Смех, громкие звуки музыки, красные зонтики, пластиковые столы и стулья.

Если прийти сюда в выходной день, то можно увидеть картину, как напротив каждого столика выстраивается очередь из желающих отведать шашлыка и культурно посидеть, как показывают в заграничных фильмах. Но день сегодня был будний, и нам с Соней повезло.

Официантка, грубая и нервная принесла нам по стакану сока и две порции шашлыка на куске картона.

Мы ели шашлык, запивали холодным яблочным соком, и я ощущала себя самой счастливой. Такой счастливой я не была со дня расставания с Давидом. И даже то, что я умудрилась угодить пальцем в каплю кетчупа, входящую в цену шашлыка и находящуюся на краю картонки, каким-то образом испачкав ею свой сарафан, меня не огорчило.

- Давид меня ненавидит, наверное? - набравшись смелости, спросила я подругу. – Он что-нибудь говорил обо мне?

Спросила и замерла в ожидании. Хотя, какого ответа я ждала? Разве можно такое простить?

- А ты  как думаешь? – Сонька тут же стала колючей, чужой. Ну, зачем я это спросила? Дело прошлое, ничего не вернёшь и не исправишь.

- Его, как узнали об этой истории ,тут же уволили по статье, - Сонька колола острыми спицами, безжалостно, резко. Вот и правильно, я вызываю жалость, но жалости не достойна. – Вся школа слышала, как на него эта стерва Борисовна орала, называла педофилом.  Мало того, по посёлку пошёл слушок, что Давид Львович почти всех девочек в интернате попробовал. Он одно время из дома нормально выйти не мог, то камнем кто-нибудь запустить норовит, то плюют в его сторону. Перестали здороваться, в магазине товар отпускать. А как-то дверь его комнаты  дерьмом обмазали. Местные мужики стали у входа в общагу караулить, чтобы избить. Пока караулят - нажрутся, как свиньи, мол, для смелости и куражу. Он бедный из комнаты выйти не мог. Я продукты ему таскала, пару раз в аптеку бегала, у него на нервной почве давление подскочило.  А потом, он уехал. Я пришла к нему, а дверь заперта.  Сволочь ты, Вахрушкина, хорошему человеку жизнь сломала. 

- А он про меня ничего не спрашивал?- выдавила я из себя, игнорируя последнюю фразу, сказанную подругой. В груди нещадно жгло от стыда, от омерзения к себе, от горького ощущения собственной неправоты.

- Рвался тебя искать. Злой был, как тысяча демонов. Но я отговорила. Знаешь, мы с ним очень сдружились в те дни, и я надеялась, что наша дружба перерастёт в нечто большее, но не срослось.

- Прости, Сонь, - вырвалось у меня.  Сказала и густо покраснела, словно пустила газы на людях. Как-то неуютно, совестно стало мне тут же, после этого «прости». И Соня, пусть и не могла видеть моего пунцового лица, почуяла моё состояние, рассмеялась зло, резко, обидно.

-  Нахрена мне твои извинения?- процедила Соня, угрожающе нагибаясь ко мне, через стол. – Он любил тебя – предательницу, никчёмную трусиху с кучей комплексов. Я же, не побоявшаяся осуждения односельчан, учителей и родни, была ему не нужна.

- Почему же ты мне тогда помогаешь?- вопрос выскочил сам собой. Я испугалась, что Сонька вот-вот поднимется, подхватит свою сумку и уйдёт, постукивая тростью, независимая, гордая, сильная. А я останусь сидеть и ждать, когда мама и папа меня найдут и вернут домой. Ведь сама я до дома не доберусь. Да, совершенно незрячая Соня доберётся в любую точку чужого города, а я, имеющая остаточное зрение, не доберусь. Ей помогают звуки и запахи, а меня они только пугают.

- Хочу из тебя человека сделать, - голос Соньки потеплел, перестал быть таким колючим, но едкость всё же осталась. – Нормального, полноценного человека, а не жалкое убожество, что ты из себя представляешь. Может это покажется тебе смешным, но, помогая тебе, у меня возникает такое ощущение, что я помогаю ему.

Я с трудом проглотила вязкий ворсистый ком, застрявший в горле. Знала бы добрая Сонька, что я натворила год назад. Как убила в себе частичку Давида. Нет, такое подруге знать вовсе не обязательно.

- А Надька? Что с ней?- попыталась я перевести тему разговора.

- Надька?- теперь Сонькин смех походил на мелкие золотые шарики, весёлый,  задорный. – Эта дурочка решила покончить жизнь самоубийством. Нажралась каких-то таблеток, легла на кровать и стала ждать смерти. Но смертушка к Надьке не пришла. Зато пришёл его величество понос. Ох, и бегала она по школе, как угорелая, от спальни к туалету. А утром то и дело поднимала руку и спрашивала: «Можно выйти?»

- Всё сорвётся, - устало думала я, лишь только мы вошли в вагон поезда.  Сейчас, вот прямо сейчас в вагон ворвётся отец, схватит меня за шкирку и потащит к выходу. А мать будет причитать, обвинять, упрекать и, наконец, разрыдается, всё по отлаженной, отработанной схеме.

Общий вагон, поезд трогается, набирая ход. Вот уже и приземистое здание вокзала остаётся позади, люди шуршат пакетами, достают свою нехитрую снедь. Я не вижу, что они делают, но запах курицы, варёных яиц, сомнительной вокзальной выпечки плывёт по вагону. Из приоткрытой форточки тянет вечерней прохладой, запахом травы и креозота. За окнами тянется прозрачная, июньская синева. Стрекот цикад и трели ночных птиц вплетаются в вечную, всегда одинаковую, но всегда манящую и будоражащую кровь, песню поезда.

Напряжение отпускает меня, и я, запихивая сомнения и вину перед родителями в самый дальний, тёмный и пыльный чулан своего сознания, наслаждаюсь дорогой, потоками ветра, полумраком вагона,  перестуком колёс и мечтами о новой, взрослой, настоящей жизни.

О включенном телевизоре, вещающем о прокладках, зубной пасте и шампуни от перхоти, о гудящем на кухне холодильнике, тяжёлых коричневых шторах в моей комнате, мамином халате и папиной майке стараюсь не думать. Гоню от себя навязчивые образы родительского дома. 

Вагон дёргается, шипит. Хнычет какой-то ребёнок, ворчит старуха.

- Уходите! – визжит проводница, но как-то неуверенно, словно для порядка, словно она уже давно знает, что должно произойти, но визжит, ведь в этой ситуации принято визжать.

- Заткнись, шалава! – рявкает мужской голос, и несколько других, тоже мужских голосов поддерживают его согласным гоготом, переходящим на  вой.

Меня пробирает до костей. Обхватываю себя руками, словно это может меня спасти. Так выл Лапшов и одноклассники. Но здесь не школа, и в вагон ворвались не мальчишки. 

Чёрные силуэты вальяжно двигаются между рядами кресел, ржут, всхлипывают, то и дело, где-то снизу слышатся глухие удары. Кого-то бьют по ногам.

- Гони цацки! – раздаётся где-то совсем рядом.

- Сейчас- сейчас, ребята, - заискивающе скулит какая-то тётка. – Вот колечко, вот крестик. Больше ничего нет, мальчики, я бы дала.

- Джинсу снял!  - это уже откуда-то сзади. – Мужик, ты чё, не понял?

Щелчок пряжки, взвизг молнии, шорох падающих на пол  штанов.

- Бабло, куриво, бухло, всё сюда! – изрыгает один из силуэтов.

Меня, будто паутиной, опутывает липким ужасом. Время застыло, и кажется, что мира не существует, есть только этот вагон, сгустившаяся синь, насмешливый цикадный стрёкот и чёрные силуэты. А ещё, плач, беспомощное скуление и запах страха и покорности. 

К нам подходят, так же вальяжно, так же уверено.

- Какие цыпочки, - тянет один из гопников, чёрной кляксой нависая над нами. – Снимайте, цыпочки, свои цепочки, а не то получите по пёрышку.

Чую тот самый запах, омерзительно-сладковатый, запах беды, запах смерти. Шумит в ушах, лёгким не хватает воздуха. Так же пахло от того маньяка, что оставил на моём лице шрамы и пытался выколоть глаза.

- Отдай им, - шепчет Соня. В темноте мелькает её рука, протягивающая что-то гопнику.

Я онемевшими пальцами снимаю серёжки – подарок, уже покойной, бабушки, отдаю вонючему мерзавцу. Клякса растворяется в темноте вагона, запах становится чуть слабее.

Наконец, гопники покидают вагон. Поезд трогается.

Не спится. Мне страшно и противно. Эти уроды считают себя хозяевами жизни, ничего не боятся, зная, что сила на их стороне. Ну хорошо, мы с Сонькой- просто слабые девчонки, но ведь в вагоне ехали и мужчины, взрослые, крепкие. Почему они не вступились за нас, за старуху, за женщину с ребёнком? Они молча позволяли грабить пассажиров, сами протягивали им деньги и сигареты. И я себя считаю никчёмностью и рохлей? Это я бесхребетная амёба? Да тут целый вагон этих амёб едет, и ведь никому, особенно амёбам мужского пола, не стыдно. Небось, и оправдание себе подобрали удобное, мол, руки марать не хотелось, или не тронь говно- вонять не будет. А как бы поступил Давид?  Что бы он сделал? Что сказал?

Станция. В окна врывается яркий розовый свет фонарей. Сердце падает куда-то в живот и начинает болезненно пульсировать. Опять! Да когда же мы доедем, наконец?

- Пожалуйста, хорошие подушки, мягкие! – слёзно кричит какая-то женщина под окном. – Покупайте, чистый пух!

- У меня бери! Не пожалеешь! – перебивает густой мужской бас. – Жене подаришь. Знаешь как на этих подушках с женой…

- Подушки! Недорого! Покупайте!

Кто-то встаёт с мест, направляется к выходу, чтобы посмотреть на чудо -подушки. Стараюсь не думать о том, что мой отец так же продаёт водку, умоляет, заискивает. Стараюсь, но всё равно думается. На глаза наворачиваются слёзы. Мне жаль отца, жаль этих галдящих людей,  жаль бабушкиного подарка.

Дорога потеряла свою привлекательность. Теперь  хочется поскорее добраться до места.

Глава 16

Не всё в жизни получается так, как нам хочется. Я думала, что смогу выйти замуж, пусть не по любви, как говорится, не до жиру, а, хотя бы по дружбе или взаимной симпатии, чтобы как-то зацепиться. Ну, не к мамочке же, в самом деле,  с дипломом медсестры по массажу в зубах возвращаться? Однако, никому я за четыре года обучения так и не глянулась. Да и парней, как на нашем факультете, так и на других, было раз, два и обчёлся. В медики идут в основном девушки. Я думала, что легко смогу найти работу и снять жильё, но и здесь столкнулась с неудачей. Молодой подслеповатый специалист, ростом метр с кепкой и субтильной комплекцией оказался никому не нужен. Мне отказывали сразу с порога, даже и не взглянув на мой красный диплом.

- Ой, нет! – говорил потенциальный работодатель. – Инвалиды нам не нужны. Как вы будете документацию заполнять? 

- Вы же инвалид?- недоумённо вопрошал другой потенциальный работодатель.

- Ну да, а что?- копируя недоумение будущего начальника, задавала вопрос я.

- Как же вы работать будете? Разве инвалидам можно работать?

Я демонстрировала свой ториодоровский диплом, но это, по всей видимости, начальничка только злило.

- Уберите! – вскрикивал он, в таком отвращении, словно я сунула ему в нос обгаженные штаны. – Мы инвалидов не берём!

Из очередного медицинского учреждения, я вновь выходила со слезами на глазах, садилась в такси и диктовала следующий адрес.

На поиски работы уходила добрая часть моей пенсии, так как передвигаться по городу самостоятельно я не могла и боялась. Грохочущие трамваи, одинаковые, на мой замутнённый взгляд, улочки, снующие машины. Город, стоило мне остаться в нём одной, пугал, казался опасным и зловещим.

С каждой неудачной попыткой я всё стремительнее приближалась к отчаянию. Ночью в голове  набатом раздавались голоса несостоявшихся начальников. Голоса равнодушные , голоса снисходительные, грубые, брезгливые, но все, как один – отказывающие.

Моих сбережений хватило лишь на съём комнатушки  в мрачном барачном доме, в котором пахло плесенью, гнилым деревом и мышами. Туалет, как и колонка, из которой жители брали воду для умывания и хозяйственных нужд, находились во дворе, завешанном хлопающими на ветру простынями и детскими пелёнками. 

Сидя в тёмной комнате с маленьким оконцем, низким потолком и шатающимися деревянными полами, невольно прислушиваясь к жужжанию мух, крикам, бегающих по двору детей, вдыхая ароматы, доносимые ветром от общего  нужника, я придавалась воспоминаниям о весёлом, хмельном, беззаботном студенчестве. 

Мы с Соней делили одну комнату на двоих, вместе готовили. Вместе учились, вместе ходили в гости к другим девчонкам – таким же незрячим студенткам. Скромные, но шумные и всегда бесшабашные застолья, лекции, семинары, практики, студенческая самодеятельность, репетиции и выступления. Я жила, наслаждаясь каждой минутой, пила сладкий нектар молодости, и мне всё казалось, что там, впереди меня ожидает что-то большое, красивое, что дальше моя жизнь будет только лучше. Учёба давалась мне легко, пусть я и не была фанатом массажа. Прикасаться к телу совершенно незнакомого человека, как выяснилось на практических занятиях, оказалось не слишком-то приятно. Но я глушила  неприязнь, заставляя себя полюбить это дело.