Из маленькой однушки, благодаря деньгам Давида, наша семья перебралась в просторную двухкомнатную квартиру. У меня появилась своя комната,  где я ненадолго могла скрыться от вездесущего ока матери. А ещё, восстановилась переписка с Соней. Моя подруга, поехав в город Курск, потерпела фиаско на вступительных экзаменах, долго переживала по этому поводу, сидела дома,  вязала мочалки на продажу и писала мне длинные пространные письма, пропитанные горечью обиды на несправедливую судьбу. Мои ответы ей были столь же горьки, и мы обе находили в этом какую-то нездоровую прелесть.   Но население посёлка оказалось довольно малочисленно, а мочалки, связанные Соней – прочны, и продавать свою продукцию стало просто-напросто некому. Да и характер моей огненоволосой подруги не позволял ей долго сидеть на одном месте и лить слёзы. В последнем своём письме она сообщила о том. Что едет в областной центр, поступать на массажистку.

- Это перед здоровым человеком открыты множества путей, - писала Соня в своём послании. – А нам выбирать не приходится. Я люблю музыку, очень люблю. А ещё обожаю готовить. Такой пирог испеку – пальчики оближешь! А салаты мои – объедение просто. Но стать пианисткой, видимо, не судьба, а в повара меня никто не возьмёт.  И правильно сделает. Одно дело стряпать на своей кухне, где всё знакомо до мелочей, другое же – в чужом огромном помещении -  объекте повышенной опасности.  Так что придется мне учиться делать массаж, хотя я даже представления не имею, что это такое. Ну да ладно, научат.

* * *

Разговор не клеился. Отец с шумом втягивал в себя горячий суп, я то и дело подкидывала темы, чтобы хоть как-то оживить тягостную обстановку, ну а мама, как всегда была в своём репертуаре.

- Ах, Сонечка! – восклицала она. – Ты такая самостоятельная, такая смелая, сама едешь в чужой город. Твои родители, наверное, гордятся тобой?

- Пока нечем гордиться,  тёть Тань, вот поступлю, получу образование, тогда – на здоровье, пусть гордятся.

Подруга держалась, уверено, свободно. Я бы на её месте лепетала и краснела, или несла какую-нибудь чепуху. Да, зависть -  чувство нехорошее, но только как тут не завидовать, когда ты, по сравнению с яркой, бойкой соней, просто серый пугливый воробушек, живущий в клетке, невзрачный, трусливый, зависимый от воли владельца?

- Ой, а Алёнка всегда трусливой была, с самого детства, - мать принялась за своё излюбленное дело – унижать меня. И этот способ унижения она использовала не с проста. Зная, как я дорожу мнением Сони, она намеривалась очернить мой образ, а за одно доказать мне, что  Алёна должна принадлежать только маме. И любые Алёнкины попытки хоть как-то это изменить, пусть даже и в мечтах. Будут тщетны.

- Я знаю тебя, лучше, чем кто-либо. Я знаю все твои слабости и грешки, - пыталась сказать она. -  Я никому тебя не отдам, никого к тебе не подпущу.

- Помню, как мы отмечали Новый год. Тогда наше семейство жило в однушке,- с воодушевлением рассказывала мама. -  Уложили Алёнку спать, сами решили открыть шампанское.  А пробка как выскочит с хлопком. Алёнка проснулась, испугалась и обсикалась. Лежит и плачет, думает, что мы её ругать будем. Трусиха!

Щёки опалило жаром. Руки инстинктивно сжались в кулаки. А мать, удовлетворённая произведенным эффектом, выдавливала из себя смех. Гадкий, натужный, крошащийся, словно комья сухой земли. Соня же, вежливо хмыкнула. Хотя, я бы на её месте вообще бы укоризненно покачала головой или за подругу заступилась. Но нет, Сонька прекрасно знала, кто истинный хозяин этого дома.

- Я – демократичная мать. – продолжила, отсмеявшись, родительница. – Я понимаю, что нашей Алёне нужно хоть с кем-то общаться. И по тому, когда Алёна сообщила мне, что ты едешь к нам, запрещать не стала.

- А перед тем, как сказать своё »можно», ты устроила мне допрос с пристрастием и взяла с меня столько обещаний, столько указаний дала, сколько шпион, отправляемый во вражеское государство, наверное, не даёт и не получает, - с насмешкой ответила я, разумеется, мысленно.

За окном шумела листва, пахло уставшим за день  городом, нагретым асфальтом, пылью, примятой множеством ног травой. У вечернего города свой неповторимый, вкусный, упоительный запах, терпкий, с лёгкой горчинкой. И чтобы ощутить его в полной мере, нужно вдыхать медленно, смакуя каждый вдох. В нём своя прелесть, своя загадка, своя тихая нежная грусть.

Визг стрижей, детские крики, удары мяча о землю, рык мотоцикла. На мгновение мне показалось, что всё это я слышу в последний раз.  Да, будут и стрижи, и дети и машины, будут вечерние закаты и тополя, но другие, не эти.  Резко, до сладостной боли солнечное сплетение пронзило ощущением свободы, радости пути, будто не Соня уезжает в новую жизнь, а я. Стоп, Алёна! Какая, к чёрту, радость дороги, какая новая жизнь? Соня уедет, поступит, обзаведётся друзьями и приятелями, будет учиться, ставить перед собой какие-то цели и их достегать. А ты - хомячок, останешься в своей коробочке. И благодари судьбу за то, что коробочка твоя стала шире.

Дивное, какое-то незнакомое, но до мурашек приятное ощущение растворилось, как кристаллики сахара растворяются в стакане горячего чая. Всё встало на свои места. Вот так, вот теперь правильно. Я – вялая какашка, угрюмая, безынициативная, неинтересная.

Отец ушёл, включил в своей комнате телевизор. Позывные вечерних «Новостей» растеклись по квартире. Мать же осталась сидеть. А как же? Наш разговор должен проходить в её присутствии, ведь должна же она знать, чем дышит её дочь.

- Мам, - осторожно начала я, закипая от раздражения. Хотелось узнать о Давиде, о Надьке Казаковой, о Лапшове и Ленусе. В письмах мы тему интерната никогда не затрагивали, таясь моей матери. – Можно мы с Соней поговорим с глазу на глаз?

Спросила, и тут же втянула голову в плечи, ожидая гневной отповеди.  Правильно, что втянула. Мамочкина обида не заставила себя ждать.

- Вот видишь, Соня, я вырастила эгоистку!  Прогоняет меня, поесть нормально не даёт! Уйду, уйду, раз не нужна!  - мать с силой отодвинула от себя тарелку, наверняка пустую, ударила ладонями по столешнице. Она всегда в минуты моего неповиновения обращалась к третьим лицам, если таковые оказывались в её поле зрения.

В голосе маменьки уже отчётливо звучали лязгающие нотки подступающих слёз.  Как же это надоело! Осточертело! Достало!  Не от неё ли я унаследовала все эти рыдания и причитания на все случаи жизни?  Вот только, мне мои слёзы пользы никакой не приносят, а для матери это способ манипуляции, безотказный, надёжный, отработанный годами.

- Да сколько было сил, денег, терпения потрачено на её лечение, ты. Сонечка, и не подозреваешь! – мать нервно заметалась по кухне, звеня посудой, шлёпая сланцами по линолеуму. – Отец водку на вокзале продавал, а я … Мы приехали в Москву на операцию, а нас в больницу класть не хотели, денег просили. И я кровь свою сдала.  Представляешь? И вот вся благодарность.

Комок вины вновь начал разрастаться в моём животе, но я усилием воли подавила его рост. Хватит! Слышали уже эту историю о самопожертвовании.

- Действительно, Алёна, - строго заговорила Соня, ни дать ни взять, училка в период менопаузы. – Ты очень некрасиво ведёшь себя по отношению к своей матери. Мне бы за такое поведение так бы всыпали.

От обиды на подругу на глаза навернулись злые слёзы, а руки зачесались выдрать её рыжие кудри. Ну, ты- то куда лезешь? Нашла кого жалеть?  Ох, лучше бы она и вовсе не приезжала!

- Вы, тётя Таня, и впрямь очень хорошая, терпеливая, любящая мать, - разливалась соловьём дорогая подруженька. – Терпеть это капризное существо, как Алёнка, довольно непросто.

Меня уже начало трясти от возмущения. Это я – капризное существо? Да как она смеет! Хотя, откуда ей знать о убитом ребёнке, о сепсисе, о страшной больнице и равнодушных медсёстрах? О том, насколько  гадко осознавать, что проходит день за днём, а твоя жизнь не меняется, и не будет меняться никогда.

-  А ну, бесстыжая, веди меня в свою комнату, я тебе преподам урок, как надо родителей уважать!

Я покорно встала, взяла Соню за руку и повела в свою клетку или убежище, это уж как посмотреть?

- Вот так надо, учись, студентка! – рассмеялась Соня, лишь только я закрыла дверь, и мы остались одни. – Главное - говорить человеку то, что он хочет услышать. Теперь твоя маман, точно сюда не зайдёт, всё будет, сказанные мной слова, пережевывать.

- Молодец, - вяло проговорила я, садясь на кровать, даже не собираясь поддерживать Сонино веселье. Теперь в нашей с ней встрече я и вовсе не видела смысла. Ну, приехала, ну поболтали, а дальше-то что? Дружба наша закончится сразу же, как только Сонька сядет в вагон поезда. Да, конечно, она по началу будет мне писать о весёлых студенческих днях, о лекциях и экзаменах, о парнях и девчонках. А я читать – и завидовать. Потом, она забудет ответить, я не захочу навязывать своё общество. И всё, прощай подружка!

- Так, а теперь о главном, - Сонька перешла на заговорческий шёпот. – Слушай, Алёнка, так больше нельзя. Твоя мамаша тебя  пьёт, как вампир, капля за каплей. Да лучше сразу в замок к графу Дракуле на ужин напроситься, чем с твоей матушкой под одной крышей жить. Я бы уже давно повесилась, вот те крест!

Сонька перекрестилась. Воздух комнаты наэлектризовался от напряжения. Явственно запахло переменами. Показалось, что вот прямо сейчас решится моя судьба.

Заходящее солнце красило стены в оранжевый, налетевший ветер трепал потемневшую листву тополя, растущего под окном, по потолку металась патлатая тень.  Каким-то беспокойным, тревожным, мятежным был сегодняшний вечер. Не было в нём ни привычной тоски, ни покоя, ни тем более, домашнего уюта. Казалось, что природа тоже чего-то ждёт.

- Знаю, - вздохнула я, кладя свою голову на плечо подруге. – Но ничего не могу с этим поделать. Родителей не выбирают.

- Не выбирают, - повторила Соня. – Зато, выбирают свою дорогу.  Ты- человек, ты – не кукла, не домашний любимец. У тебя вся жизнь впереди! Неужели ты хочешь состариться вместе с ними?  Дети покидают родительский дом рано или поздно, и твоей матери нужно это признать, нужно понять. Ты- не её тень, ты- личность. Тебе нужны социальные связи, место в обществе, партнёр, с которым ты построишь свою семью. Но если ты оставишь всё, как есть, ничего этого не будет.  Ты погибнешь, Алёнка, угаснешь, как свеча. 

- И что ты предлагаешь?

Я уже знала, что ответит мне подруга, знала и боялась этого ответа. Ведь отказаться от авантюры, предложенной Соней, я не смогу. Уж слишком ярко горит закат, слишком громко хлопают листья тополя на ветру и кричат стрижи, слишком пронзительно пахнет вечерним городом.

- Бежать! – торжественно и страшно произносит Соня, и я согласно сжимаю её ладонь.

Глава 15

- Всё сорвётся, - нервничала я, поспешно шаря в ящиках комода в поисках документов и денег.

Чёрт! Ну, куда же они могли запропаститься. Ах! Вот же они, родимые бумажечки – паспорт, розовая справка об инвалидности, сберегательная книжка.  И денежки, не  так много, несколько купюр. Может не брать? Как-то уж совсем низко грабить собственных родителей.

- Бери! – безапелляционным тоном потребовала подруга, услышав мои сомнения. – Были бы твои предки нормальными, сами бы дали на  первое время. А книжка – твоя, счёт вообще-то на твоё имя открыт, и пенсию платят за твою слепоту, а не за мамины и папины труды. Ты, лапа моя, в чужой город едешь, тебе и есть нужно будет что-то, и одежду покупать и лекарства, если вдруг заболеешь.

- Всё сорвётся, - торопилась  я, трамбуя  вещи в большую спортивную сумку. Зимнее решила не брать.  Не в зубах же тащить сапоги и пальто. Куплю на месте, то, что понравится мне, а не маме с папой.

- Всё сорвётся, - паниковала я, проворачивая ключ в замочной скважине.

Мать, ушедшая к тёте Вале, снимать мерки, могла вернуться в любой момент. А вдруг клиентки не окажется дома? А вдруг мама что-то забыла и решит вернуться? А вдруг тётя Валя не станет поить маму чаем и пересказывать местные сплетни, и родительница явится  раньше?

Уж очень много этих злосчастных «вдруг»,  нелепых, судьбоносных случайностей, могущих порушить любые планы. 

- Всё сорвётся, - боялась  я, бродя по парку под руку с Соней.

Подружка справедливо рассудила, что ехать сразу на вокзал лучше не стоит. Когда родители кинутся меня искать, то поедут именно туда. А в парке, находящимся на противоположном конце города от вокзала, искать нас никто не догадается. Да и какой дуре прейдет в голову выгуливать дорожные сумки по тенистым аллеям.

Тополиный пух садился на лицо, неприятно щекоча, прилипал к сладким, после мороженного и лимонада, губам. По лужайкам, белым от пуха, носились разноцветные детишки, пахло нагретой  пылью, сладкой ватой и жарящимся мясом. Прямо в парке открыли уличное кафе, единственное во всём городе. По тому, каждый житель считал своим долгом там побывать.