Познакомились Давид и Аида в поезде. Вагон трясся, подпрыгивал и скрежетал, с верхних полок доносился храп, за окном проплывал их город. Тогда Давид испытал что-то сродни сожалению. Может, зря он всё это затеял? К чему ему  Москва,  многолюдная, душная и шумная?  Но мать хотела, чтобы он получил образование именно в Москве, а сам Давид желал стать психологом. Так что всю эту лирику нужно было как можно скорее подавить на корню, мужчина он или нет, в конце-то концов? И чтобы развеять скуку, завёл разговор с девчонкой, сидевшей напротив. Вот кто не сожалел и не грустил, так это она. Глаза девушки горели лихорадочным огнём предвкушения новых приключений и знакомств, а ещё в них, в этих удивительных вишнёвых глазах, светилась гордость за себя, за свою смелость. 

 С девчонкой оказалось очень легко и весело. Она, словно бы, заражала энергией, делилась своей обаятельной сумасшедшинкой. Рядом с ней хотелось творить глупости, совершать безумства, быть авантюристом. Они жили в одном городе, любили одну и ту же музыку, оба неплохо играли на гитаре, были молоды и красивы. Так что же ещё требовалось для их сближения? Аида поступила на факультет химии, Давид – на факультет психологии. Среди ребят нашлось несколько единомышленников, с которыми и была создана их рок группа « Псы заброшенных улиц». Толик из Калуги писал музыку, Аида – великолепные стихи. Столичная студенческая жизнь закрутила водоворотом, понесла. И они пили её, наслаждаясь каждым глотком, радуясь каждому дню. Давид и Аида снимали маленькую квартирку в Южном Бутово с тараканами, которых холёная Аида боялась, с протекающим краном и пожелтевшей от старости сантехникой. Но, несмотря на мелкие бытовые неурядицы, ребята были счастливы. Разве не счастье просыпаться каждое утро в объятиях друг друга, а потом, наскоро проглотив по бутерброду и запив его горячим кофе, бежать к метро, и там, ожидая поезда вдыхать всей грудью его вкусный, ни с чем не сравнимый запах? Разве не счастье собираться группой в подвале Юркиного дома на репетиции? А давать концерт в одном из захудалых кафе на отшибе города, и знать, что твои песни слушают, ждут и любят его завсегдатые? А валяться на пыльном полу их съёмной квартирки с конспектами. Каждый со своим, бегать глазами по строчкам и знать, что рядом твой любимый человек - твоя половина?

Молодые люди  не думали о будущем, им хватало настоящего. Учёба в институте днём, репетиции группы и выступления вечером, объятия друг друга ночью. Зря, как оказалось, не думали.

Полные надежд  и предвкушения новой, взрослой, последипломной жизни, они мчались в поезде, везя столичные подарки родным. Им и в голову не приходило, каким страшным окажется это лето, каким тягостным и тревожным. И как шокирующая новость, преподнесённая Аиде на семейном ужине перевернёт их жизнь, такую беззаботную, такую яркую.  Папаша продал свою красавицу дочь,  Артуру – сыночку какого-то бандюгана, владевшего видеосалонами, похоронным бюро и двумя комками. Продал за девятку и долю в похоронном бизнесе. Когда заплаканная Аида поведала Давиду о предстоящей свадьбе,  тот решил поговорить с Артуром, как мужик с мужиком. Но Артурчик лишь заржал ему в лицо, обнажая кривые кариозные зубы.

- Бабло решает всё, - глумливо пропел он, обдавая Давида волной тухловатого призрения.

Исколотые руки,  синюшная бледность, кислый запашок изо рта, всё это выдавало в нём наркомана. Артурчик не баловался, он кололся по настоящему, точно зная, где достать очередную дозу. Отдать Аиду – мечтательницу, поэтессу, редкий, слегка диковатый цветок  ему – этой мерзости, этому полутрупу? Никогда!

У отца Аиды руки оказались довольно длинными, а связи -  многочисленными. По тому, он позаботился и о дочкином ухажёре, так, на всякий случай, чтобы под ногами не путался и знал своё место.

Распределение оказалось неожиданным. Давида посылали в глушь, в среднюю полосу страны, к промозглым осенним дождям, холодным суровым зимам, сырым вёснам и к скоротечным, пыльным летним дням.

- А это тебе в наказание, - объявили ему в деканате. – За аморальное поведение.

- И чем же оно аморально?- поинтересовался  ошарашенный студент.

 - А в подвалах собираетесь с гитарами своими? А песни крамольные поёте? А патлы отрастили? А штаны ваши дранные? В таких штанах только в коровнике навоз убирать! – скрипел ехидно декан, обличительно указывая жирным пальцем на его джинсы. – Вот и поработаете в деревне, уму-разуму научитесь. В деревнях, товарищ, тоже психологи нужны.

 Парень понял, что блестящего будущего ему пока не видать. Майор милиции  успел подсуетиться, кому-то позвонил, кому-то что-то пообещал, с кем-то договорился.   Но разве это беда? Отработает три года, а потом… Главное – вытащить Аиду из рук чудовищ.

- Будем жить, работать, нам общежитие дадут, -  в очередной раз уговаривал он розу своей души. – Там тоже группу сколотить можно, наверное. А потом, как всё уляжется- вернёмся. Может, Артурчик, к тому времени,  от своих наркотиков сдохнет.

Давид и сам не до конца верил в то, что говорил. Аида - принцесса. Она привыкла к роскоши, вкусной еде, мягкой постели, весёлым друзьям и модной импортной одежде, которую просто так не достать. Разве такая девушка согласиться жить в какой-то дыре? Он и сам толком не представлял, как будет там жить.

Аида плакала и молча качала головой.

- Мы же панки, - смеялся Давид, прижимая девушку к своей груди и гладя ладонью по шелковистым волосам. – Мы должны стремиться к свободе. Именно о ней мы поём в своих песнях. 

Говорил и сам же чувствовал фальшь в своих словах, от чего было и стыдно и противно. Хорошо петь на сцене о борьбе, о железной воле, о силе духа. А в жизни всё гораздо сложнее. Кто он по сравнению с папашей Артурчика? Что он сможет противопоставить ему? Да и своей любимой что сейчас предлагает?  Комнату в общаге? Работу в деревенской школе?

Они сидели на её кухне, где гудел современный заграничный холодильник, на кожаном диване, который не достать без блата и больших денег. Но у папаши Аиды деньги и блат были всегда. 

Почему-то, Давиду казалось, что Аида хочет  сказать нечто важное, что слова мелким бисером прилипли к её языку, требуя выхода. Но она, крепко сжав губы, боится их выронить, не хочет, чтобы бисерины  просыпались и застучали по паркету.

А, спустя сутки, вечером, когда Давид возвращался от друга Яшки,  с которым изрядно напился до идиотского благодушного хихиканья, до заплетающихся ног и мышечной мягкости, его встретили. Их было пятеро. Пятеро огромных быков в спортивных костюмах, с тупыми мордами и бритыми черепами, одинаковые, как однояйцовые близнецы. Он получил шесть ножевых ранений, перелом со смещением, сотрясение мозга второй степени и неоднозначное предупреждение, чтобы ехал, куда послали и не высовывался от туда, как минимум, лет пять. А как максимум -  никогда.

Он бы послал их всех с предупреждениями и угрозами, но слёзы матери, рыдающей у его больничной койки, всё решили. 

Давид не хотел её расстраивать, но ещё больше не хотел, чтобы она пострадала.

Но сейчас, Аида замужем, живёт с Артуром, обласкана его папашкой и принята в большую, богатую семью с криминальным душком.  У неё своя жизнь, а у Давида будет своя. Через год, когда Алёне исполнится восемнадцать, он увезёт её к ласковому тёплому солнцу, к нежному упоительному воздуху, туда, где возвышается зелёная и гордая гора Машук,  где из недр земли бьют источники с целебной водой. Только бы она согласилась!

Стук в дверь прервал течение его мыслей. Давид осторожно поднялся, отодвинул щеколду. На пороге стояла соседка Тамара Ивановна с клетчатой челночной сумкой. Уставшая, бледная, с выражением покорности на лице. Пальцы  с отчаянием сжимали ручку сумки, словно в них, в этих режущих кожу, неудобных грубых ручках и есть спасение.

- Купи набор, Давидка, - обречённо проговорила она. – Хороший набор, сестре своей подаришь или девушке там. Ну, купи, а.

Глаза женщины, некогда ясные и синие, а теперь поблекшие от старости, окружённые мелкими веточками морщин, затянулись пеленой набухающих слёз.

- Смотри, какая прелесть, там и помада, и духи, и подводка для глаз, и лак для ногтей. А ещё крем для рук есть. Хороший крем, малиной пахнет. Ну не будь гадом, Давидушка, купи.  Никто у меня товар брать не хочет. Я и по нашей общаге прошлась, и в соседний дом сходила. Ни у кого денег нет. А мне как жить? Ведь не от хорошей жизни по домам хожу, словно побираюсь. Представляешь, а Петров меня и вовсе обматерил. Меня – терапевта. Словно мне нравится по домам ходить. Просто в больнице совсем платить перестали, а жить –то как?

Тамара Ивановна оправдывалась,  стыдясь того, что делала.  Предлагать товар и получать за него деньги ей казалось неприемлемым, неприличным. Возможно, именно по этому не шла торговля.

- Слушайте, Тамара Ивановна, - Давид отступил в глубь комнаты, давая женщине пройти, но в то же время закрывая широкой спиной угол, где спала Алёна. – Если будете так относиться к своей работе, у вас никто и никогда ничего не купит.

- А как же мне к этому позорищу относиться? - охнула женщина, в сердцах роняя сумку. Что-то внутри её звякнуло и булькнуло. – Я же не спекулянтка какая-нибудь, я - врач.

Мясистый подбородок задёргался, а с ней и правая щека. Паутина морщин стала ещё более явственной.

- Сейчас это называется предпринимательством,  - Давид для пущей убедительности поднял к потолку указательный  палец. – Товар свой нужно не со слезами продавать, а рекламировать, хвалить. Вы же врач, вот и убеждайте покупателей в том, что ваш товар полезен для здоровья. Ладно, зайдёте как-нибудь, дам вам несколько уроков НЛП. А сейчас, давайте свой набор.

Соседка ушла, а Давид на какое-то время застыл, разглядывая розовое чудо. От одной только мысли о том, как он протянет набор Алёне, как она обрадуется, зардеется, смущаясь, как робко начнёт отказываться, пряча радостный блеск в глазах, сердце сжималось от невероятной нежности, такой ранимой, хрупкой и чистой, словно перламутровая рассветная дымка над горными вершинами.

Глава 10

Тревога от осознания сделанного металась в груди когтистым зверем, а по венам растекалась слабость стыда и отчаяния. В комнате явственно воняло гарью, а перед глазами по мимо моей родной, привычной мути висела инородная, светло- сизая. Сковородка продолжала угрожающе шипеть, словно укоряя меня за нерадивость. Я уселась на пол, обхватила начинавшую тяжелеть голову руками, закрыла глаза. По коридору кто-то ходил, шлёпая тапками, визжали какие-то дети. Скоро вернётся Давид, и что он увидит? Яичную скорлупу, испорченную сковороду с уродливыми жёлто- коричневыми нашлёпками сгоревшего продукта, завесу дыма.

- Что это такое?- спросит он.

- А это я, дорогой Давид Львович , хотела вам яичницу пожарить, - пролепечу я.

Чёрт! Да как мне вообще могла прийти в голову такая глупость? Кто я ему, чтобы лазать в его холодильнике, доставать оттуда продукты, брать посуду и готовить в ней? Кем я себя возомнила, любящей заботливой женой? От стыда щёки вспыхнули так, что на них можно было бы пожарить оставшиеся в холодильнике яйца, в ушах зазвенело, а на глазах начали набухать едкие слёзы. Стыдобище! И ладно бы, готовить умела, он бы поморщился, усмехнулся, но съел. А тут? Грязь, вонь, испорченная посуда. Дура! Как есть настоящая дура-неумеха. Маленькие ручки, которые только и могут, что ложку держать, неловкие, слабые, никчёмные, глупая голова, набитая романтическими бреднями – вот и вся Алёна Вахрушкина. А ведь он оставил мне стопочку вчерашних блинов, розетку со смородиновым вареньем и полный чайник ароматного зелёного чая, чтобы я по углам не мела и по сусекам не скребла, чтобы не шарила в его доме в поисках съестного. Нет же, полезла, буром, бесцеремонно. Забыла о своей неумелости и бесполезности? Даже глазунью элементарную приготовить  не способна, а туда же?

В подруги Давиду набиваешься? Нужна ему такая подруга-малолетка? Да что ты ему предложить сможешь? Поцелуйчики за школой? Прогулку вокруг интерната под ручку? Дурацкий стишок о любви, напечатанный шрифтом Брайля? Ну, посидели вчера, поговорили по душам и что с того? Да на тебя даже Кукайкин не всерьёз повёлся. Даже ему ты - Алёна Вахрушкина, как оказалось, была не нужна.

О вчерашнем вечере вспоминать было теперь неприятно и стыдно. И не потому, что произошло что-то стыдное и неприятное, а совсем наоборот. В нём мне почудилась некая романтика, какое-то особое ко мне расположение Давида. А ведь человек просто проявил участие, помог, пожалел. Пожалел, так, как я жалкая, и только этого чувства достойна.

Лиловый, густой и вязкий, словно кисель, вечер расползался по комнате. Клубящийся  сумрак, на удивление, дышал не тревогой и отчаянием, а умиротворением. И было хорошо так сидеть в островке света настольной оранжевый лампы, словно у небольшого костерка, вдыхать вкусный сдобный запах готовящихся блинов и пряных трав. Смущения не было.  И я удивлялась сама себе, как же мне удаётся так свободно разговаривать с Давидом.