- Спасибо вам большое, - Лёшина мама протянула мне коробку конфет. – Вы- хороший специалист, и человек хороший. Лёше после вашего массажа гораздо лучше становится. Правда, Лёш?

- Правда, - звонко согласился мальчишка. – Я будто бы летаю.

Приятно? Разумеется! Твоя работа оценена, результат заметен не только тобой.

Настроение поднялось на два деления, уже неплохо. 

Но радоваться мне пришлось недолго. Стоило Лёше с матерью покинуть кабинет, как в в приоткрытую дверь просунулась чья-то голова и объявила, что меня требует к себе старшая.

Конечно, я не обольщалась, что Регина Леонидовна начнёт меня чаем с баранками угощать, но и к буре её раздражения и негодования такой силы, я была не готова.

- Я  предупреждала тебя, что никаких поблажек делать не стану, - заорала она сразу же, как я переступила порог её надушенного кабинета. Сама начальница сидела в кресле, звеня ложкой в бокале. Дзинь- дзинь, дзинь- дзинь. Аппетитно пахло свежесваренным кофе, ореховым пирожным, бумагой и дорогими женскими духами. Так пахнут все или почти все кабинеты начальников. Запах успешности, превосходства. Запах уверенности в собственных силах и власти.

- Сегодня ты опоздала на работу! Какая наглость! Не желаешь подчиняться рабочему распорядку – никто тебя не держит, уходи и живи на пенсию! Нет же, тебе нужно больше денег! На работу устроилась и думаешь, что тебе зарплату просто так, за твои красивые глазки платить будут.

На последней фразе Регина ухмыльнулась. Образовавшаяся в её жарком монологе пауза, показалась мне хорошим моментом, чтобы вставить несколько слов в своё оправдание. 

-  Сломался трамвай, пришлось ждать следующего, - онемевшим языком пролепетала я. И ведь умом понимала, что  получить нагоняй на работе – не самое страшное, что может произойти  с человеком. И крик этой истеричной дамы с кучей забот, изменами мужа, болезнью свекрови и подростковыми причудами дочери ничего в моей жизни не изменят, как говорится, собака лает, а караван идёт, но телом овладел безотчётный страх. Подогнулись колени, по спине побежали мурашки, в ушах запищало. Захотелось как-то задобрить начальницу, заслужить её прощение, разжалобить. Гадкая, рабская натура, привыкшая к унижениям и отбиванию поклонов перед более сильным, распахнула крылья, поднялась над тлеющей, робкой искоркой гордости.

- А сесть на маршрутку мы не можем, да?- ласково пропела начальница.

- Я не вижу номера маршруток.

- Не вижу, - передразнила Регина глумливым дурашливым голосом, от чего стало обидно, до слёз, до отчаянной слабости в конечностях, до отвращения к себе. – Прекрати прикрываться своим плохим зрением, дорогуша! Ты пришла работать, а значит- выполняй обязанности  наравне со всеми и не жди, что я тебя буду жалеть и по головке гладить. У нас здесь поликлиника, а не кружок по интересам для сирых и убогих. 

Правильно, ей нет до моих проблем никакого дела. И чего это меня понесло оправдываться и на жалость давить? Ещё бы рассказала, как вышла из сломанного трамвая и долго не могла сообразить, куда попала. Как переминалась с ноги на ногу, в ожидании следующего грохочущего прямоугольного монстра, как кусался за щёки мороз, как болели озябшие пальцы на ногах и руках. Как бежали по щекам слёзы отчаяния, боли, и обиды. Как равнодушно проносились по проезжей части огни машин, как серело небо над головой, как безжалостно говорящие часы оповещали о том, что я опаздываю на десять минут, пятнадцать, двадцать, тридцать. Каким холодным, людным и лязгающим был подошедший трамвай, как воняло от мужика, что навис надо мной. Как этот же мужик чуть не сломал мою трость. И как тяжело я шла от остановки до поликлиники по голому, отполированному сотнями ног льду, стараясь не упасть.

Слова начальницы летели в меня мелкими, колкими, впивающимися в плоть осколками стекла. Я даже зажмурилась, чтобы эти осколки не проткнули мне глаза и сквозь душную, пыльную провонявшую насквозь гнильём завесу собственной обиды и унижения услышала :

- Сегодня в обеденный перерыв к тебе прейдет сын главного врача с ребёнком. Сделаешь им массаж на совесть, так, чтобы  и мать и ребёнок были в восторге. Ты меня поняла? И если им что-то не понравится – пеняй на себя!

- А может, Милана лучше справится?

Проблеяла я, напуганная  открывающимися перспективами. Нужно было отказаться, прикрыться своей никчемностью, тупостью, безответственностью. Ведь именно никчёмной,  тупой и безответственной меня она частенько называет.  Нужно было сослаться на внезапно прошибший понос, чуму, холеру, старческое слабоумие, да на что угодно, но только не соглашаться. Но нет, рабская натура вновь испугалась, а ещё, захотела угодить, заслужить похвалу. Ведь она - эта чёртова натура знала, что я-  хороший специалист, гораздо лучше, чем Милана. И начальство, сжав зубы, это знало тоже. Потому, и ненавидело меня, ведь инвалид не должен быть специалистом, для того  и унижало, чтобы я, догадавшись о своей нужности, вдруг не зазналась. По этому, лучше сразу к носкам туфель, на цепь, чтобы и рта раскрыть не смела, вдохнуть без позволения побоялась.

- Но мне нужно пообедать, - проскулила я. Работать, не проглотив ни кусочка хлеба было просто невыносимо. Меня уже пару раз так наказывали, записывали на время обеденного перерыва больных. И я, отчётливо слыша урчание собственного живота, делала массаж, изводясь  сухостью и кисловатым привкусом во рту, стесняясь всего этого, краснея и мучаясь усталостью и дискомфортом в эпигастральной области.

- Не смей указывать мне! – некрасиво взвизгнула старшая. Ей можно и визжать, и слюной брызгать. Она- начальница, открыто её осудить никто не посмеет, если только шёпотом в сестринской, посекундно оглядываясь по сторонам. – Работа в обеденный перерыв будет твоим наказанием за опоздания. 

Урчание в животе сильное. И высокая, благоухающая запахом жасмина и ещё каких-то экзотических цветов, в ярко-красном костюме дамочка его слышит.  Кладёт ребёнка молча, раздевает, садится рядом с кушеткой. Я так же, в полном молчании начинаю массаж. Поглаживание гладкой тёплой маленькой детской ножки, растирание четырьмя пальцами, вновь поглаживание, лёгкое разминание, опять поглаживание и, наконец, вибрация виде потряхивания. Привычные движения, доведенные до автоматизма.  Малышу три месяца, самый удобный возраст для массажа. В пол года будет труднее, ребёнку захочется сидеть или ползти.  А вот в девять месяцев карапуз  способен объявить настоящую войну. Он дерётся, кусается и плюётся,  не переставая реветь.

- У вас что-то с глазами? – спрашивает мамочка, и я, хоть и не вижу, чувствую, как она кривиться, недовольно и раздосадовано. – Я просила, чтобы мне хорошего специалиста дали.

- Значит, руководство посчитало меня хорошим специалистом, раз доверило работать с вашим ребёнком, - произношу и тут же сомневаюсь, не перегнула ли я палку с сарказмом?

Сарказм мой дама улавливает безошибочно, сопит недовольно, за тем, изрекает:

- Вы не ответили на вопрос о ваших глазах. Что с ними?

- А это имеет для вас какое-то значение?

В животе бурчит  раскатисто, звучно, к тому же хочется  в туалет. И ведь не встанешь, не уйдёшь, массаж нужно окончить.  Терпи, Алёнка!  Чёрт! Да что за профессия у меня такая? Сидишь на месте, как цепной пёс или галерный раб.

- Имеет! – голос дамы звенит от возмущения и страха. – А если вы сломаете ему руку или ногу? Вы же не видите, что там мнёте! Боже! Ну, свекровушка, ну удружила!

Да уж, сразу видно, к свекрови горячей любви красотка не испытывает, ждёт подвоха.

- Милый, не бойся, всё хорошо, - дамочка шепчет истерично, торопливо, не сколько успокаивая ребёнка, сколько убеждая в том себя.

- У меня мог быть такой же малыш, - приходит в голову странная, давно уже похороненная мысль. – Сейчас ему было бы шесть лет.

Нет! Нельзя думать об этом, никогда, ни при каких обстоятельствах. И что это на меня нашло сегодня?  Прекрати, Алёна, переключись на другие думы. Не оглядывайся, не сожалей о том, чего нельзя изменить.  Какая польза от самоедства? У Давида своя жизнь, отдельная от тебя. Она может быть счастливой или несчастной, богатой или бедной, одинокой или полной любви, но в любом случаи – чужая, и тебе в ней места нет. Забудь о нём, ты же забыла почти. Так зачем выдернула сейчас, как старый, вылинявший на солнце сарафан из вороха белья?

Работай, Алёна. Работа – это всё, что у тебя есть.

Сгибание и разгибание ножек в коленных суставах, подъём ног под углом девяносто градусов, скользящие шаги, вращение ножки в тазобедренном суставе. А вот это упражнение карапузу не нравится. Тишину кабинета разрывает  громкий, пронзительный крик.

- Что вы творите! – подаёт  голос мамаша, уже в полную силу, а он у неё, оказывается,  резкий, визгливый, переходящий в хрип. – Вы же ногу ему сломаете. Костя! Костя! Ты только посмотри!

- Не волнуйтесь, это норм…

Договорить фразу до конца я не успела. В кабинет метнулось что-то синее и огромное.  Такое огромная, что я обомлела. Махина, гора мяса, страшная, разъяренная ринулось, налетело на меня, зарычало, обдавая стойким духом перегара:

- Сучка! Над сыном моим измываешься?! Да ты знаешь, кто я?

Красная перекошенная морда нависает надо мной, в лицо летят густые капли слюны. Огромная лапища хватает меня за шкирку  как котёнка, сбрасывает со стула. Утыкаюсь лицом в линолеум, вижу коричневые ромбы, вдыхаю запах пыли и талого снега, принесённого пациентами  на обуви. Но страха почему-то нет, словно всё происходит не со мной.   В первые секунды не чувствую ничего, кроме удивления. Мозг отказывается воспринимать дикую, искаженную реальность, не желает переваривать происходящее. Меня бьют? Но за что? А мне это не кажется? А вдруг я сплю, и мне снится сон, гадкий, безобразный, сон заболевающего человека?

- Костя, не надо! – как-то вяло и совсем неубедительно блеет мамаша.

Но груда мышц настроена воинственно. Удары сыплются со всех сторон, по ногам, по спине, по голове. Тяжёлые, меткие, отдающиеся в глазах яркими разноцветными вспышками.  Вот теперь я чувствую боль. Нет, я сама превратилась в неё, в один пылающий болью кусок мяса. 

Чьи-то голоса, топот ног, запах спирта и рыбы, плач ребёнка,  белеющий квадрат окна, коричневый пол и серый потолок. всё крутится, словно в бешеном калейдоскопе, меняется местами, смешивается, накладывается друг на друга. И я уже не осознаю себя в пространстве, я вообще ничего не осознаю, кроме боли, тупой, когда били в живот, острой – когда по рёбрам, стреляющей. Когда по голове, ломающей, если по ногам и пояснице.

Кричала ли я? Не помню, помню, что открывала рот, ловила спёртый, пропахший кремом и детскими срыгиваниями воздух кабинета, а ещё и дух перегара своего мучителя. В какой-то миг я поняла, что больше не могу дышать, не могу существовать, и с этим пониманием пришла спасительная тьма.

Домой ехала на такси. Кто его вызвал, кто назвал адрес, для меня так и осталось загадкой.  Тягучая песня на английском языке размазывается  патокой по салону, заснеженный город за окном, шапка то и дело съезжающая на лоб. Серое здание барачного дома,  моя комнатушка, скрип половиц,  кровать у стены, прохладная подушка. Ложусь, вытягиваю изнемогающее от боли тело, закрываю глаза. Не думаю, не анализирую, просто лежу.

Глава 19

Передо мной раскручивалось колесо, большое, окрашенное в яркие кислотные цвета. От обилия ядовито-жёлтого, ярко-розового, пронзительно-синего болели глаза, мучительно тошнило, и жутко раскалывалась голова. Усилием воли я распахнула глаза, вырвавшись из дурного сна, и тут же оказалась в кромешной тьме. Не в той, что заполняет комнату с наступлением ночи прозрачной и жидкой, а в плотной, густой, непроглядной. Тотальной!  От этого слова  по коже пробежало множество противных холодных острых иголок, из груди вырвался протяжный стон отчаяния. 

Сдерживая рвотный позыв усилием воли, я сползла с кровати, зашарила рукой по грязной деревянной барачной стене, нашла выключатель. В темноте раздался сухой щелчок, но тьма никуда не делась. Да, свет тусклой лампочки увидели и стены, и кровать, и кривая тумбочка, и колченогий стул, но не мои глаза. Перед ними стояла всё та же ворсистая, плотная тьма, словно на глаза мне положили куски чёрной драповой ткани.

Отслойка сетчатки, полученная вследствие удара по голове. Страх обезумевшим червём метался во мне, то, ворочаясь в грудной клетке, то сжимая кишки, то душил, немилосердно хватая за горло. Схватила сумку, нащупала прохладный прямоугольник телефона, набрала номер скорой.  Голос женщины, поднявшей трубку, показался слишком резким, слишком равнодушным, слишком нервным, от чего тошнота усилилась, и меня вывернуло прямо на пол. Кислый дух рвоты растёкся по комнате, а в голове зашумело, будто бы кто-то пытался настроить нужную радиоволну.