И вновь вагон, вновь за окном проносятся поля, деревеньки и лесопосадки. Рыжеет закат, льётся в форточку вкусный, напоенный свободой воздух, мы едим картошку, ковыряемся в рыбе, выуживая кости, разумеется, на ощупь.

- Две слепые дуры рыбкой решили полакомиться, - ворчит Маринка. – Да в этом леще больше костей, чем мяса.

- По-моему, это окунь, - смеюсь я.

- Плевать! – сердится подруга. – Это  издевательство! А если сейчас кость в горло вопьётся, что тогда?

Мы уселись за столик, сделали заказ. Такими темпами я и вовсе без денег останусь. Пора завязывать со злачными местами. Это Маринка к жениху приехала, а я – на одинокое существование в подвешенном состоянии. Да и права Славкина мамаша, хватит влюблённым глаза мозолить.

Стук вилок и ложек, запах мяса и алкоголя,  оживленные разговоры, перебор гитарных струн.  Славик, как самый зрячий из нас принялся читать меню.

- Вот ты говоришь, что я завидую, - Маринкин жених хлопнул книжицей о поверхность стола, обиженно так хлопнул, выражая этим хлопком всё своё раздражение на такую непонятливую меня. Ещё бы, приперлась без приглашения, не даю с невестой наедине побыть. Даже самой от себя противно стало, противно и досадно до слёз. Нигде для меня нет места. А может, сразу в петлю. И ведь никто обо мне не поплачет, никто горевать по поводу моей смерти не станет. 

- Да, чёрт возьми, завидую! Сейчас услышишь, какой это драйв, какая энергия со сцены попрёт. А я что? Каждый божий день тру чьи-то потные спины, волосатые ноги, нюхаю зловонные подмышки. И не дай Господь напарнику заболеть! Его работу тут же мне пихают, и спин, ног и подмышек становится в два раза больше, а зарплата всё та же.  И каждый, кто на массаж приходит, считает своим долгом мне указания дать, как его тело массировать, словно я не специалист, а грёбаный раб.  И  страшно порой становится, ведь жизнь проходит, а ты как тёр ноги, как собирал своими руками чужой пот и грязь, так и будешь тереть. Ты- пленник своей слепоты, пленник своей профессии. Ведь если зрячему надоест, он. Если не придурок, уйдёт, займётся чем-то другим.

- Да понимаю я всё. - ответила и сама же отругала себя за блеющие нотки в голосе. Робею я перед этим Славиком, хамоватым, напористым, резким. Робею и завишу от его расположения. Ведь стоит ему захотеть, так окажусь я на улице со своей спортивной сумкой. И куда пойду?

- Ну и не хрен тогда смеяться над тем, что я своим одноклассникам завидую! У самой-то дела не лучше обстоят. Какой ты теперь массажист  со своей отслойкой? Нет у нас, девки, никакой альтернативы.

- Есть, очень хорошая альтернатива, - призывно мурлыкнула Маринка. – Я буду сидеть дома, рожать детей и готовить борщи своему зайчику.

И вновь чмокание, хихиканье, шепотки. И вновь я лишняя, ненужная, чужая.

Грянула музыка, первые аккорды показались смутно-знакомыми, полилась мелодия, навевающая нечто давно-забытое, запертое в самом дальнем и тёмном чулане сознания, нечто до мурашек приятное, но на данный момент – опасное. Мозг подавал странные сигналы, подсказывал что-то, предупреждал. Да что же это? Почему так ретиво забилось сердце, а в животе скрутился противный комок смутной тревоги. Одна часть меня хотела сбежать, куда угодно, в дом Славика, в лес, на край вселенной, другая же – хотела, чтобы её заметили, нашли, узнали в толпе жующих и пьющих лиц.

Этот  голос я бы узнала из тысячи голосов, мягкий, как сливочное масло, ворсистый, как шерсть кошки, тёплый, будто лучи майского солнца.  Как же я желала его услышать, мечтала, представляла и тут же, стыдясь собственных мыслей прогоняла картинку нашей встречи из головы, сворачивала в рулон и прятала в самый тёмный закоулок. Как боялась услышать его, зная, что Давид не простил, ведь такое не прощается. Что он сделает, если всё же увидит меня здесь? Окатит ледяным молчаливым призрением, выскажет всё, что думает обо мне и моём поступке, высмеет? В любом случае, никаких нежностей и признаний в любви не будет. Да и к чему это ему? Небось, давно женат, обзавёлся детишками, доволен, самодостаточен. А я – просто досадный эпизод. Сиди, Алёна, цеди своё горькое пиво, слушай песню, завидуй Маринкиному счастью.

- В городе, где нет прямых дорог,

Он невыносимо одинок.

Он устал, но не окончен путь,

Он мечтает просто отдохнуть.

Все вокруг гуляют в цветнике,

Или зависают в кабаке.

Он же, голоден и зноем пьян,

Грязная одежда, пуст карман,

- Давид пел песню, на стихи, которые я ему когда-то показала.

В голове воцарилась пёстрая мешанина из мыслей, ощущений, желаний, сомнений и страхов. Что он чувствует, когда поёт этот текст? Вспоминает ли ту комнату в общежитии? Спокойно, Алёнка. Спокойно! Это всего лишь человек выступающий на сцене, чужой, незнакомый. Подумаешь, поёт сочиненную тобой песню? Сейчас ты послушаешь, допьёшь своё пиво, доешь шашлык и уйдёшь в след за Маринкой и её женихом. Ничего после этого выступление не произойдёт, не поменяется. И слава богу, что не поменяется, ведь все перемены в твоей дурацкой жизни ни к чему хорошему не приводят.

- Эй, Остап, счастье не в бриллиантах,

Эй, Остап, счастье не в деньгах.

Кто-то должен быть с тобою рядом,

Чтобы ты  резвился в облаках.

Я невольно поморщилась. Слова припева были написаны не мной, кто-то другой постарался. Припев  показался мне слишком пошлым, каким-то тяжеловесным для восприятия, не подходящим ни к куплетам, ни к самому герою. Причём тут облака? И зачем Остапу Бендеру на них резвиться? Да и что за слово такое? Едкое, царапающее, шершавое. Кто у них в группе такой гений? Давид что ли сочинил? Размышления над текстом песни отодвинули накатившую тревогу. Не дали ей перерасти в  беспричинную панику. 

-  Но когда герой наш унывал?

Вот спешит он к озеру Провал.

Где у входа в тёмный мрачный грот,

Он с туристов деньги соберёт,

Чтоб пуститься в путь очередной,

За чудесным кладом, за мечтой.

Шквал аплодисментов, свист, ликование и вот, уже новая песня звучит со сцены. Голос Давида обволакивает, ласкает, уносит, подобно тёплой волне. Мурашки по коже, замирает сердце, кружится одурманенная голова. Неважно, сейчас ничего не важно, лишь этот голос, эта музыка. Его пальцы, должно быть, осторожно касаются струн. А женское тело он тоже гладит с осторожностью? Со мной он был всегда нежен, словно боялся ранить, причинить боль. И эта его нежность обезоруживала, заставляла сдаваться без боя, подчиняла, делала послушной и податливой.  Я помню, я всё помню, чёрные пряди волос, смуглое тело в серой дымке льющегося из окна зимнего рассвета, оранжевый абажур, блины- золотистые солнышки, чай с горными травами,  обжигающее тепло больших ладоней.

- Мы потанцуем! – крикнула мне в ухо Маринка. – Не теряй нас.

Сладкая парочка исчезла в толпе топчущихся у своих столиков людей. Красные мелкие огонёчки скользили по телам, по столам, по полу. Лирическая мелодия, песня о любви и разлуке, острое, до боли, до слабости, до отчаяния ощущение собственного одиночества. Уйти бы, запереться в комнате, уткнуться носом в подушку, чтобы в сласть пореветь, пожалеть себя, раз уж никто не жалеет. Но куда уйдёшь? Город незнакомый, дороги неровные, то вверх, то вниз, да ещё и стемнело. Сиди, Алёнка- неумеха, любуйся на чужое счастье, знать, судьба твоя такая.

- Сиди тихо, - голос в самое ухо, властный, неприятный, не предвещающий ничего хорошего. – Смотри вперёд, куколка.

Крепкий запах водки бьёт в нос, дыхание щекочет кожу на шее. Замираю, чувствую, как по венам течёт холодный страх, как поднимаются волосы на затылке, как немеют руки и ноги.

- Что вам нужно, - сипло выдавливаю из себя, пытаясь повернуться лицом к неприятному типу.

- Сиди тихо, сказал, - голос становится грубее, рука тяжело ложится на плечо, невольно ёжусь от страха и отвращения. Хочу сказать, что это какая-то ошибка, что у меня ничего нет, и грабить меня бессмысленно. Но язык раздувается от ужаса, становится неповоротливым, в горле разбухает комок, трудно дышать.

- Добегалась Белла, - раздаётся откуда-то с права уже другой, не менее устрашающий и гадкий голос. – Пора встретиться с твоим Печориным.

Оба мужика глумливо хихикают.

- Они ещё и книжки читают?- насмешливо вспыхивает в голове, и эта мысль оказывается  последней.

К носу прижимается тряпка, воняющая чем-то приторно- противным, и моё сознание меркнет.

Глава 21

Проснулась я от ощущения чьего-то прожигающего насквозь взгляда, тяжёлого, изучающего. Хотя слово «проснулась», применить к моему состоянию можно было  с большой натяжкой. Сон, в который меня принудительно погрузили, не желал отпускать свою добычу, тянул вниз, в бурую, маслянистую пропасть, лип к коже, склеивал веки, гасил проблески наиболее здравых мыслей.

В комнате царила тьма, из открытого окна тянуло свежестью, запахами травы и влажной почвы, по листве дробно постукивали капли дождя.

Пошевелила рукой, потом- ногой. Так, конечности целы, и это уже хорошо, свободны, меня не связали, не посадили на цепь – отлично.  Комната незнакомая, так как в номере, что мне предоставила мать Славика, кровать узкая и жёсткая, и нет на ней никаких шёлковых простыней. А вот это уже не очень хорошо. Хотя, если меня похитили, то не для того, чтобы  заботливо отнести домой, так ведь? К тому же, я не в подвале, не в гараже на куче тряпья. В комнате пахнет свежестью, хорошим мужским парфюмом.

- Проснулась, - голос не спрашивал, он констатировал. – Боишься, не понимаешь, что произошло. Я тоже тогда не понял, тоже испугался.

- Давид, - выдохнула я. От вкрадчивой, обманчивой мягкости его тона, по спине пробежал холодный пот. Да, он, мой нежный, внимательный психолог как оказывается, может быть и таким. 

- Узнала? – темнота усмехнулась. – Алёна - милая девочка,  робкое апрельское солнышко, беззащитная, слабая. Я бы всё для тебя сделал, я готов был горы свернуть, чтобы сделать тебя счастливой. Как же я любил, до исступления, до дрожи. Хотелось постоянно держать тебя при себе, хотелось спрятать от всех, ведь мир такой жестокий, он способен обидеть, расстроить мою девочку.

Горькая усмешка, и показалось на миг, что эта горечь разлилась в ночной мгле.

Слова, произносимые Давидом в прошедшем времени, ранили, причиняли почти физическую боль. Я ведь тоже помнила и эту, туманящую разум, опутывающую, парализующую, отбирающую волю, нежность, которой он меня одаривал, и  свой отклик, свою тягу к этому мужчине.

- Вот и всё, - назойливо гудело в сознании. – Всё закончилось и больше никогда не повторится. Давид стал другим. Он будет мстить за предательство, за минуты унижений, за свой страх, за любовь, что была так жестоко растоптана.

- Когда отец узнал о том, что меня хотят посадить, то упал, как подкошенный. Я думал, такое бывает лишь в дешёвых сериалах. Но нет, оказывается, в жизни тоже случается. Инсульт. Он умер в реанимации.

Паника охватила тело, шрамы на лице запульсировали, зубы принялись отбивать чечётку, руки затряслись. В груди сжалось, до боли, до звёзд перед глазами. Что он со мной сделает? Кем он стал, раз смог нанять этих головорезов? Просить прощение? Ползать на коленях, умоляя о пощаде?

- Мне было всего семнадцать! – заорала я, срывая связки. – Я боялась гнева родителей! Мне казалось, что я делаю что-то ужасное, стыдное! Почему ты не пришёл за мной? Почему не нашёл, не забрал! Я ждала, каждый день. А потом, они силой заставили меня сделать аборт. Меня связали и расковыряли вязальным крючком. Я же чуть не сдохла! Я больше никогда не смогу родить! Вот моё наказание! Чего ты ещё хочешь? Убить? Давай, убивай!  Мсти!

Выкрикнула и поняла, что не боюсь. Терять мне нечего, главное, чтобы смерть была быстрой, безболезненной. Боли я боялась гораздо больше.

- Не пришёл за тобой? – в темноте вновь усмехнулись. – В день твоего совершеннолетия, я примчался в  городишко, где ты жила, отыскал твоего отца, чтобы поговорить с ним, как мужчина с мужчиной, без бабских истерик. И знаешь, что я узнал от Николая Вахрушкина? Он сообщил мне о твоей скорой свадьбе с каким-то мальчиком-соседом, хорошим другом детства. Попросил не вмешиваться, не мешать тебе, если действительно дорожу тобой и желаю счастья.

- И ты поверил! – взвизгнула я, резко вскакивая с кровати. – Какой, к чертям, друг детства? Да они никогда бы не позволили мне выйти замуж, ни за тебя, ни за соседа, ни за принца на белом коне!

 Негодование поднималось во мне стремительно, подобно вулкану. В этот момент я ненавидела всех, Давида за его доверчивость, себя за слабость, родителей за подлость.