Лоренцо Ликальци - Я — нет

В баре почти никого не было: на табуретах у стойки мужчина и женщина, за одним из столиков явно поддатый моряк, опираясь на стол локтями и положив подбородок на руки, он уставился в пустоту невидящим взглядом. На экране древнего безголосого черно-белого телевизора бегали черно-белые бейсболисты.

Мы сели за единственный свободный столик, и я, впервые с тех пор, как умерла Элиза, заказал алкоголь. До сегодняшнего дня я не пил ничего, кроме кока-колы или тоника. Я боялся, что если начну пить, то уже не остановлюсь.

Устроившись поудобнее в маленьких креслах, мы незаметно принялись разглядывать пару у барной стойки, выглядевшую органичной деталью оформления зальчика. Ему лет пятьдесят, может, чуть меньше, красивый мужчина с короткими, хорошо уложенными, начавшими седеть волосами, высокий, вальяжный, лицо актера, с небольшой тенью усталости. В руке трубка. Говорит по-американски с легким французским акцентом. Ей чуть за тридцать, красива едва уловимой красотой, немного увядшее лицо с частой паутинкой тонких морщинок вокруг глаз, выдающих женщину, пережившую немало приключений. Она курила «Галуаз» без фильтра, коротко и энергично затягиваясь, и медленно гасила сигареты в пепельнице, уже полной окурков с бледными следами губной помады. Она курила, как курили женщины в конце сороковых годов, держа сигарету кончиками вытянутых пальцев и поднося ее к губам широким жестом, бесстыдным и одновременно невинным. Рыжеватые, слегка растрепанные волосы добавляли чувственности ее облику. Наброшенная на плечи шубка, под ней черное шелковое платье с огромным декольте, обнажающим молочную кожу в веснушках. Ноги заброшены одна на другую, длинные и худые. На светлом чулке поехавшая петля, которую она то и дело мягко поглаживала открытой ладонью. На ногах черные замшевые туфли на очень высоких каблуках, подчеркивающих тонкие породистые лодыжки. Пара сидела, прижавшись друг к другу. Он казался раздосадованным и спрашивал ее о чем-то резким тоном. Она отвечала негромко, как бы смиряясь с его досадой, обнимала его, гладила его руку своей, затянутой в перчатку. Перед обоими стояли стаканы с виски. Время от времени она поднималась с места и направлялась к музыкальному ящику, с сигаретой в зубах, прищуриваясь от дыма, попадавшего в глаза, внимательно читала названия пластинок, но ставила одну и ту же. Сладкий мужской голос, из тех, что служат, чтобы тешить надеждой тысячи влюбленных женских сердец, почти нашептывал нечто романтичное. После этого она возвращалась на свой табурет, снова прижималась к мужчине и заказывала следующую порцию виски.

Мы зачарованно наблюдали за ними, негромко комментируя их жесты и слова, которые нам удавалось расслышать. Оба, поглощенные друг другом и безразличные к остальному, даже не замечали нашего присутствия. Мы следили за ними целый час и встали, когда они поднялись. Сгорая от любопытства, мы готовы были последовать за ними.

Она запахнулась в шубку и, слегка пошатываясь, направилась к выходу из бара, он обогнал ее, открыл перед ней дверь, и они зашагали, обнявшись, в сторону Бродвея. Пару раз оступившись, то ли из-за чересчур высоких каблуков, то ли из-за большого количества выпитого, она оперлась на него, взяв его под руку. Затем они сели в такси. Мы видели, как она сняла перчатки и естественным нежным жестом взяла его руку в свои.

Мы вернулись домой пешком. Было холодно так, что стучали зубы. По Бродвею мы, тоже тесно прижавшись друг к другу другу и почти не разговаривая, дошли до Таймс-сквер, оттуда до перекрестка с Восьмой авеню и дальше, вдоль Сороковой улицы, до самого дома.

Бегом поднялись по лестнице. Она бежала, опередив меня на несколько ступенек, чтобы, запыхавшись, открыть дверь квартиры, дать догнать себя и обнять. Не говоря ни слова, мы поцеловались. И так же не говоря ни слова, начали раздеваться.

Потом мы целовались, лежа в постели, она ласкала мои волосы, лицо, руки. Я ласкал ее. Я ощущал ее дрожащее тело. И ощущал свое, отдавшееся ее телу. Я лежал с закрытыми глазами, шепча какие-то слова, полностью растворившись в ней. Внезапно я почувствовал, что меня яростно отталкивают.

Я открыл глаза, вопросительно глядя на нее, она, пружиной вскочив с кровати, не произнося ни звука, со слезами на глазах убежала в соседнюю комнату. Только тогда до меня дошло, что случилось. Я занимался любовью с Элизой. Ее имя я шептал этой девушке.

Утром я сказал ей, что мне лучше уехать. Я не добавил ничего другого, потому что мы оба прекрасно знали, что больше мне нечего сказать ей. Ее дом не был моим домом и никогда бы не смог им стать, даже на один миг. Хотя нет. Может, только на миг. В тот вечер, когда, покинув бар, мы шагали по Манхэттену, мне показалось, что я нашел свой дом.

Кэтлин проводила меня до остановки «Грейхаунда», и мы распрощались.

Она настояла на том, чтобы я принял в качестве подарка браслет из черных кораллов, который она сама сделала. И когда перед тем, как сесть в автобус, я сказал: «Я сожалею», она взглянула на меня и ответила фразой, которую я никогда не забуду:

— Франческо, твоя настоящая проблема не в Элизе иначе бы ты ее уже решил, и этим решением могла бы стать я. Подумай об этом и постарайся понять, почему у тебя все не так.

Эти слова в первый раз вышибли дверь, начальную в длинном ряду дверей, которые мне предстояло вышибать ударом плеча.

Я всегда считал, что в моей жизни все происходит случайно и мы сами придаем смысл событиям после того, как они имели место. По моей версии, Кэтлин и я познакомились случайно, и смысл нашей встречи я понял гораздо позже. С ее помощью материализовались мои навязчивые идеи, вынудив меня бороться с ними. Она сделала со мной то, что делала со своими скульптурами. В них уже все есть, говорила она мне, я только отсекаю лишнее. Лишним было все то, что заставляло меня думать, что моя единственная проблема — смерть Элизы.

Я сижу в кресле авиалайнера «Аль Италиа», летящего по маршруту Милан — Найроби. За окном ночь. Полагаю, мы над пустыней. В последнее время я часто летаю по этой линии. Сейчас моя компания активно работает с Африкой, три года назад я открыл в Найроби дочернее предприятие. Прежде я посылал туда сотрудника, но теперь предпочитаю летать сам, тем более что в Милане я никому не нужен. Стюардессы — сама любезность. Я знаком почти со всеми, поскольку являюсь их постоянным клиентом. Я курю. Пью бурбон, уже третий. Размышляю. Путешествие на самолете в одиночку, ночью, над Африкой — прекрасная возможность подвести итоги. У меня они не бог весть какие. Моим единственным положительным итогом можно считать мою компанию. Единственный знак плюс в моей жизни с отрицательным, в сущности, сальдо.

Я уже давно одинок. Фанни я бросил год назад. Непроходимая дура. Точнее, непроходимый дурак я. Кое-что я должен уточнить: ее действительно зовут Фанни Савойя.

Я узнал это незадолго до того, как расстаться с ней. Она забыла у меня дома сумочку, и я заглянул в ее удостоверение личности, там было написано: Фанни Савойя, журналистка. А Элиза утверждала, что ее на самом деле зову, Кармела. Но Элиза даже не была с ней знакома. Вероятно она спутала ее с кем-то другим. А может быть, Кармела-Фанни подделала удостоверение личности? Не знаю. Не думаю. Надо было раньше спросить Элизу, почему она утверждала это с такой уверенностью.

Лаура изменилась за эти годы. Те приличные деньги, которые я тратил на нее, уходили на психоаналитика. А потом эта история с Элизой… Лаура любила Элизу по-настоящему. Это стало особенно ясно в последнее время, когда она разрывалась между Элизой, нашими детьми, Лаурой и Франческо. Разрывалась — точно сказано. Она оказалась сильнее нас всех. Теперь она тоже одинока. Сменила одного врача на другого, затем рассталась и с ним и на том поставила точку. Покончила со всей светской жизнью, забросила свои красивые платья, макияж и все такое прочее. Хотя, когда она идет по Милану, мужики до сих пор засматриваются на нее.

Сейчас у нас с ней хорошие отношения. Мы дружим. Она позволяет мне видеться с детьми, когда я хочу и могу. Она разрешает мне пользоваться домом в Кортине, тем более что сама туда больше не ездит.

Я так и не сказал ей об Элизе, пусть думает, что моей любовницей была Де Бернардис. Не имело никакого смысла признаваться ей. В конце концов, это ничего бы не изменило, кроме того что испортило бы их отношения. Впрочем, вероятно, не случилось бы и этого. Может, просто вызвало бы улыбку, и только. Не знаю.

Лаура тоже так и не рассказала мне о своей истории с Франческо. Она слишком любила его, чтобы открыть мне это. Не исключаю, что любит и до сей поры. Мы много чего не сказали друг другу. Но я всегда знал о них. Еще с их школьных лет. Я на десять лет старше Франческо и в чем-то старался заменить ему отца, не навязывая своего участия, как бы исподволь, никогда не перегибая палку. Я не хотел, чтобы он стал таким же, как я. Франческо — уникум и должен оставаться им. Надо было родиться таким, чтобы жить, как он. Я бы так никогда не смог. Я нередко завидовал ему. Я хотел бы жить, как он, думать, как он, двигаться, как он, но у меня не получалось: я — это я.

Когда я женился на Лауре, я знал, что у них с Франческо все кончено. Я любил Лауру, в этом я не сомневаюсь и сегодня. Она была так красива, так красива… Я хотел доказать самому себе, что она могла полюбить меня, после того как любила его.

Когда у Франческо все началось с Элизой, он не знал, как смотреть на меня. Он явно чувствовал себя виноватым, мы даже однажды поругались, точнее, это я наорал на него, отводя душу. Он стоял молча, даже не пытаясь возразить мне, что между мной и Элизой и так все кончено, как когда-то было кончено у них с Лаурой, по крайней мере для него, перед тем, как появился я, и как будет кончено между мной и Лаурой десять лет спустя. А ведь это могло бы стать серьезной аргументацией и солидной защитой. Но он стоял с опущенными глазами и не отвечал мне, несмотря на то что я оскорблял его. И лишь в самом конце сказал, что я последний человек, у которого бы он хотел увести женщину. И то если эта женщина — Элиза. Когда я понял, когда до меня дошло, как сильно он любил ее, как сильно они любили друг друга, у меня прошла вся злость на них, больше того, глядя на них, я чувствовал себя счастливым. За него, за нее и, в конечном счете, за себя. Я всю жизнь желал, чтобы Франческо наконец успокоился, — как же мне не чувствовать себя счастливым? Это для меня намного дороже, чем любовь женщины, которая меня не любила. Которая меня недостаточно любила.

С тех пор, как Франческо уехал, его дочь постоянно живет с Лаурой. У меня не хватает времени видеться со своими-то детьми, что уж говорить о племяннице.

Лаура любит ее как собственную дочь, может, потому, что видит в ней ребенка, которого оно хотела иметь больше всех других. Или, может, потому, что она дочь Франческо. Или просто потому, что Лаура необыкновенный человек.

Да, она оказалась необыкновенной женщиной. Видимо, я ошибался и на ее счет тоже. В течение стольких лет я потакал ее тщеславию, палец о палец не ударяя для того, чтобы вырвать ее из этого иллюзорного мира, который служил ей сценой, где она могла играть роль — роль успешной и богатой женщины. Она, родившаяся в бедности.

Франческо отсутствует уже больше трех месяцев. Где он, я не знаю, как не знаю, когда вернется, да и вернется ли вообще. Я отвез его рано утром в Мальпенсу[31] в тот день, когда он улетал в Нью-Йорк.

— Нью-Йорк — последнее место, куда тебе надо бы ехать, — сказал я ему в машине.

— Других у меня нет, Флавио. Я должен туда вернуться. Мне это нужно позарез.

Я остановил машину у входа в аэропорт, подождал, когда он зарегистрируется, после этого попрощался с ним. Мы обнялись. Крепко, что с нами давно не случалось. Не сказав друг другу ни слова. Только это долгов и крепкое объятие. Он прошагал длинным коридором международного терминала, миновал стойку таможенника и был готов исчезнуть в самолетном брюхе, когда я позвал его, крикнув вслед:

— Мы еще есть, Франческо! Прошу тебя, не пропадай! Звони, пиши и возвращайся скорее!

Он повернулся и с улыбкой кивнул мне… я не могу описать эту улыбку, но я не забуду ее никогда. Некоторые улыбки, как и некоторые взгляды, невозможно забыть, они лучше многих слов выражают состояние души человека. Эта его улыбка… мягкая… полная любви… с оттенком неизбывной печали… словно его боль, не отпуская его, не давала времени на то, чтобы улыбнуться иначе, как все нормальные люди улыбаются на прощание.

Я всегда считал, что единственное путешествие, которое действительно стоило совершить, это путешествие за пределы самого себя. Но туда я больше не ездок. Куда бы мы ни отправились, нравится нам это или нет, мы суть мы, мы неизбежно тащим с собой нарастающий груз собственной личности и смотрим на мир теми же глазами.