Синева дышала безотчётной тревогой, за дверью, раздавался лязг жестяных вёдер, каталок, клокотание лифта и чья-то тихая, полная неясной скорби речь. По руке нагло прополз таракан, я щелчком пальца сбросила его на пол. Насекомое ударилось о линолеум. Тараканы и мокрицы были здесь не гостями, а жителями. Я не видела, но обитатели палаты,  будучи зрячими, то и дело с начала вскрикивали, а потом давили мелких тварей тапком.

- И перед тем, как убить, женщинам обязательно нужно крикнуть?- приходил мне в голову вопрос

Почему-то, он преследовал меня с параноидальной навязчивостью. В часы тяжёлого болезненного забытья, либо на пике приступа, он маячил передо мной, и начинало казаться, что если я найду на него ответ – всё завершится. Либо - я умру, либо- боль отойдёт навсегда.  К концу недели меня устроил бы любой из этих вариантов.

В говорящих я признала мать и доктора. И если к всхлипываниям своей маменьки я уже привыкла. То тихая растерянность и мягкость в голосе доктора меня напугала.  Ведь если врач матерится, орёт или равнодушно бурчит сквозь зубы , значит – всё у тебя нормально. Ты- просто один из опостылевших больных, рабочий материал, наскучивший, потому, что твой случай типичен, ничем не интересный. Ты- рутина, объект, с которым он- уставший доктор обязан работать.  Но если слышишь  вот такую, как сейчас мягкую, покорную, ласковую растерянность  - кранты.

Вдохнув, пропитанный кислым запахом рвоты, испражнений, гноя, щей и немытых тел, застоявшийся воздух палаты, я обратилась в слух, твёрдо зная, что не услышу ничего хорошего.

-  Господи, господи, за что мне эти мучения!? Вы понимаете, что это значит, потерять своего ребёнка?  Да в чём же я виновата господи? Почему ты наказываешь меня? – мать вновь завела знакомую песню. Но сейчас она казалась намного страшнее, в ней слышался металлический бой литавр, как в похоронном марше.

- Мы сделали всё что могли, Татьяна Степановна, - врач говорил мягко, рыхло,  словно копал чернозём под могилу. И слова его, будто  комья земли, забивали мне, ещё живой, нос и рот, не давая дышать. – Её матка удалена вместе с остатками плода, дезинтаксикационная терапия проводится, было и переливание крови. Но у неё кластридиальная инфекция,  Я и без анализов это установил, в первый же день. Сознание даже в моменты сильной боли остаётся ясным. Но боролся, как мог и чем мог. Я, помните, дал вам список антибиотиков, очень дорогих, очень сильных Они могли бы помочь, хотя не факт, кластридиальное инфецирование почти всегда заканчивается летальным исходом. Но у нас мог быть шанс… 

- Откуда у нас такие деньги! – мать рыдала, и уже ненадуманно, её плач был искренним, страшным, как по покойнику.  Рыдала вместе с ней и я, понимая, что смерть моя лёгкой не будет. Мне было жаль себя, свою такую бездарную, глупую, неинтересную жизнь, жаль мать, которая любила меня по-своему. Как могла, жаль отца, ведь ему хотелось гордиться своим ребёнком, а не лечить, а потом хоронить, жалела Давида, который по моей вине, наверняка, сидит в тюрьме. Посадили его или ещё нет? Как распорядились родители заявлением, что я подписала?  Дура! Всё спросить не решалась, боялась родительского гнева, их обвинений, бойкота, что они мне устроят, собственного ощущения вины и испорченности. И только сейчас поняла,  в жизни нужно бояться только двух вещей – болезни и смерти. Всё остальное- дым, морок. А что бы произошло, доведись мне остаться? Ах. Перемотать бы время, как плёнку на видеокассете!  Но нет, это невозможно! Мой фильм, дурацкий, нелепый, снятый бесталанным режиссером подходит к концу. Мотор! Снято! Все могут быть свободны! 

* * *

Я долго озиралась, не в силах понять, что именно выдернуло меня из нездорового тяжёлого сна. Хотя, если не боль, уже спасибо.  Палату заливал яркий солнечный свет, от чего казалось, что она залита мёдом.  Из вены, к огромному пузырьку  тянулась трубка. Переезд в подсобку отменяется, раз меня, вопреки приказу блондинки в розовых туфлях, продолжают лечить? Душно пахло обедом – кислыми щами и гречкой- коронными блюдами всех казенных заведений. Соседки по палате молчали. Слышалось позвякивание спиц, шелест глянцевых страниц, храп и скрип шариковой ручки, скорее всего, одна из соседок писала кому-то письмо. В глазах опять воцарилась муть, но меня это не расстроила. Я особо и не надеялась на то, что прозрею перед смертью. Да и какая разница, какой умирать слепой или зрячей?

Мой вчерашний  приступ был долгим, и ещё более болезненным, чем все предыдущие. Сердце норовило выскочить из груди, в животе взрывались вулканы, суставы выкручивало так, словно я попала в гигантскую мясорубку. Я вопила, сама не слыша своего голоса, чувствуя себя тараканам и удивляясь, почему меня никто не раздавит тапком. Раз – и готово! Но люди гудели, булькали, всхлипывали, выли, вместо того, чтобы просто убить. Убить и  покончить со всем этим.

Странно, но такая привычная муть пред глазами рассеивается, я вижу искаженные ужасом и отвращением лица соседок, несвежие серые простыни и пододеяльники на кроватях, стены цвета горохового супа с неровными проплешинами  облупившейся краски. Вижу позеленевший от сырости и старости потолок с овальными ржавыми пятнами, блестящее от слёз лицо мамы, тошнотворные узоры на коричневом халате. Узоры напоминают развороченную вилкой селёдку под шубой. От этих воспоминаний к горлу подкатывает горький, мерзкий ком. Меня рвёт чем-то зелёным в таз. Мои внутренности крутит, сжимает, выворачивает. 

Дверь распахивается, в палату впархивает белокурое чудо на стройных ножках. Ножки, обутые в розовые туфельки приближаются ко мне. В стойкий омерзительный дух больничной палаты, экзотической птицей врывается свежий запах женских духов. Поднимаю лицо от таза.  В серых льдистых глазах плещется брезгливость и злоба. Розовые губки  поджимаются в тонкую ниточку. Чудо качает белыми кудряшками, отходит к двери.

- Завтра её здесь не должно быть, - изрекает розовый ротик красавицы, голос мелодичный, словно перезвон колокольчиков. – Она в любом случаи умрёт,  Григорий Васильевич, к чему место занимать? А комиссия по головке нас за неё не погладит.

- Куда мы её денем?- рычит доктор. Его розовая лысина маслянисто блестит в свете  тусклой лампочки. – И это вам не хренова деревяшка, а живой человек, нуждающийся в помощи.

- Куда хотите, - ротик кривится в злой ухмылке. – Найдите какую-нибудь подсобку. В конце-концов, почему я- заведующая отделением, должна думать о ваших пациентах? Разве у меня нет других дел?  Дала задание, извольте выполнять!  Да и, как я погляжу, ей недолго осталось быть живым человеком.

- Как вы можете такое говорить?- вскрикивает мать, заламывая руки, тряся мышастой головой.

Но  заведующая  уходит, даже не удостоив женщину вниманием. Затворить за собой дверь она тоже не считает нужным. Из коридора, в палату врывается запах помытого пола, шарканье ног и мелодичный перезвон голоса белокурой красотки:

- Завтра проверка! Мы должны быть готовы!

Реву ещё громче. Отчего-то переезд в подсобку пугает, кажется что там, среди вёдер, швабр и цветных санитарских халатов, боль набросится ещё яростнее, что не будет даже передышек.

Уснула я только после того. Как сестра вколола мне какое-то снотворное.

Снились мне трактора, экскаваторы  и огромные грузовики. Их громадные колёса месили глину и землю, смешанную с соломой. Колёса крутились, крутились, крутились. Экскаваторы в опасной близости от меня поднимали свои ковши. Машины ревели.

- Нам ничего от вас не нужно! – натужно скрипел ржавый ковш. – Убирайтесь! И как только совести хватило? Да мы могли бы вас в тюрьме сгноить…

- Значит нужно, - весело, как-то по-хулигански тарахтел трактор. – Раз предпочли получить от меня денег, а не гноить меня в тюремных застенках.

Слушать тарахтение трактора было отчего-то приятно, оно успокаивало, вселяло надежду.

-  Не пытайтесь заслужить моё прощение своими жалкими подачками! Если вы не выплатите указанную сумму, окажетесь за решёткой, – ковш скрежетнул и рухнул, подняв фонтан грязных брызг.- Вы омерзительны! Приехали сюда, после всего, что сотворили с моей дочерью, пошушукались с врачом за моей спиной, купили эти чёртовы лекарства!  Чего вы добиваетесь? Хотите показать, что вы такой благородный спаситель, а родители- дерьмо, ничего не могут!

- Мне плевать на то, как вы ко мне относитесь, - теперь трактор рычал грозно, с яростью вгрызаясь гусеницами в рыжую глинистую массу.-  Я выплачу вам эти чёртовы деньги, всё, до последнего доллара. – Но на данный момент, мне важнее спасти жизнь Алёне. Даже сейчас, когда над вашей дочерью нависла угроза смерти, вы думаете о себе и  о своих оскорбленных чувствах. И прошу заметить, модам, не я заставлял Алёну делать аборт. Что вас не устраивало в наших отношениях? Почему вы забрали её? Молчите? А я отвечу! Вы испугались, что лишитесь власти над ней. Ведь власть, пусть даже над одним человеком, так сладка, так упоительна. Вы можете казнить и миловать, баловать и наказывать. Дочь- рабыня, дочь- дуэнья, дочь- игрушка, дочь- утешенье, дочь- оправдание своих личных неудач.

- Закройте свой поганый рот! – ржавые  болты и гайки завизжали, экскаватор трясся, грозясь развалиться, превратиться в безобразную груду металла. – Моя дочь- несовершеннолетняя, её законный представитель – я, её мать. И я могу прямо сейчас пойти и отказаться от ваших дурацких лекарств. Имею право! Чтобы вы не считали себя…

- Только попробуй, стерва! Я придушу тебя прямо здесь и сейчас!

От страшного, душераздирающего рыка во мне всё похолодело. Потом, картинку заволокло густым жёлтым туманом. Заплясали толстые полосатые арбузы, подпрыгивали, крутились, а потом с кряканьем лопались, истекая душистым красным соком. Я пила этот сок, как из огромной чаши, наслаждаясь вкусом. Но внезапно меня что-то выдернуло. И это была не боль, ни шум, а что-то похожее на догадку. Но догадку чего? От чего так радостно билось моё сердце, губы растягиваются в глупой блаженной улыбке, а по венам бежит медово-золотистое тепло?

- Вот так гораздо лучше, - усмехнулась медсестра, меняя флакон в капельнице. – Жить будешь!

Я попробовала улыбнуться ей, но вышло как-то криво, потрескавшиеся губы отозвались болью. Хотя, разве ж это боль?

- Как ты себя чувствуешь, детка, - прохладная ладонь матери легла мне на лоб, но теперь ни её голос, ни её прикосновения не раздражали. Вот так лекарство! Вот так чудеса! Почему-то, в тот момент я с ясностью поняла, что старуха отступила, о полной капитуляции говорить было ещё рано, но у меня появилась надежда, а это не так уж и мало. Вот, только к чему снятся говорящие трактора и экскаваторы?

Глава 14

- Выдумали ерунду какую-то, - ворчал отец, - Переночевала бы в гостинице, ничего бы с ней не случилось. К чему посторонние люди в доме?  Корми её, спать укладывай.

Он нарочно громко топал, громко шелестел газетой, громко сморкался в ванной, дабы оказать  крайнюю степень своего недовольства.

- Девочка абсолютно слепая. О какой гостинице речь? Пусть переночует, ничего страшного не случится. Молодец, какая эта Соня, самостоятельная, в другой город едет, не боится.

Последние слова были камешками в мой огород. Ограничивая мою свободу, не только перемещения, но и мысли, ревностно оберегая от сквознячков, комариков и яркого солнышка, пугая страшным окружающим миром, они с отцом, в то же время, корили меня за отсутствие самостоятельности. Смелыми, сильными, отважными могли быть другие, дети других, но не их драгоценный ребёнок. Их ребёнок- больное дитя, их ребёнок – всегда малыш, беспомощный. Глупенький, слабенький.

Пахло свежими щами. Хорошо хоть рисово- лучный суп – своё коронное блюдо не умудрилась приготовить! 

Я сидела, как на иголках, жадно вслушиваясь в шумы, доносившиеся из подъезда. Соня! Ко мне едет Соня! 

- И не думайте, что я ради какой-то соплюхи наряжаться стану, - заявил отец, громыхнув щеколдой на двери ванной комнаты.

Я терпела, сжав зубы. За последнее время, я хорошо научилась сжимать зубы и терпеть, какие бы мысли и чувства меня не одолевали.

А ещё, я научилась тихо ненавидеть, не показывая этого. Да, я- моральный урод, я- неблагодарная тварь, но скрывать собственные эмоции от себя же самой считала глупым занятием. Уж лучше принять то, что мамочка и папочка меня бесят, чем заставлять себя, их любить. Год  назад,  умирая в больничной палате от кластридиальной инфекции, вдыхая запах крови, гноя и мочи, слыша страшные слова сестёр и санитарок, видя, как выносят из палаты моих соседок, накрытых  простынёй,  я твёрдо укрепилась в своей ненависти.  Это по-истине живое, горячее, как сама кровь, чувство, наверное, и помогло мне тогда выжить. Помогало существовать и сейчас. Так как жизнью, нормальной, полноценной, моё существование говорящей канарейки, посаженной в клетку, назвать было трудно.