- Не рада, доченька, - услышала я, как из-под слоя ваты, голос матери, металлический, скрежещущий, на грани приступа рыданий.

Всё во мне опустилось, он карябал по нервам,  ввинчивался в самое сердце, от чего за грудиной ощущалась давящая боль.

- Ты же сказала, что у вас нет денег, приехать за мной?- с трудом ворочая онемевшим языком, проговорила я.

- Папин коллега подвёз. Машина возле школы стоит. Собирайся, Алёна. Мы забираем тебя домой. Выучилась, хватит! А я ведь говорила. Что это плохая затея!

Мать не снимая сапог, топала по полу, оставляя после себя мокрые блестящие следы.

Я смотрела на её передвижения, не зная с чего начать. Как сообщить ей, что я никуда не еду. Ведь шарф, как у Остапа Бендера ещё не довязан. Почему-то только этот, довольно неубедительный аргумент приходил в голову. Другие, более весомые, пёстрыми полосатыми пчёлками роились в голове, опасаясь  превратиться в слова и вылезти на свет, боясь старого материнского чёрного платка – символа её несостоявшейся жизни.

Она всё знает о нас с Давидом, не зря нацепила этот платок, чтобы лишний раз подчеркнуть,  выставить на показ свою жертвенность и мою неблагодарность, вызвать, выдавить из меня чувство вины и стыда за мою чёрствость и эгоизм, как лаборант выдавливает кровь из проколотого пальца.

- Смотри, доченька, - словно говорила она, надевая проклятый платок. – Все деньги ушли на твоё лечение, а у меня даже зимней шапки нет. Смотри и цени.

И стыд не заставил себя ждать,  потёк горькой отравой по венам, спутал сердце липкой паутиной, сжал лёгкие могучей властной рукой, затуманил голову. Мать знала, на какие точки нажимать, как вздохнуть и когда всхлипнуть.

Тяжко вздохнув, шмыгнув пару раз носом, мать остановилась у  окна. И на фоне солнечного дня её силуэт смотрелся ещё более мрачным. 

По комнате разлилась тишина, вязкая, словно болотная тина, тягостная, неприятная, припыленная материнским призрением, присыпанная кислым разочарованием. О! Моя маменька – мастер тягостных пауз, гуру недосказанностей. В её арсенале много всякого оружия, холодного, как к примеру, вот эта тишина, и огнестрельного, как слёзы и упрёки. А ещё, презрительные вздохи, едкие усмешки, вкрадчивые угрозы и ласковые увещевания. И ты знаешь, что всё это- манипуляция, игра, но принимаешь эту игру, сдаёшься без боя, становишься мягкой податливой глиной, псом, заглядывающим в глаза хозяину. Ты боишься потерять себя, раствориться, но теряешь и растворяешься. И чем больше боишься, тем быстрее таешь, запутываешься, вязнешь.

- Как барана увёл, - тихо, но насмешливо  изрекла мать.  От насмешки разило  кислой едкой брезгливостью. – Притащил, словно вещь, запер. Тебя унизили, Алёна, а ты этого даже и не поняла?

От снисходительно- вопросительной интонации её голоса на душе стало гадко.  И если я секунду назад хотела возразить, то после этого вопроса, в голову закралась мысль:

- А ведь и правда, как барана. Притащил к себе домой, связал, потом блинами кормить начал…

-  Испоганил, вывалял в грязи светлый и чистый цветок. Как можно делать такое с ребёнком – невинным, светлым существом? Мерзость какая!

С каждым словом я и впрямь начинала ощущать себя изгаженной, растоптанной. А мама, тем временем, продолжала:

- Ты всегда была для нас с папой ангелом. Ты вынесла то, что и взрослому-то не под силу. Твоя душа была, как чистый родник. Мы гордились тобой. А этот мерзавец воспользовался твоей неопытностью, наивностью. Надругался!

Мама зарыдала в голос, а в моём сознании билось страшное, в своей неизбежности, в своей окончательности, слово «Была», серое, словно тучи, гулкое, как звон поминального колокола.

Я вдруг внезапно, со всей ясностью ощутила свою детскость, поняла, что я - ребёнок, школьница. А Давид - педагог, тот кому должны доверять дети, тот- кто на время пребывания в интернате должен заменить родителей. 

- Не правда, - услышала я собственный голос, словно со стороны. – Он обещал, что женится.

Боже! Как по-сериальному, как глупо и пошло это прозвучало.  Мои руки сами потянулись к ушам, чтобы не слышать  собственных слов.

- Обещал! – мать натужно, язвительно, истерично расхохоталась, выдавливая из себя корявые, бесформенные глыбы тяжёлых звуков. – Ах, наивная ты моя деточка. Тебя обманули, дурочка. Такие порочные мужики так и делают, навешают лапшу на уши, запудрят мозги, а потом смеются над глупой девчонкой. 

Последние слова мать произнесла мягче, голос её потеплел, перестал скрежетать. Я была прощена.

- Вот скажи, детка, - мать обняла меня, но эти её  объятия  больше напугали, чем успокоили. На мгновение мне показалось, что я угодила в капкан, цепкий, коварный, и даже, откусив себе конечность, как это делают дикие звери, не выберусь на свободу никогда. Странный, иррациональный страх. -Тебе будет интересно общаться с семилетним малышом?

Я, не понимая к чему клонит мать, отрицательно покачала головой.

- Вот видишь, - в голосе мамы сверкнула радость близкой победы. – Так почему же психологу – молодому мужчине должно быть интересно с тобой? Ему просто-напросто захотелось юного, нетронутого тела. Есть такие больные люди, которым нравится совокупляться с детьми и животными. 

 Отвращение к себе, к Давиду, к нашим с ним дням и ночам, душной волной, с запахом гнили, накрыло меня, погребло под собой.

Теперь всё окружающее, казалось гадким, грязным, хотя всего час назад было близким и дорогим. Омерзительный рыжий абажур, омерзительные зелёные шторы, мерзкий шкаф, и ёлка эта с дурацкими разноцветными шарами тоже омерзительное. Всё это тонко и гаденько смеялось надо мной.

Вскочив с колченогого табурета, на котором сидела, я бросилась к прикроватной тумбочке, схватила своё вязание, кинула на пол и принялась яростно топтать.

Не будет белого шарфика, не будет города Пятигорска, где так мало прямых дорог, но много минеральных источников,  а главное - не будет свадьбы и долгих-долгих лет совместной жизни. Всё ложь, жестокая шутка!

- Ты некрасиво себя ведёшь! – проговорила мама, чеканя слова. – Немедленно прекрати истерику, Алёна. Да, ты виновата, но мы с папой решили не наказывать тебя. Ведь наказания достоин тот подлец. 

Откуда-то на столе появился лист бумаги, исполосованный какими-то записями.

- Подпиши! – лязгнула мать, вкладывая ручку в мои безвольные дрожащие пальцы.

- Не делай этого! – что-то пискнуло из самых потаенных глубин моей души.

Но рядом, чёрным изваянием стояла мать, окутывая меня своей волей, душной энергией неограниченной власти. И я подчинилась. Поставила свою робкую, неуверенную закорючку, подписав Давиду приговор.

Глава 12

Я жила,  вяло  пережевывая повседневность, словно  остывшую серую, пресную гречневую кашу.

Просыпалась, ела, шла с матерью в школу, сидела с ней за партой, слушала учителей, стараясь делать вид, что острые и колкие стрелы насмешек, со стороны новых одноклассников меня ни чуть не тревожат. Справедливости ради, нужно отметить, что интерес ко мне иссяк ровно через две недели.  У парней и девушек были другие заботы. Они о чём-то оживлённо болтали на переменах, перебрасывались записками на уроках, приглашали друг друга в гости, ругались, мирились, жили простой, незамысловатой школьной жизнью. Я же ежеминутно находилась подле матери, которую шумная школьная атмосфера напрягала и злила. Она охала, цокала неодобрительно языком и ворчала, демонстративно заправляя мне за ухо выбившуюся из хвоста прядь, отряхивала несуществующую пылинку с кофты, если кто-то вдруг пытался со мной заговорить.

-  Смотри, детка, - с нарочитой ласковостью отвлекала она моё внимание от подошедшего, - у тебя тут пятно. Сейчас я его вытру. Ой, детка, нужно немедленно постричь тебе ногти.

- Моя дочь принадлежит только мне! – словно хотела сказать она. – И только я имею на неё право.

Человек смущённо уходил, не желая вторгаться в семейную идиллию. Мать выстраивала вокруг меня прочную, непроницаемую стену, охраняя от окружающего мира.

- Невыносимо! – возмущалась мать, когда мы возвращались домой. – Отвратительные, гадкие дети! О чём они говорят? Что за глупости: « Маша любит Сашу!», а матом ругаются!  А на дискотеки ходят! А курят! Господи. Как я устаю! И всё это ради тебя, детка! 

Когда приходил с работы отец, жалобы матери продолжались, и родители, уже вдвоём, принимались осуждать современную  молодёжь, уверяя меня в том, что я должна быть благодарна им за то, что не такая, как эти омерзительные существа – мои одноклассники, что я по-другому воспитана. Я молчала, моё мнение родителям не требовалось.

По субботам и воскресеньям наша семья выходила на прогулку. Гуляли в парке, заснеженном, почти безлюдном. Сонные качели и карусели, пустые железные горки, смеющиеся редкие парочки, скрип снега под ногами и молчание. Родителям сказать друг другу было нечего, а мне и подавно. Но идеальная семья должна была гулять вместе по выходным, потому мы и гуляли, иногда здороваясь с проходящими мимо, коллегами отца.

День тянулся за днём, минули новогодние праздники, серый и вьюжный февраль  перевалил за половину. От Сони пришло письмо полное гнева и обвинений, которое мне пришлось с начала прочесть матери, а потом, порвать его на мелкие клочки. \

- Ты – свинья! – писала она. – Ты- неблагодарное, безжалостное чудовище. По твоей вине, хороший человек, талантливый психолог и музыкант, тот, кто тебе помог, будет сидеть за решёткой. Сама подумай, откуда он найдёт те деньги, что потребовали с него твои предки?  Обесчестили тебя, бедняжечку, обидели! Так почему же сразу заяву в ментуру не подала? Денег захотела? За деньги можно и без девственной плевы прожить, ничего страшного?

Читая бессвязную, сумбурную писанину подруги, насквозь пронизанную оскорбленным чувством справедливости и отвращением ко мне, хотелось выть, по-волчьи протяжно и долго. Предательство тяжким грузом  лежало на сердце. И эту тяжесть я ощущала постоянно, и за столом, слушая рассуждения родителей, и в школе, и во сне.  Я мысленно спорила с Соней, придумывала себе оправдания, но они, словно стекло, разбивались под натиском воспоминаний.  Круглые блины,  рыжие, как маленькие солнышки, большие, но такие тёплые и ласковые руки на моих плечах, потрескивание костра и запах печеной картошки, душистый чай с горными травами. А ещё вопрос, прозвучавший в густых зимних лиловых сумерках: «Ты, действительно хочешь этого?»

Нет мне оправдания! Нет мне прощения!

Рисово-лучный суп вонял. Чем? Да рисом и луком, разумеется, чем ещё может вонять блюдо, состоящее всего из двух ингредиентов? 

Делать вид, что всю жизнь мечтала отведать этот шедевр кулинарии, сил больше не было. И так целую неделю изображала  аппетит, глотая то горькие, то пересоленные, то и вовсе безвкусные, словно шматок  картона куски.

Отодвигаю тарелку, задерживаю дыхание, но это помогает весьма слабо. Запах ввинчивается в мозг, а внутри всё клокочет, беснуется и бурлит. Не дышать, не дышать, не дышать! 

- Ешь! – повелительно  произносит отец. – С жиру она бесится! Я работаю, как ишак, встаю ни свет, ни заря, а эта соплячка нос воротит!

Не думать о рисе с луком! Думай, Алёна, о чём-то другом. Вот настанет весна, зазеленеет трава, выглянет солнце. Отец на окне посадит лук…

Нет! Не могу больше!

- Папа прав, - подхватывает мать, но я её почти не слышу. – Ты знаешь, сколько сейчас продукты стоят? Да и труд мой, я бы попросила уважать! Целый день в школе с тобой сижу, прихожу без задних ног, а потом стою у плиты…

Горячее и горькое  с болью вырывается из меня, выплёскивается на пол. Всё нутро сжимается, выворачивается наизнанку, темнеет  в глазах.

Родители разом выскакивают  из -за стола.

 Возмущённо кричит отец, мать нервно грохочет чем-то в ванной, разыскивая таз.

Наконец, мать появляется в дверном проёме кухни, но не с тазом и даже не с тряпкой.  Она суёт мне в руку тонкую картонную полоску, и тут же отдёргивает  пальцы, демонстрируя чувство гадливости. У мамочки  всегда хорошо получалось демонстрировать чувства, голосом, прикосновением,  манипуляцией с предметами.

- Сделай тест, - скрежещет  она, выдавая своё недовольство и обиду. – Потом подойдёшь ко мне и покажешь.

* * *

Клокотал и булькал унитазный бочок, капала из крана вода, пахло порошком и хозяйственным мылом. Меня трясло.

Я сидела на краю ванной, глотая бессильные злые слёзы, ненавидя себя за бесхребетность. И долго я так просижу, хлюпая носом? Час? Два? Мне всё равно придется выйти к ним. Выйти и уничтожить  зарождающуюся во мне жизнь. Ведь мы- идеальная семья. А в идеальных семьях, дочери в подоле не приносят.  В идеальных семьях дочери подчиняются родителям, демонстрируют свою благодарность и никогда не разочаровывают.