Машина подскакивала на ухабах, резко тормозила и так же резко трогалась. Моя голова билась о поверхность носилок, пару раз фельдшеру приходилось подставлять тазик, чтобы я не запачкала пол. Гнилостный привкус во рту, запах собственного страха и отчаяния, озноб по всему телу и кромешная чернота, наполненная звуками. 

- Стой на своём, - вкрадчиво учил меня фельдшер. Голос приятный. Мягкий, как кошачья шерсть. – Показаний своих не меняй.  Тебя будут пугать увольнением, призрением коллектива, могут и по другому пути пойти, розы в палату таскать , апельсины там. Не ведись на все эти провокации. Тебе на лечение будут нужны деньги, так пусть их выплатит тот урод, что тебя избил.

А  ведь этот фельдшер чей-то брат, сын, муж.  И даже если у него всё лицо в прыщах, если он длинноносый, лопоухий карлик – это не имеет никакого значения.  За этот участливый, слегка насмешливый ласковый голос,  в котором отразилась вся глубина его сочувствия, возмущения и желание помочь, парню можно простить любой дефект внешности. Кому-то здорово, невероятно повезло. Кто-то ждёт его домой, готовит для него ужин, слушает его рассказы о работе.

- Понятно, что главному врачу лишняя шумиха не нужна, он хочет для всех хорошим казаться, но вот только тебе-то до этого какое дело? Ты заявление на отпуск  задним числом подпишешь или, что с лестницы упала, наврёшь, он и рад. Ну, может, скажет тебе большое спасибо, похвалит за понимание и всё на этом. А где ты деньги на лечение найдёшь, как жить с последствиями травмы будешь,  всем им и главному врачу, и заведующему отделением, и старшей сестре будет глубоко наплевать.

В приёмном покое было шумно. Кто-то ходил, шлёпая тапками по кафельному полу, чем-то лязгали, шуршали бумагой. Меня о чём-то спрашивали, я отвечала, не слыша своего голоса. Мне казалось, что он тонет в черноте, окружившей меня. Некоторые мои одноклассники и однокурсники жили так, кто-то даже и не знал, что может быть иначе, родился в черноте. Для меня же это было возвращением в детство, в те страшные дни, после встречи с наркоманом из Юлькиного подъезда.

- Родственники какие-нибудь есть?- голос раздавался откуда-то сверху, видимо врач наклонилась над носилками.

- Нет, я одна, - сказала и ужаснулась, насколько обречённо и страшно прозвучали эти слова.

- После операции больной лежит на спине, не вставая. Ты понимаешь, что это? Кто будет за тобой убирать? Кормить? Поить?

Отчаяние вырвалось горьким всхлипом, горячее и солёное выплеснулось на лицо из незрячих глаз.  Врачиха зашуршала одеждой, прошлёпала куда-то влево, затем вернулась и вновь склонилась надо мной. От неё пахнуло потом пожилого человека, усталостью и растворимым кофе.

- Санитарок мало, с каждым возиться не могут. Ну, это уже не мои проблемы! Послезавтра  не есть, не пить, будем оперировать.

Строгая, жёсткая, равнодушная женщина. Такая не станет жалеть, сюсюкать, ободрять. Правильно, на это есть родственники, а она - доктор, она просто работает, выполняет свои обязанности, в круг которых, вытирание соплей никак не входит.

«Не мои проблемы», от этой фразы становилось ещё более тоскливо. Никому нет до меня дело, ни до меня, ни до моих проблем. У всех своих по горло.

В палате было душно и суетно. Скрипели кровати, кто-то с шумом втягивал в себя горячий чай, пахло немытыми телами, апельсинами, растворимой лапшой и валерьяновыми каплями. 

Соседки, как я поняла по тембрам их голосов, были пожилыми матронами. Говорили о внуках, садово-огородных делах, обсуждали сериалы. Мне же, они казались счастливыми людьми. Разве не счастье пить горячий чай, свободно передвигаться по палате и видеть её убожество, смотреть фильмы и обсуждать их, считать дни до выписки, зная, что тебя ждут дома?

- Ватку возьми, - пахнуло запахом спирта и духов. Голос молодой медсестры  усталый и раздражённый. – Разорви на две части и засунь в уши, не дай бог таракан в ухо залезет.

В ладонь мне лёг кусок ваты. А соседки тут же подхватили тараканью тему, принялись рассказывать, где и когда видели рыжее усатое насекомое, сравнивать эту больницу с другой, и хвалить эту за то, что здесь хотя бы не надо приходить со своим постельным бельём.

Утро следующего дня разбудило меня вознёй, шуршанием пакетов, запахом хлорки. Обычное такое больничное утро. Мои соседки шлёпали своими тапками по линолеуму,  радостно болтали. Из крана щедрым потоком лилась вода. Я  вяло подумала о том, что хорошо бы встать, пойти на звук бьющей по железу струи и почистить зубы. Да, мой мир чёрен, почернело и всё внутри меня, но правила гигиены никто не отменял. Поднимай, Алёнка, свой тощий зад с панцирной сетки, нашарь ногами резиновые шлёпки и вперёд, начинать новый день.

Прохладная вода освежила, притушила чёрное пламя моей злобы на весь этот поганый мир с больными и здоровыми, трусливыми и смелыми, умными и дураками. Мысль о самоубийстве, пришедшая мне ночью в сумбурном тяжёлом обрывчатом  сне, отступила.  В конце концов, умереть я всегда успею. Может, операция пройдёт успешно, и всё встанет на свои места?

Одна из старушек помогла мне добраться до своей койки, я поблагодарила её и легла. Голова по-прежнему была тяжёлой и гудела.

Пшенная каша, которую медсестра принесла мне в палату, противный какао, кусок хлеба – всё безвкусное, словно бумага, душно-пахнущее. Но я поела,  убеждая себя в том, что мне понадобятся силы. Потом был укол в верхний квадрант ягодицы, какие-то таблетки, путешествие по длинному больничному коридору до уборной, где воняло мочой и всё той же хлоркой. И опять – скрипучая койка, болтовня соседок и мысли, вялые, ленивые, ни о чём.

- Вахрушкина, к тебе пришли! – крикнул кто-то со стороны входной двери.

Послышались шаги, уверенные, твёрдые, потянуло горьковато-цветочным запахом духов. Сердце упало куда-то в живот, разбилось на множество маленьких сердечек, которые разлетелись по всему организму и запульсировали. Зачем она явилась? Проведать?  Едва ли! Скорее всего, будет уговаривать, угрожать, потом, опять уговаривать, пока не сдамся, пока не подпишу их чёртовы бумажки. Показалось, что я вот прямо сейчас проглотила дохлую, почти разложившуюся мышь. Пришлось сжать зубы, чтобы не извергнуть эту самую мышь себе на грудь.

Шаги затихли возле моей кровати.  Обладательница горьких духов пододвинула стул, села шурша бахилами и юбкой.

- Как себя чувствуешь?- участие в голосе Миланы  было пропитано снисхождением, призрением и жалостью. – Твоих больных мне передали, еле с работы отпросилась, чтобы тебя проведать.

Множество сердечек, разбросанных по всему моему телу, усилили пульсацию, волна гнева поднималась, шипя и рокоча. Да, я не обольщалась по поводу своих коллег, зная, что они считают меня дурочкой. Ведь Алёна- плохо видит, а значит и плохо соображает. К инвалидам зачастую относятся как к детям, их жалко, они могут изречь нечто умное, иногда, но всерьёз их принимать не следует, ведь они недочеловеки. У них там свой мир, вот и пусть сидят в нём, а к нам – полноценным, не лезут.  Как же! Еле отпросилась! Небось, заведующая ещё с утра задание дала – ко мне в больницу притащиться с уговорами и ворохом аргументов. 

- Неожиданно, - улыбнулась я, с усилием растягивая губы. Душно! Как же душно! И почему людям так нравится нюхать запахи собственного пота и углекислый газ? 

- Я тут апельсинов тебе купила, йогурты, бананы.

Шуршание и глухой удар о деревянную поверхность тумбочки возвестили о том, что яства, собранные всем отделением,  заняли своё место. Плата за молчание отдана, теперь – мой черёд. Я бы рассмеялась, если бы не кромешная тьма, если бы не осознание своего глухого, плотного, как войлок ощущение одиночества.  Ни родственников, ни друзей, ни работы, ни жилья. Если операция не поможет, жить в бараке я уже не смогу. Это не место для тотально- слепого человека. Вообще, этот город не для тех, у кого низкое зрение. Он, со скользкими дорогами, отсутствием тротуаров, оживлёнными трассами, водителями-лихачами и сломанными светофорами, предназначен   наглым, сильным и здоровым.

- Спасибо, - выдавила я из себя, загоняя внутрь, начинающие подступать слёзы. Как же хотелось поверить в то, что, собирая этот пакет, люди думали обо мне, желали выздоровления. Но нет! Они шли в кабинет старшей сестры, ворча про себя, несли деньги, и злились.

Повисло неловкое молчание, густое, с  тухловатым болотным привкусом. Милана понимала, что сразу к делу переходить нельзя, нужно проявить такт и осторожность, плавно подвести к неприятному разговору. Понимала, но не знала, с чего начать, какую тему выбрать. А ведь нужно возвращаться на работу, больные ждут. И чёрт её дёрнул  согласиться.

Всё это я смогла прочесть в завесе тишины, воцарившейся между нами, в участившемся Миланином дыхании, в скрипе деревянного стула под ней, в притопывании нервной ноги, обутой в бахил. 

Помогать напарнице я не собиралась. Сама пришла, сама согласилась стать парламентером, вот и выкручивайся тоже сама.

- А ведь не хотят твои пациенты ко мне идти, всё о тебе спрашивают. Говорят, ты – гуру массажа. Начальство ждёт- не дождётся, когда ты выйдешь.

Тьфу!  Строит из себя такую умную стерву, а ничего интереснее придумать не смогла, фантазии не хватило. Хотя, мне дурочке- слепышке и эта чушь пойдёт. Правильно, мне любую лапшу на уши повесить можно и варёную, и сырую, и недосоленную, всё проглочу.

Странно, ни в те минуты, когда меня били, ни во времена поиска работы, ни в холодные утренние часы пробуждения в стылой комнате барака меня не посещало это желание. Но сейчас, мне нестерпимо захотелось, чтобы рядом оказался кто-то большой, сильный и влиятельный. Такой, которого бы все испугались, перед которым бы затрепетали и оставили меня в покое. Захотелось до слабости в конечностях, до отчаяния, до крика.

А Милана продолжала лить масло. Говорила о том, как меня ценят в поликлинике, как я нужна больным, какой у нас дружный коллектив.

- Никому не нужны эти проблемы, всем хочется нормально жить и работать. А если снимут главного врача, поставят нового, мы не сможем работать, как раньше.

- Почему не сможем?- улыбнулась я, хотите видеть во мне дурочку, вот она- дурочка.  – Как ты делала свой массаж, так и будешь делать. Кто у тебя кушетку отнимет? А, что касается начальства, сегодня - одно, завтра- другое. Не всё ли равно, кто рукой водить будет? 

- Ты просто не понимаешь, - вот уже и ледок в голосе появился, - Новая метла  по-новому метёт, мы уже в сестринской так не посидим, шабашить не сможем. У нас же в поликлиники – дружная семья образовалась.  Да многих из нашего коллектива новый начальник прогонит, ведь все почти знакомые и друзья  или главного, или старшей, или заведующей.

- А я нашему начальству не друг и не родственник, в сестринской с вами не сижу, не шабашу, так как слепенькая, глупенькая, взятая из жалости. Мне, Милан, терять нечего.

Гнев, удовлетворённый, успокоенный, довольно заурчал, свернулся, затаился, ожидая своего часа.

- Ты можешь потерять работу! – Милана заговорила резко, ломко, хлёстко, не скрывая призрения.

 С возвращением, дорогая коллега, а я уж, грешным делом напугалась, вдруг это вовсе не ты?

-  Тебя уволят! Найдут за что, выживут! Мы все тебя выживем!  Так что давай по-хорошему, подпиши заявление на отпуск задним числом. И получится так, что ты вчера на работу не выходила, и поколотил тебя незнакомый мужик. Ты видишь плохо, придурка этого не запомнила…

Взвизгнула молния, скорее всего, Милана начала доставать из сумки заявление. Запах духов усилился. 

- Сейчас, я вообще ничего не вижу. У меня отслойка сетчатки. Завтра будут делать операцию, а потом, мне придется  какое-то время лежать на спине и гадить под себя. Кто станет убирать за мной? Кто воды принесёт? Кто кормить с ложки будет? Ты? Главный врач? Вы стояли и смотрели на то, как огромный бугай швырял меня, как тряпку, слушали мои крики, и никому не пришло в голову за меня вступиться. Ради чего мне вас выгораживать? Ради того, чтобы вы вновь уселись в сестринской пить кофе? Ради того, чтобы ты оскорбляла меня перед больными? 

Милана молчала, даже не пыталась спорить. Да уж, бедняжка, не ожидала такого отпора от всегда тихой, покорной, виновато-улыбающейся робкой меня.

- Не говори глупости, - наконец, после затянувшейся паузы, менторским тоном произнесла девушка. – Мы всем отделением деньги собирали, продукты покупали.

Гнев вырвался наружу, в темноте ослепших глаз запрыгали красные вспышки, зазвенело в ушах противным комариным писком.

- Пошла вон! – заорала я, выплёскивая этим криком всю свою боль от унижений и насмешек, своё отчаяние, своё бессилие, свои страхи. – Не смейте сюда приходить. И подачки свои забирай, подавись ими, и хозяева твои пусть тоже подавятся!