Воцарилась тишина, лишь сонно, лениво чирикали за окном птахи. Полдень, природа отдыхала, набиралась сил перед закатом, чтобы вновь засиять яркими красками, насытить воздух ароматами цветов и листвы, наполнить пространство звуками, стрекотом цикад, шуршанием ветра, разноголосым птичьим гомоном.

Моя жизнь рушилась уже в который раз. Но сейчас это происходило в золотых лучах полуденного солнца, под аккомпанемент ленивого попискивания пичуг. Ах! Лучше бы буря, или холодный унылый дождь. Такая погода как нельзя верно  подошла бы моему душевному состоянию.

- Что это было?- раздельно проговорил Давид. Сколько раздражения было в его голосе, сколько неприязни! Мы чужие, нужно это принять, нужно вобрать в себя это состояние отчуждённости, отверженности и будет легче.

- Надоело, мне просто надоело их присутствие.

Чуть не сказала: «В нашем доме», но вовремя осеклась. Это его дом, не мой.

- Надоело их появление в любое время суток, безобразное поведение этого ребёнка, надоела Аида, всем видом показывающая, что она тут хозяйка. Меня достали унижения со стороны вашей дружной семейки. Ты же психолог, ты должен видеть,  но не видишь, или стараешься не замечать, насколько мне некомфортно.

- Алёна, - Давид обратился ко мне, как обращаются к слабоумным детям, устало, снисходительно, но с долей строгости. – Не накручивай пожалуйста. Я не могу всегда принадлежать тебе и только тебе. Я – свободная личность, у которой есть и другие социальные связи, друзья, родственники. Аида - мой друг, а Эдуард – мой сын, других детей у меня не будет.  Ты хочешь, чтобы я отказался от собственного ребёнка?

Ударил по больному, по самому неприкосновенному, по самому хрупкому. Я на миг задохнулась от возмущения и обиды, ловила ртом воздух, не зная, что сказать. Мысли никак не хотели обрекаться в слова, лишь ускользали юркими резвыми рыбёшками, дразня и насмехаясь. А с другой стороны, имею ли я право что-то требовать? Аида родила сына и ещё с   десяток сыновей и дочерей родит, если захочет. А что смогу дать я? Свою кошачью нежность, свою преданность? Вот, только нужна ли она ему? Какого жить с женщиной, пустой, словно пластиковая бутылка и знать, что в твоём доме никогда не прозвучит детского смеха, никто не назовёт тебя отцом? Наверняка женщина-бутылка начнёт раздражать, станет противной, а близость с ней – ненужной тратой времени, глупым фарсом, ведь не даст эта близость плодов.

- Извини, Давид, - собственный голос прозвучал незнакомо, как-то хрипло и грубо, пришлось прочистить горло, но хрипота и першение никуда не делись.- Я всё поняла, ты более чем доступно объяснил.

Не плакать! А ну, не плакать! Соберись, Аленка- курица! Возьми себя в руки! Чувство собственного достоинства – это всё, что у тебя осталось! Не потеряй его!

- Вот и славно, - Давид заметно повеселел, и даже тёплые золотистые искорки вновь заиграли в его голосе. Ну, уж нет! Наслушалась, налюбовалась! Погрелась в его жарких летних лучах, отдохнула и вперёд. В неизвестность, в безнадёгу, в одиночество! Этот мир для сильных, красивых и здоровых, а таким как ты- уродливым калекам в нём места нет! Не порть благостную картину своим жалким видом, не дави на благородные чувства, просто уйди. Уйди из жизни этого мужчины, не мешай строить ему своё счастье. Ведь он, в отличии от тебя, этого достоин.

- Подумай  над своим поведением, Алёнка, а мы с Аидой и Эдиком сходим в парк, к озеру. Поедим мороженого, покатаемся на каруселях.

Вновь меня унизили, наказали, как пятилетнего ребёнка, как будто бы мы с Эдиком одного возраста. Смешно, если бы не было так грустно и погано на душе.

Дверь за Давидом захлопнулась и скоро под окнами послышался шум его шагов. Он и вправду думает, что я буду сидеть и думать над своим поведением? Он меня считает виноватой? Правильно, Алёна и над поведением подумает, и покаянную речь напишет, и в доме уберётся и ужин с привкусом виноватости приготовит. А они вернутся весёлые, голодные, будут этот ужин жрать и о проведённом дне рассказывать.  А после, Аида по-хозяйски встанет и начнёт мыть посуду.  Ну и конечно, вечер у телевизора, купание Эдика и рассказывание ему сказки на ночь. Всё! Довольно с меня! Мне хотелось иметь нормальную семью, а не это хромое на все четыре лапы  убожество.

Открываю шкаф.  Зеркальная дверца отъезжает тихо, словно успокаивая, жалея. Достаю свою спортивную сумку, бросаю на пол, принимаюсь выуживать из недр купе свои вещи – летние платья, джинсы, футболки, три тёплых кофты. Направляюсь на кухню, достаю из навесного шкафчика чашку и ложку,  из холодильника пару огурцов, помидоров, колбасу, сооружаю бутерброды. Теперь в ванную, взять шампунь, пасту и зубную щётку, мыло и мочалку. С каждой секундой предметы отчуждаются, становятся незнакомыми, прощаются со мной с молчаливым равнодушием. Всё, погостила, погрелась в лучах искусственной заботы,  ощутила,  нюхнула счастья, попробовала  какого оно на вкус – пора и честь знать. И не смей реветь! Не смей кривить губы в жалкой гримасе, не смей протяжно вздыхать! Вытри, бегущую по щекам солёную влагу, проглоти жёсткий, карябающий горло, комок, бери в руки телефон и звони Маринке, так как без посторонней  помощи, ты  в поезд не сядешь, да и на вокзал не попадёшь. 

Глава 27

Плацкартный вагон шумел, шуршал газетами, спорил, вжикал молниями сумок, с деловитой торжественностью доставал любовно приготовленную дорожную еду. Скоро в воздухе разольются запахи растворимого кофе, колбасы и варёных яиц. Усталые, но довольные проведенным отдыхом, граждане возвращались домой, желая поскорее встретить родных, чтобы поделиться впечатлениями. Каждый из этих людей, суетливых и встревоженных предстоящей долгой дорогой, казался мне счастливым. И та толстая дама в ярко-оранжевой футболке, плюхнувшаяся на мою полку, и тут же заняв добрую её половину, и старичок напротив,  читающий газету, и бегающая по вагону девчушка, и её старший брат, объясняющий, что громко кричать и бегать в общественных местах неприлично,  и, как не  странно, громкоголосая высокая проводница, предлагающая чай и сладости.

Прощай, Пятигорск! Прощай, зелёная гора Машук, озеро Провал, грот Дианы, прощайте  арфа и Бесстыжие ванны! Воспоминание о горячих источниках обожгло щёки, заставило вновь скривиться от подступающих слёз. Это был всего лишь сон, сладкое наваждение. Да и как я могла поверить в то, что всё происходящее со мной правда? Не бывает столько счастья! Не бывает столько света и тепла! Только не со мной! Стереть бы из памяти, скомкать, разорвать в клочья!

Поезд набирает ход, у него своя дорога, свой график. Поезду плевать, на то, что одна не особо умная девица мучительно желает остаться, но понимает, что никому в этом городе не нужна, и по тому уезжает.  Куда? Девица и сама не знает, скорее всего, к родителям.  Она выйдет на перроне своего родного города, вдохнёт тяжёлый воздух, запрокинет голову к вечно бледному небу, наберёт знакомый номер, и будет молиться о том, чтобы на том конце взяли трубку, чтобы простили и приняли блудное дитя. Ведь это неразумное дитя не сделало ничего плохого, оно просто хотело стать счастливым. Разве это преступление? Но оно одумалось, осознало свою никчёмность, своё бессилие и смирилось, решив покориться судьбе, покориться родителям.

Как же много людей, галдящих, смеющихся, жующих, снующих повсюду. Мешают, раздражают. Ах, скорей бы наступила ночь, погасли лампы над потолком, а по вагону разлился  приглушённый золотистый свет ночников. И вот тогда, под свистящий храп, под мерный перестук колёс можно будет поплакать, сладко, изливая всю горечь в серую казенную подушку. Чтобы потом, встав перед родителями, холодно и уверено, без предательской дрожи в голосе, заявить, что нет в большом мире радости и любви, не нашла, не встретила,  признаю свои ошибки и каюсь, каюсь, каюсь. Ведь мне некуда больше идти. 

- А может, стоило побороться? – спросила Маринка, когда мы уже стояли у вагона, ожидая проводника.

Небо стремительно серело, затягиваясь плотными тучами. Явственно пахло дождём. И к моему подавленному настроению добавилась ещё и смутная тревога. И я по- старушечьи тогда подумала: «Не к добру».

 - С кем? – устало проговорила я, мысленно благодаря Маринку за то, что она говорила со мной о важном для меня, а не пыталась отвлечь ничего не значащими пустяками. – С прекрасной, зрячей Аидой, способной нарожать Давиду дюжину сыновей? Или с Эдиком? Нет, Марин, в этой истории мне нет места.

- Но ведь Давид не гнал тебя, - слова, сказанные подругой, прозвучали неуверенно, жидко, давая мне ещё раз убедиться в том, что я всё делаю правильно.

- Хреново благородство не позволяет. Вроде как: «Мы в ответе за тех, кого приручили». Вот только я не щенок, который надоел, а выкинуть жалко.  Я - человек, я - личность. Боится указать мне на дверь? Страшится уколов совести? Так и быть, облегчу ему задачу, уйду сама.

- Прости, это я тебя с толку сбила, притащила сюда.

Марина произнесла это на столько искренно, что стало её жаль. Ведь она действительно хотела помочь, вытащить меня из ямы, в которую я угодила.

- Ты здесь не при чём, просто – судьба моя такая, несчастливая.

Мы порывисто обнялись. 

Оранжевая тётка рассказывала деду о санатории, в котором отдыхала, восхищалась эффектом после лечебной грязи, водой в бассейне, хвалила массажистку. Тьфу! Опять этот массаж, ну никакого от него нет спасения! И какой кайф люди получают от того, что кто-то трёт их тело? Прикосновение чужих рук, чужое дыхание за спиной. Во время обучения в колледже, мы тренировались делать массаж друг на друге, и быть моделью для кого-то из однокурсников было для меня настоящим испытанием. Руки массажиста хотелось сбросить с себя, а потом помыться, смывая с кожи остатки чужой энергии.

Но тётка, видимо, никакого дискомфорта во время массажа не чувствовала и разливалась соловьём. Дед многозначительно хмыкал и кряхтел, то, опуская развёрнутые газетные листы на стол, то вновь их поднимая.

В вагон из приоткрытой форточки полетели крупные и прохладные  дождевые капли. Они падали мне на лоб, нос, холодили пылающие щёки, словно город целовал меня на прощание. Я жадно вдыхала свежий запах воды и мокрой, прибитой тяжёлыми каплями пыли.

Станция «Минеральные воды», стоянка шестьдесят минут.  А дождь усиливается, теперь он колотит по стёклам вагонных окон, по асфальту перрона, по зонтам людей, столпившихся у вагона.  Хочется туда, на улицу, под небо, ставшее серым, словно кусок жести, под упругие, такие живительные и душистые водяные струи, и я, накинув на плечо лямку своей сумки выхожу из вагона, нащупывая тростью ступеньки. 

- Вот дурная! – слышу голос оранжевой тётки. – Промокнет же вся до нитки. 

- Она же слепая, скажите ей, что дождь идёт, - шепчутся вокруг.

Стараюсь не обращать внимания. Я хочу промокнуть, хочу смыть с себя сомнения и печаль, что опутала меня словно паутина.

Платье липнет к коже, волосы превращаются в сосульки, но жар, опаляющий меня, отпускает, успокаивается сердце, голова отрешается от гнетущих мыслей о Давиде, Аиде, о том, что не сбылось и уже никогда не сбудется, о предстоящей встрече с родителями. Дождь гладит, дождь жалеет, дождь даёт мне короткую передышку.

Стою, запрокинув голову, ловлю дождевые капли.

Гремят по асфальту чемоданы на колёсах, торговцы в шуршащих дождевиках предлагают нехитрую снедь, переругиваются, столпившиеся у вагона пассажиры, то и дело раздаются  гнусавые, невнятные объявления диктора. Звуки холодные, равнодушные, безучастные, словно не решаются судьбы, словно не происходят расставания и встречи.

- Поймал, - раздаётся знакомый до боли, до слёз, до отчаянного крика голос Давида. Тяжёлая огромная куртка ложится на плечи. – Куда собралась, беглянка?

- Неважно, - отвечаю, из-за всех сил стараясь казаться спокойной, безмятежной, хотя сердце бросается вскачь. Он пришёл за мной, хочет вернуть, хочет остановить. Стой на месте, Алёнка, не поворачивайся к нему, не верь! Ты - стена, бетонная, бездушная, непоколебимая стена. Тебя не волнуют ни солнечные зайчики в чьём-то голосе, ни жар чьего-то тела. -Кто я в твоей жизни, Давид?

- Что за вопросы, малыш? Ты- моя любимая, моё сокровище, моё солнышко.

Крепкие руки обвивают талию, сжимают до сладостной боли, до желания сдаться, покориться. Но нет, довольно! Хотя, высвобождаться из кольца таких дорогих и горячих рук я тоже не спешу. Ведь это всё происходит в моей жизни в последний раз. Так почему бы не насладиться, не вобрать в себя это живое тепло любимого человека, не помурчать, словно бродячая кошка.

- Нет, Давид, - сдавлено произношу, качая головой. Капли с мокрых волос скатываются за шиворот, бегут по спине ручейками. – Я- чемодан без ручки, который и выбросить жалко, и держать у себя тяжело. А мне не хочется быть чемоданом, ты уж извини.