- Я только сегодня увидела, что у вас красная прядь на виске.

Почему-то этот факт грел душу, умилял, заставлял глупо улыбаться. Ну, какое, если уж разбираться, мне дело до этой пряди? А вот радовало и всё тут.

- Да, вот такой я необычный, - в голосе психолога слышалось лето, шуршание крепкой сочной листвы, шелест душистой, пригибаемой южным ветром, травы. И весь он был какой-то летний, солнечный, светлый, несмотря на черноту волос и одежды. – Запомни, Алёнка, необычным быть не стыдно, не зазорно. Стыдно- вариться в серой массе, булькать в ней и топить других, не позволяя выбраться. Знаешь, когда я был студентам и пел в группе, нас осуждали. И кто осуждал? Не бабушки на лавочках, а преподаватели, профессора. В их головах никак не укладывался тот факт, что я, носящий дранные джинсы, ирокез, поющий иные песни, не те, к которым они привыкли, могу хорошо учиться. Их злили мои ответы на экзаменах, бесил мой внешний вид. А всё потому, что ломать, сложившиеся стереотипы  очень нелегко, ведь для этого нужно признаться себе самому, что ты, такой умный, проживший столько лет, ещё не всё знаешь о жизни. Легче отрицать, злиться и. по возможности. Делать пакости.

Блюдо с тёмно-рыжими душистыми блинами, похожими на маленькие закатные солнышки, были водворены на стол. Руки Давида большие и ловкие, разлили чай по бокалам.

Я сглотнула вязкую слюну. А ведь в интернате сейчас, наверняка, лопают серый липкий комок, называемый гречневой кашей, или комок светло-розовый – плов, или белый- каша рисовая, или всё те же опостылевшие скользкие макароны в разбавленном остывшем молоке. Вот и пусть жрут! Так им и надо! И я со злорадством потянулась к тарелке.

- По-вашему, каждый поступок имеет скрытый мотив?- прожевав кусок, спросила я, наслаждаясь вкусом. Человек – существо слабое, дай голодному поесть, и будешь ему и другом, и царём. А может, это я такая безвольная? Сижу, блинчикам и горячему чаю радуюсь, наслаждаюсь тишиной. Хотя, зачем я об этом думаю? Мне сейчас хорошо – да и ладно.

- Так оно и есть. Вот почему тебя Наталья Георгиевна невзлюбила? Ведь ты ей ничего плохого не сделала.

- Она возненавидела меня с первого дня, как только встретила.

- Что ты сказала ей при первой вашей встрече?

- Да ничего такого я ей не говорила, молчала в основном. С ней мама моя разговаривала. Ужасалась здешним порядкам, просила приглядеть получше. Я чуть от стыда не сгорела. Мамочка выставила меня настоящим ничтожеством, словно не девицу шестнадцати лет в школу отправляет, а грудничка. Ещё бы подгузниками снабдила. 

От упоминания о матери, в животе образовался серый  мохнатый комок, невесомый, словно туман, пустой и сосущий,  желающий вобрать в себя моё нутро, чтобы больше пустотой не быть.  Показалось, что я чем-то провинилась, как-то обижаю и оскорбляю маму своим поведением. Блины тут же потеряли свой первоначальный вкус, а лиловый вечер, рассеиваемый лампой, утратил  очарование.

- Вот и мотив нашёлся, - золотистые искры его голоса разогнали сгустившийся туман, растворили серую муть без остатка.

Он - волшебник, настоящий маг. Давиду всё подвластно, и приготовление блинов, и устрашение туманных комьев чувства вины, и успокоение вот таких ненормальных, истеричных барышень, как я. Он великолепно играет на гитаре и чарующе поёт. Он необыкновенный!  Эй, Алёнка, не гони лошадей! Успокойся, дурочка! Этот парень не про тебя. Ему нужна принцесса, милая, с ямочками на гладких розовых щёчках, точеной фигуркой и длинными стройными ножками, или страстная рыжая ведьма, крепкая, с густым грудным голосом, сиськами, как у Надьки и стальным характером. А полуслепая, бледная, словно моль, худая низкорослая доходяга, со шрамами на щеках, в дохлом сером свитере, клетчатой шерстяной юбке и колготках, сморщенных на коленях гармошкой, ему может присниться лишь в кошмарном сне.

- И какой же?- проговорила я, помогая себе  глотком чая протолкнуть вставший в горле комок обиды, на себя и свою нелёгкую долю страхолюдины.

- Зависть. Так уж вышло, что у Натальи Георгиевны нет ни мужа, ни детей. Ей не к кому спешить с работы, не о ком заботиться. Вот она и проводит дни и вечера в школе. И вдруг появляетесь вы с мамой. Твоя мама принимается демонстрировать свои материнские чувства, наступая бедной женщине на больную мозоль.  

Вот за эти болезненные ощущения, за минуты горечи, Наталья Георгиевна и начинает мстить.

- А одноклассники? Они-то чему позавидовали?

Знала, что злиться на мать – нехорошо, что мать- святое, неприкосновенное, ненавидела себя за это, сжирала изнутри, но злость и досада были сильнее меня. Она, видите ли, решила чувства свои продемонстрировать, в очередной раз показаться жертвой злой судьбы, героиней, женщиной несущей крест, а мне теперь – расхлёбывай последствия.

- В интернате плохо всем, никому не нравятся его условия, - Давид положил мне на тарелку очередное солнышко. И так трогательно это вышло, что защемило за грудиной. Решила ухватиться за край блина, и коснулась пальцев. По телу пробежал разряд тока, лёгкий, щекочущий. А щемящее чувство усилилось, распустилось как цветок, розовый, с гладкими лепестками, именно таким мне представлялось нечто, поселившееся в груди. Перехватило дыхание, в низу живота сладко запульсировало. Отдёрнула руку, с проворством обезьяны ухватила блин и принялась жадно жевать, пряча в этом жевании своё смущение. Господи, да что за неадекватные реакции? Как же, должно быть, я отвратительно выгляжу, краснеющая, жующая, дрожащая. А может, дрожь лишь внутри меня, и её вовсе и не видно?

- Среди ребят нашлись те, кого задело твоё индивидуальное обучение. Они, бедняжки, с первого класса ледяной водой полы намывают, встают и ложатся по команде, недоедают, а ты – явилась, не запылилась в девятый класс. Кто-то, как Сундукова, испугался, вдруг ты перехватишь влияние, власть над классом? Лучше, на всякий случай, перестраховаться и раздавить тебя сразу, не дожидаясь, когда ты проявишь свои лидерские качества.

- Да нет у меня никаких лидерских качеств, - сказала и с горечью мысленно отметила, что у меня вообще никаких качеств нет. Ни качеств, ни талантов. Серая, скучная, как шерстяные колготки, что сейчас на мне. Тьфу! Аж самой противно!

- Но ведь Сундукова об этом не знала.  Большинству ребят  ты и вовсе безразлична, просто им хочется быть частью чего-то большого. А чтобы создать это большое, нужна идея общего сплочения. Вот и выбрали лёгкий путь – найти жертву, самое слабое звено. А кто ещё может быть слабее нового человека, только-только начинающего изучать обстановку? Все эти люди –несчастливы, закомплексованы, имеют кучу внутренних блоков, страхи, обиды, опасения, сомнения. Тот, кто старается унизить другого – сам унижен. Самодостаточный человек не станет опускаться до унижений и оскорблений, ему это не нужно, ему и без этого хорошо.

- Красиво вы говорите, - досада на себя росла в геометрической прогрессии. Я- несамодостаточна, но никого не унижаю, так как даже на это не способна. – Вот только, как мне это знание поможет? Завтра я вернусь в интернат и начнётся то же самое. Я, конечно, могу разложить перед ними вашу теорию, но очень сильно сомневаюсь, что кто-то её будет слушать.

- И не нужно ничего раскладывать. Не поймут. Достаточно знать самой, и не верить им. А то же самое не начнётся, поверь мне. Ты веришь, Алёнка?

 Давид  обошёл стол, опустился передо мной на колени, обхватил мои щёки своими большими тёплыми ладонями. И я утонула, потерялась в свежем запахе его туалетной воды. В тепле его рук, в оранжевом отсвете лампы, в воцарившейся тишине. И лишь одна мысль, маленькой разноцветной птичкой билась в сознании» Давид, как жаль, что я не вижу твоего лица!».

Мы сидели  долго, мучительно, сладко,  и мне безумно хотелось, чтобы этот миг длился, длился и длился. Запечатлеть, оставить себе, законсервировать. Ведь он так прекрасен, так волнителен. ОН мой, только мой.  Всё более или менее хорошее, что происходило иногда в моей жизни, я делила с родителями, всё принадлежало им, а я лишь облизывала тарелки со стола их жизни. Пикники у пруда летом, новогодние посиделки  с их друзьями, приходы школьных учителей, даже Сонины письма. Всё делилось. Я была для мамы и папы открытой тетрадью, в которую они вносили свои правки. Но этот лилово- рыжий миг с запахом кедра и цитруса мой, личный. По закону жанра должен был состояться поцелуй, но этого не произошло. Давид, наконец, поднялся, объявив, что мне пора делать укол. Вот дура! С какого это перепуга он целоваться со мной будет?

В замочной скважине скрежетнул ключ.  Мне тут же захотелось превратиться в ячменное зерно, чтобы затеряться на линолеуме, забиться в самый дальний угол.

- Алёнка, что случилось, маленький?

Крепкие руки обняли. Широкая ладонь прошлась вдоль позвоночника, задержалась на затылке.

Я постыдно разревелась, ещё  сильнее вжимая голову в плечи.

- Простите, Давид Львович, - попыталась произнести я. А голос срывался, дрожал, гадко текло из носа.

- Всё понятно, - расхохотался психолог, вытирая мои слёзы пальцами, холодными с мороза, и на удивления нежными. – Моя плитка- дама капризная, к ней приспособиться надо. Ты что-то горячее захотела, да?

Бабочки в животе и мурашки на коже мигом активизировались, язык онемел, к щекам прилила краска. Да что же он делает? А слёзы уже текут неудержимым потоком, от жалости и отвращения к себе, от его доброты и нежности.

- Хотела сделать тебе приятное, ты же с работы.

Сказала и тут же осеклась. Во- первых – я ему никто, чтобы встречать с работы, накрывая стол, а во- вторых – какое ещё «Ты»? Как я посмела! Тоже мне, дружка нашла! Нет, Алёна, ты неисправима! Сейчас он поставит тебя на место и будет прав.

- Глупая. Ты мне уже сделала приятно тем, что не сбежала,  – тихо, почти неслышно проговорил Давид, укладывая мою голову себе на плечо. – Ты перестала мне выкать, и я этому рад.

Запах кедра кружит голову, прохладные пальцы гладят шрамы на моих щеках, красная прядь касается уха, его лицо всё ближе. Гудение холодильника, коридорный шум, молочная белизна пасмурного снежного дня. Губы Давида мягкие, пахнут мятой, они касаются еле заметно, вопросительно, до безумия, до боли в солнечном сплетении бережно. И я подаюсь навстречу. Время останавливается. Мы пьём друг друга осторожно, неторопливо, смакуя, изучая, не веря в то, что происходит.

- Моя девочка, - шепчет Давид, отрываясь от меня. Я слышу улыбку в этом шёпоте, золотисто-медовую, мягкую и тёплую. – Не отталкивай меня. Я ведь не такой старый для тебя, правда?

- Ты совсем не старый, - произношу я так же шёпотом, и висну на его могучей шее. Куртка, объёмная и неудобная мешает, не даёт почувствовать тепло его тела, но я всё равно висну, боясь отпустить, боясь поверить в то, что сейчас происходит – не сон, не бред.

- Пора накрывать стол, скоро гости прейдут, - смеясь, говорит Давид, с ощутимым сожалением отрывая меня от себя.

- Какие гости? – с тревогой спрашиваю, глаза упираются в чёрную кожу куртки. Мне не хочется никаких гостей. В качестве кого он меня им представит? А может, и вовсе сейчас проводит в интернат. От одной только мысли о зелёных стенах, казенных прямоугольниках ламп с холодным мертвенным освещением, навязчивом запахе гречки, прогорклых щей, нечищеных туалетов, накатывает дурнота. Нет, только не сейчас, не после этого поцелуя.

- Я пригласил на твой день рождения Соню, так что нужно поторопиться, нас ждут дела.

Давид повесил куртку на крючок и принялся доставать из пакета разную снедь. А  я заворожено стояла, нелепо открыв рот, ничего не видя перед собой. День рождения вылетел из памяти, как нечто совершенно бесполезное, ненужное. К чему о нём помнить, если не будет ни поздравлений, ни подарков? А Давид  вспомнил.  

Готовить вместе оказалось довольно весело. Он учил меня резать картошку, так же, как учила Макака, но без понуканий и оскорблений. За тем, Давид поручил мне почистить и нарезать лук, и смеялся над тем, как я плачу. Ломтики батона мы намазывали майонезом и украшали шпротами и кружочками маринованного огурца, тёрли на тёрке морковь и кололи орехи. А вот окорочка, Давид жарил сам, на своей капризной плитке. 

Это был удивительный, необыкновенный день рождения с шутками, поздравлениями, бокалами шампанского, тортом и подарками. Соня вручила мне ярко-красную водолазку в прозрачной шуршащей упаковке, а Давид – великолепный набор косметики. И я вновь разревелась, от неимоверной радости обладания новыми, только моими вещами, оттого, что они, эти люди, подумали обо мне, вспомнили.  Был торт и торжественное задувание свечей и  песни под гитару. С начала пел Давид, сурово, угрожающе, и от его мощного голоса становилось и жутко, и весело одновременно. Потом гитару взяла Соня, и мы с ней затянули песню Арии, как когда-то в больнице: