- Твои руки исцеляют других людей, дают им здоровье!- твердила я себе. Твердила я, твердили преподаватели, твердили студенты старших курсов.  Как тут не поверить? Как не проникнуться?

Вопреки мрачным предсказаниям маменьки, в колледже не было ни поборов, ни дедовщины, ни грабежей.  Директриса колледжа – строгая, властная дама, чем-то похожая на Ирину Борисовну, жёстко пресекала беспорядки  вверенном  ей учебном заведении, так что, жили мы довольно свободно и спокойно, пусть ни одной большой семьёй, но шумной компанией приятелей точно.

Но вот, гулянка в ресторане по поводу выпускного осталась позади.  Диплом, общая фотография, видеокассета  в руках, прощание, ровное, лёгкое, словно свидимся ещё ни раз. И глава под названием « Студенчество», завершена. 

Я впервые в жизни осталась одна. Совершенно одна в чужом городе. Да, нас учили анатомии и физиологии, основам сестринского дела, различным методикам массажа, но то, каким жестоким, каким нетерпимым окажется  большой мир, нам никто не объяснил.

Где-то в середине октября мне повезло. В детскую больницу потребовался массажист.  Преподаватель, некогда водившая дружбу с местной начальницей, порекомендовала мою кандидатуру и меня приняли.

И вот теперь я занимала незавидную должность массажистки и была членом коллектива, который я за глаза окрестила террариумом.

- Пять часов ровно, плюс 12 градусов.

Известил будильник для незрячих. Ох, и противный голос у этой электронной тётки! Хотя, если бы она вдруг заявила: « Сегодня выходной, а на улице плюс тридцать градусов», я бы, наверное, сочла этот голос самым милым и красивым. Всё, как ни крути, определяет содержание, а не форма.

В моей конуре темно, во дворе нашего барака кто-то по пьяни выбил последний фонарь, и теперь, пока по небу не расползётся утренняя рассветная синь, двор будет погружен в клубящуюся, плотную, словно резина, тяжёлую тьму.

Встаю, растираю озябшие ладони, подхожу к умывальнику, железному, с пятнами ржавчины на боках, оставшемуся от старых хозяев.  Такой был у покойной бабушки в деревне, только более аккуратный. 

Вода  за ночь успела остыть, но в колонке она и вовсе ледянющая.  Так что не ной, Алёнка, а мой свою морду, как утверждают твои драгоценные коллеги, с синими кругами под глазами, начищай зубы, только осторожно, четвёрку не трогай, а то в обморок свалишься от боли. Ты ведь этого не хочешь? И собирайся на работу, Анна Ивановна ждать тебя не станет, ты ей не родня. 

Спешно ищу свою уличную одежду в неверном тусклом свете лампочки, болтающейся на проводе, кладу в сумку, приготовленный заранее бутерброд, натягиваю куртку и сапоги. Всё плохенькое, дешёвое, с чужого плеча, Светкой Воробьёвой ещё на первом курсе отданное. Зато, шапка хорошая, добротная, натуральный песец. Её я на свою первую зарплату купила. В этом месяце, если аванс не задержат, то куплю и сапоги, а ещё, хорошо бы к зубному сходить. Конечно, от боли на стенку не лезу, если зуб не трогать, то жить можно. Но постоянная ноющая боль раздражает. А ещё головная боль, боль в горле, цыпки на руках, и нехватка воздуха в кабинете. И вообще, хочется выспаться.

Выхожу во тьму, колючую, тревожную. Мелкие снежинки, словно осколки стекла с радостной злобой впиваются в кожу лица, оседают на ресницах. С помощью трости направляюсь в сторону туалета. Я не вижу его, но здорово чую этот неповторимый аромат фекалий и мочи.  Он ведёт меня путеводной нитью. Под ногами скользит натоптанная тропинка. Где-то вдалеке грохочут трамваи и гудят проснувшиеся машины.

Трость утыкается в деревянный край ступеньки. Складываю её, не ступеньку, разумеется, а трость, кладу в сумку, открываю скрипучую дверь, предварительно набрав в лёгкие как можно больше морозного воздуха. От света лампочки, вымазанной красной краской, туалет кажется зловещим, стены словно политы кровью.

Отчаяние накрывает с неимоверной силой. И это моя жизнь? Вот этот вонючий туалет, сырая комнатушка в барачном доме, нелюбимая работа, вечная, изнуряющая, путающая мысли в тяжёлой голове, призрение коллег – моя жизнь? Для того ли я бежала от родительской заботы? А, может, лучше было остаться, не слушать песни заката, не смотреть на его манящие краски, не вдыхать запах нагретого асфальта и пыльной листвы?

Память услужливо подкидывает последний разговор с матерью.

Душное, узкое, пропахшее чьим-то едким потом пространство телефонной будки. Иррациональная боязнь того, что ты в ней застрянешь, останешься навсегда, а жизнь, от которой тебя отделяет стекло, будет идти дальше, без тебя. Горячая трубка в руках, грубая, огромная,  неудобная.

Завидую Соне. Ведь она, десять минут назад весело и возбуждённо щебетала с начала с мамой, потом со старшим братом. Мой же разговор с родителями будет тяжёлым.

- Ты хотя бы представляешь, что я пережила! –  с ходу кричит в трубку мать. – Я все больницы обзвонила, все морги!  Ты не думаешь о моих чувствах, а папа, он был так зол…

- Опять она о своих чувствах, -  вспыхивает во мне обида. – Даже и не пытается узнать, где я, что со мной. А вдруг меня выкрали в сексуальное рабство и сейчас увозят в какую-нибудь дикую африканскую страну? Нет, ей плевать на меня! Главное оповестить о своих обидках, оскорбленными чувствами ткнуть.

- Мам!  - ору я, чтобы заглушить её словесный поток. – Я уехала поступать в другой город. Если поступлю, то буду учиться, и мне дадут общежитие.

- И тебе не стыдно! – мать переходит на ультразвук, морщусь, отодвигаю трубку от уха. Мирного разговора у нас не получится, нужно с этим смириться и ни на что не надеяться.- Мы растили тебя, лечили, а ты в благодарность ограбила нас! Господи, за что мне это?

Меня трясёт от гнева, обиды, слова прыгают на языке глупыми горошинами, прыгают, прыгают, не желая вылететь, превратившись в достойный ответ.

-  А для чего вы меня лечили и растили, мам?- выдавливаю я. Душно, как же душно в этой кабинке! Выйти бы скорее на воздух, под голубое небо, под палящие солнечные лучи. – Разве не для того, чтобы я получила образование, построила свою жизнь, стала полноценной личностью?

- Полноценной личностью?- злобно, некрасиво скрипит мать, доведённая до отчаяния, до грани, после которой рвут на себе волосы и бьются головой о стену. -  Какая из тебя личность? Да ты свои трусы самостоятельно постирать не можешь. Свободы захотела! Да жри её, эту свободу! Радуйся, что родителей бросила!  Да ты хоть знаешь, что в этих общагах делается, малахольная? Там тебя до нитки ограбят, по рукам пустят!

Вновь накатывает страх, а в животе набухает уже знакомый клубок. А если мама права? Если и впрямь жизнь в общежитии покажется мне не сладкой?

Но я тут же гоню от себя дурные мысли. Матери того и надо, чтобы я начала сомневаться, мучатся чувством вины, бояться  неизвестности. Сколько незрячих девушек  приехало поступать,  что же, всех их ограбят и по рукам пустят? 

-  По-твоему, моё место только рядом с тобой? – голос звучит ядовито. Даже самой противно стало от этой ядовитости. – Будешь мне до старости штаны стирать? Шарфик повязывать?  В ванной меня мыть? В парке по выходным выгуливать, на потеху всему городу? А когда одна из нас умрёт, вторую положат с ней в один гроб? Классная перспектива, но, прости, не для меня!

- Считай, что у тебя больше нет родителей!

Я застываю, поражённая этой фразой. В ухо бьются  холодные, равнодушные короткие гудки. Мне они представляются серыми гладкими камешками. Один камешек, второй, третий, четвёртый. Они громоздятся, укладываются огромной тяжёлой кучей в области сердца. 

Потом, я ещё пару раз звонила родителям, уже с собственного мобильного телефона, на который ушла половина моей пенсии и накопленная за три месяца повышенная стипендия. Пальцы промахивались, не попадая в нужные кнопки, телефон во вспотевшей ладони становился мокрым, пересыхало в горле. Мать поднимала трубку, сердито в неё пыхтела, слушая мой голос, а потом колола презрительной насмешкой, словно острой спицей:

- Девушка, вы, наверное, ошиблись, у меня нет дочери, и не было никогда. Всего вам доброго.

После этих звонков на душе становилось гадостно. Яд в голосе матери отравлял весь день, и я уже не могла ни есть, ни учиться, ни участвовать в самодеятельности, лежала в своей комнате, отвернувшись к стене, баюкая тупую, ноющую боль в области сердца.

Но молодость брала своё, и через день я вновь училась, пела под гитару, тянула холодное горьковатое пиво и весело хохотала над шутками.

Жизнь в студенческой общаге многому меня научила, готовить суп из дешёвой тушёнки и бульонного кубика,  салатики из чипсов или лапши быстрого приготовления. Я узнала, что тыква- довольно вкусный и сытный, а главное, выгодный продукт, тем более, если готовить её на две комнаты девчонок. Ближе к весне, мы засовывали луковицы в стеклянные банки с водой, выставляли их на подоконнике и ждали, когда выстрелят трубочки молодой зелени, с которой любой суп, любое рагу становилось вкуснее. Гладить одежду оказалось вовсе не трудно, Мне даже понравилось скользить по ткани подошвой утюга и вдыхать запах нагретой, выстиранной ткани, уютный и свежий. Для меня всё было в  новинку, и незамысловатый быт, и учёба, и развлечения. Мой разум впитывал всё с восторженной жадностью, а душа ликовала.

Анна Ивановна – пожилая соседка, как всегда, ждёт меня возле мусорного бака. Я беру её под руку и мы отправляемся  штурмовать трамвай.

Тёмный переулок, оживленный перекрёсток, ноги разъезжаются на льду, и я, только благодаря руке соседки, не падаю. Чернеет на остановке толпа, ожидающая трамвай, кто-то курит, кто-то воркует с ребёнком,

Зарываюсь носом в дохлый синтетический воротник, притопываю ногами, чтобы вовсе не замёрзнуть. В голове бестолково крутятся обрывки песен.

Промерзший, лязгающий салон трамвая, пуховики, чёрные длинные шубы окружают и стискивают меня со всех сторон.  Запахи пота, духов, выпечки и мёрзлого железа сплетаются между собой. Водитель объявляет остановки, грубо, недовольно, словно называет имена злейших врагов.

Кто-то больно наступает мне на ногу, кто-то пихает в бок локтём. Утро. Вторник. Унылая, холодная, безрадостная жизнь. 

Глава 17

- Опаздываешь, - слышу голос Миланы за спиной. Она уже работает, воркует с  малышом, лежащим у неё на столе, попутно что-то объясняет сидящей рядом мамаше.  

От холодной воды сводит пальцы, и без того окоченевшие от мороза. В кабинете тепло, даже душно. И в первые минуты тело радуется этому теплу, расслабляется, с благодарностью принимает. Но  я знаю, что в течении рабочего дня, ни раз прокляну и тепло, и этот маленький, полутёмный, душный кабинет, где пахнет массажным кремом, детскими срыгиваниями и  потом. 

- Трамвая долго не было, - отвечаю я, ненавидя свой дрожащий голос с нотками унижения.

Она - просто напарница, просто человек, с которым я делю этот чёртов кабинет. Почему я оправдываюсь перед ней?  Боюсь её гнева, её недовольства?  Эти вопросы приходили мне в голову каждый раз, как только Милана делала мне замечание. А делать их она любила.

- Села бы на маршрутку. – презрительно цедит Милана сквозь зубы. – Почему больные должны тебя дожидаться?

- Я не смогу остановить нужную маршрутку, ты же знаешь. Я даже номеров их не увижу,

Вновь унижаюсь, вновь оправдываюсь, опять признаю её власть над собой. Ответить бы, отбрить раз и навсегда, но страшно. Нужно быть честной, хотя бы перед собой, я боюсь Миланы, боюсь того. что она расскажет о моих опозданиях старшей или заведующей.

- Ножку раз, ножку два, ножку раз, ножку два! – Милана вновь отвлекается  к ребёнку. 

И не надоедает же ей вот так трещать, словно сорока. В конце рабочего дня от этой трескотни начинала раскалываться голова.  У меня так не получается. Я делаю массаж молча, экономя силы, без улыбочек, прибауток и считалок.  Нет, Соня, ты была неправа. Не во всякой профессии человек может найти себя, хоть головой о стену бейся, хоть внушай себе по сотни раз на дню. А уж если ты что-то не любишь, что-то тебе не интересно, то этого не изменить.

Вот они – ограниченные возможности. Я могу лишь тереть чьи-то спины и ноги, больше никуда меня не возьмут, ни где не нужна.  Хорошо хоть сюда взяли.

- Чего встала? Тебя там больные дожидаются! – напарница вновь обращает  внимание на мою скромную персону.

- Уж больно вы строги с коллегой, - без всякого сочувствия, скорее со злорадством, усмехается мамаша.

- А куда деваться?- обречённо вздыхает Милана. – Навязали слепую. Вы только представьте, их учат делать массаж! Страшно, а вдруг покалечат ребёнка? В медицине должны работать нормальные люди, а не увечные.