всеми котёночка. Котёнок вызывал умиление, жалость. Его хотелось погладить, налить молочка в миску, разогнать злых детей и бродячих собак.  Но когда Давид увидел её с ножом в руках, услышал её отчаяние и решимость, когда схватил на руки и потащил вверх по лестнице её извивающееся тело, Алёна предстала перед ним совершенно в другом свете.

- Нет, не котёнок, - усмехнулся он про себя. – Кошечка, молодая, побитая и покусанная жизнью и несправедливостью, ослабленная, больная, беззащитная, от того и притягательная, но кошечка. Сильная, стойкая, смелая.

Грудь пронзило щемящим чувством нежности, желанием защитить, присвоить себе, унести далеко-далеко, посадить под замок и  никуда не отпускать, заботиться, выхаживать, тонуть в её плохо-сфокусированном, блуждающем  омуте глаз цвета мокрого асфальта, зарываться пальцами в льняные пряди её волос, целовать каждый шрам на её бледных щёчках. Всё-таки зря он ушёл вот так, обиженно. Да и на что, собственно, он обиделся? Не оценила его благородного порыва? Не приняла его заботы? А она обязана их принимать?  Кто ты, Давид ей? Чужой мужик, работающий в школе психологом! Не друг, не брат. Её реакции, как раз, понятны, логичны и вполне объяснимы. А вот твои…   Алёна! Её имя, как тёплый, летний дождь, стучащий по молодой, сочной зелёной листве. Алёнка – ломкая, блестящая плитка чёрного шоколада, с еле- заметной горчинкой. Алёнушка – мягкий, тёплый, пористый душистый хлеб.

Порочна ли его тяга к шестнадцатилетней девчонке, хотя, завтра ей уже исполнится семнадцать? Да, наверное. По крайней мере, все эти тётки- педагогини, как на подбор  толстые и дебёлые, не одобрят таких отношений. Вот, только, и они, вместе со своими воспитательными методами, тоже отнюдь  не святые. Страшно представить, что бы  произошло, если бы не вмешательство Сони.

Школьный психолог  сидел в своей общежитской комнате, работая с бумагами. Вот чего он не любил, так это бумажную работу. Планы, программы, отчёты. Разве можно человеческие эмоции, переживания и настроения впихнуть в бумажку, описать сухим, бюрократическим языком, а потом предоставить директрисе, на её суд? Да что бы она ещё понимала во всём этом? По тому, всю бумажную рутину  Давид откладывал на потом. Откладывал, откладывал, пока не накапливалась целая гора несделанной работы. 

Чернота декабрьского позднего вечера размазалась по стеклу  густым тягучим гудроном. Из щелей в деревянных рамах, рябых, от облупившейся краски, противно тянуло зимним холодом. Уютно, словно спасительный костёр в зимнем лесу горела настольная лампа под ярким оранжевым абажуром. И от того, всё, и стены, и громоздкий шкаф, и стол, заваленный бумагой, и маленький рычащий холодильник, казались рыжими, словно облитыми светом заходящего солнца.

В дверь постучали внезапно, решительно, грозно. На пороге стояла Соня – огненный  комок энергии. Лицо раскраснелось, не то от гнева, не то от мороза. Раздувались ноздри. Пальцы до белизны костяшек сжимали трость.

Девушка обводила окружающее пространство  незрячими, застывшими, словно замерзшие озёра, глазами, не решаясь заговорить, сомневаясь, в ту ли комнату постучала, не ошиблась ли?

- Что случилось, Соня? – спросил Давид, беря девчонку за руку и усаживая за стол.

Девочка вздохнула с явным облегчением и тут же начала свою гневную речь.

- Вы тут сидите, ерундой страдаете, а там, на улице, возле школы  над живым человеком измывались, - выпалила она на одном дыхании.

- Кто измывался?- Давид перешёл на профессиональный спокойный, но твёрдый тон. – Объясни, пожалуйста более внятно.

- Поздно уже кулаками после драки махать – всплеснула руками рыжая ведьма. А потом, оскалившись, прошипела. –  Вы, какого хрена на линейку не пришли? Смогли бы это средневековье в зародыше остановить. А сейчас поздно! А я ведь к вам стучалась, не было вас в кабинете! Два раза бегала. С начала после линейки, потом- во время самой казни, а вы уже домой ушли.  Разгребайте теперь всё это безобразие!

- Так, девочка, - Давида стали утомлять обвинения и упрёки этой девахи. Если уж кому-то понадобилась его помощь, то пусть объясняет нормально, без эмоциональных вспышек и заламывания рук. – Мне нужны факты, сухие и голые. Так что успокаивайся и рассказывай, что там произошло. Чай будешь?

- Буду, - буркнула недовольно Соня и начала свой рассказ.

Девчонка рассказывала подробно, и пусть она не видела того, что происходила, а лишь слышала и ощущала, но перед глазами школьного психолога вырисовывалась чёткая, жуткая картина. Директриса в чёрном пиджаке, своей формой  похожем на крышку гроба и огромных во всё лицо очках с зелёными стёклами, с маленькой головой на толстой складчатой шее и красными губищами, которые шли ей так же, как кошке собачий намордник,  тащит, застывшую от ужаса Алёну  на улицу. Огромная лопата в руках хрупкой девушки,  гогочущая толпа. Мусорный бак, наполненный гниющими отходами, красные от мороза пальцы, хватающиеся за ржавые железные края, надрывный телефонный разговор. Холодная, обречённая решимость на бледном, исписанном шрамами лице.

- Это не рисовка, - уже спокойно и как-то устало проговорила Соня, зарываясь пятернёй в густую рыжую гриву непослушных волос. – Она решила сделать это ночью, чтобы никто не помешал. А мне она об этом сказала, ради письма. 

Девушка выудила из кармана широких штанов кусок бежевого ватмана, сложенного вдвое, шершавого, от букв, выбитых шрифтом Брайля.

И вот теперь, она – его бедная, больная, беззащитная кошечка у него дома. Слишком уж он заигрался в морально- правильного мальчика, решил не вмешиваться в её жизнь, не подходить  к ней близко. С глаз долой, из сердца – вон. Чтобы не встревожить своей любовью, не напугать. Чтобы самому не мучаться, не видеть перед собой, как только закроет глаза, не искать в толпе других учениц, не вздрагивать от нежного тонкого голоса, не представлять, как руки касаются её тёплой кожи, как пульсирует голубая жилка на шее, как трепещут золотистые ресницы, не сгорать от ревности, видя её в липких объятиях этого недомерка Кукайкина.

Довольно! Хватит строить из себя друга детей и милого паренька в глазах жирных матрон, устроивших в интернате тюремные порядки.  Все эти задушевные разговоры, обсуждения чувств, тренинги на формирование  коммуникативных навыков и культуры общения не  действуют, и это нужно было признать давно, а не прятать голову в песок. С такими, как Лапшов и компания, с такими как Наталья Георгиевна и директриса  Ирина Борисовна нужно разговаривать с позиции грубой силы. Только силу они способны уважать, только её смогут понять и переварить. Уж слишком у них примитивные желудки, пища более тонкая, более изысканная просто не усвоится.