Лоренцо Ликальци - Я — нет

Сомелье замечает:

— Отличный выбор.

Нам приносят массу гастрономических изысков, хотя я предпочел бы хороший бифштекс. Лаура буквально сходит с ума от риса с шафраном с каким-то листочком цвета червонного золота сверху. Съесть золото для нее — должно быть, вершина сладострастия. Не произнося этого вслух, я думаю о том, что есть те, кто ест золото, и те, кому вообще нечего есть.

Мой брат продолжает пить, позволяя себе суровую критику в адрес ресторана. Он говорит, что сортиры тут не на высоте. Он говорит, что несколько лет назад ресторан был первым в списке во всех путеводителях, а сейчас его нет ни в одном.

Он говорит, что ходят слухи, якобы через несколько месяцев ресторан вообще закроется. Он говорит, что до операции «чистые руки»[22] здесь было невозможно найти свободный столик даже по знакомству, что многие рестораны, как и этот, служили столовыми для политиков, за которых платили партии или предприниматели. Он говорит, что сейчас все сгинули и с мокрыми задницами сидят по домам. Он говорит, что никто больше не хочет светиться на публике и что все боятся взять хотя бы одну лиру.

Не могу припомнить, чтобы я когда-либо видел Флавио столь возбужденным. Он беспрерывно пьет. И беспрерывно курит. Жестикулирует. Говорит громко. Царит за столом. У него особая пластика, которой я всегда слегка завидовал. Уверенная, никогда не неуклюжая, порой вызывающая. Он смотрит собеседнику прямо в глаза и никогда не отводит свои. Но сегодня он выглядит карикатурой но себя самого. Когда допита последняя капля бургундского он говорит:

— Хорошее винцо, закажи еще бутылку.

Я предупреждаю его, что оно стоит двести пятьдесят тысяч. Он и не поморщился:

— Заказывай!

Лаура настолько сконцентрирована на себе, на мне и на окружающих, что не замечает, насколько Флавио перебарщивает. Она незаметно указывает Элизе на знаменитого пластического хирурга, сидящего за соседним столиком в компании синьоры, частой посетительницы Лауриного магазина. Пластический хирург — красавчик, как, впрочем, все пластические хирурги. Синьора, несмотря на то что ей наверняка за сорок, действительно выглядит неплохо.

Лаура ядовито замечает, что это он всю ее переделал:

— Нос, губы, задницу, бедра, титьки — все!

— О господи, Лаура, — вмешивается Флавио, — почему, если у кого-то что-то подправили, ты обязательно должна заявить, что переделано все целиком?

— Как у Кармелы Савойардо, — вставляю я.

Получай, подруга.

— Bсе! — упрямо повторяет она, делая вид, что не слышала моей реплики.

— Да если б и все, — говорит мой брат, — смотри, какой прекрасный результат…

— А если еще ей пересадить почки, печень и легкие, — добавляю я, — она стала бы так же прекрасна и внутренне, совсем как ты, Элиза. — И поясняю: — Лаура сказала мне, что ты прекрасна внутренне.

Лаура испепеляет меня взглядом, Элиза смущенно улыбается и качает головой. Лаура, чтобы не дать мне возможности сморозить очередную глупость, спешит заявить, что, как бы лично она ни выглядела, никогда бы не позволила прикоснуться к ней скальпелем. Даже если бы ее заставляли силой.

— А тебя никто и не заставляет, — уточняю я.

— Но ты же сама мне не раз говорила, что рано или поздно хотела бы сделать подтяжку, — напоминает ей Элиза.

— Это я так, просто болтала языком, — отвечает Лаура с ноткой раздражения в голосе: она не ожидала такой прямой общей атаки.

Элиза намного симпатичнее, чем я мог предположить. Выдержанная. Остроумная, ее замечания колки и неглупы. У нее своеобразная жестикуляция. Я питаю слабость к женщинам с изящной жестикуляцией, таковых очень мало. Нельзя научить красиво жестикулировать, проще отучить жестикулировать вообще, но с такой манерой жестикуляции, как у Элизы, надо родиться.

Она ест со вкусом, заметно меньше Лауры, которая готова перепробовать все у всех, ее глаза разгораются от сладострастия и изумления перед красиво оформленными блюдами, она украдкой бросает взгляды на соседние столы, чтобы увидеть, что едят другие. Пробуя каждый первый кусочек, она восклицает: высокий класс, восхитительно, очаровательно — и не прекращает комментировать еду, даже когда уже ест второй.

В какой-то момент, примерно в половине одиннадцатого, мой брат заявляет, что ему плохо. Я внимательно смотрю на него: он серый, его вот-вот вырвет. Я помогаю ему встать веду его в туалет, он шагает, еле переставляя ноги. Лаура изумлением смотрит нам вслед. В туалете его выворачивает наизнанку: рис, золото и все остальное. Ждем еще немного, чтобы убедиться, что продукты исчерпаны. Отдышавшись, он говорит, что за стол не вернется, и просит отвести его в машину, там он полежит и подождет нас.

Он пытается говорить уверенно, но у него не получается Мы с ним выходим из ресторана, старясь сделать это незаметно. Впрочем, Лаура и Элиза и так не замечают нас, увлеченные разговором. Шатаясь, мы зигзагами, с трудом, бредем в сторону машины.

Мой брат в разобранном состоянии, но ему явно легче. Видно, что свежий воздух немного привел его в чувство. Отцепившись от меня, он останавливается возле дерева.

Говорит:

— Всем стоять. Я должен поссать.

Начинается яростная борьба с брючной молнией. Чтобы выручить его из этой трагикомической ситуации, я уже готов помочь ему, но, слава богу, он справляется сам. Я отхожу на шаг, готовый вмешаться в случае, если он начнет падать. Но нет, он качается, но стоит.

Он говорит:

— Слушай, сделай псс-псс-псс, а то я никак не могу начать.

Я делаю псс-псс-псс, оглядываясь по сторонам и надеясь, что нас никто не видит. Мне кажется, что я замечаю физиономию Гуальтьеро Маркези, выглядывающего из двери ресторана. Теперь Флавио просит, чтобы я поссал вместе с ним.

Я говорю:

— Ничего не получится, Флавио, мне не хочется.

Он настаивает.

Я сдаюсь:

— Хрен с тобой, только давай быстрее.

Он хочет, чтобы мы поливали ствол в унисон, но его руки трясутся и не держат его хозяйство. Если Бог чего-то захочет, то сотворит: Флавио стоит, поливая свои «россетти» и напевая детскую песенку про мышонка:

— Тополин, Тополин, да здравствует Тополин…

Наконец после всего мне удается уложить его в машину, и я говорю ему:

— Веди себя хорошо, мы сейчас придем.

— Тебе нравится… эта… там?.. — спрашивает он с закрытыми глазами.

— Там это кто? — отвечаю я, притворяясь, что не понимаю, о ком он.

— Эта… которая журналистка, прекрасная внутри… Черт, а она ничего и внешне!

— Да уж получше всех, кого вы пытались всучить мне до нее, это правда.

— Но не тебе ее трахать.

— Я и не собираюсь ее трахать. А почему ты так сказал?

— Потому что ей нравлюсь я! — Он открывает глаза и смеется.

— Вот и отлично, — поддерживаю я его своим смехом.

— А что ты смеешься? Меня еще рано списывать со счетов. Ну-ка скажи мне, только откровенно, за кого ты меня держишь? Я еще о-го-го!

— Хорошо-хорошо, а сейчас ложись и отдыхай.

— Да если б я захотел… знаешь, сколько баб… и мужиков тоже… Ты меня поцелуешь?

Я целую его в щеку.

— Нет, в губы.

— Уймись.

— Нет, мне интересно… я никогда не пробовал, а ты да, я помню, как вы с Федерико…

— И не только с Федерико… Но это были мои друзья, а не мой брат. И нам было всего по шестнадцать, мы просто учились целоваться.

— Отлично, я тоже хочу попробовать. Дай мне испытать восторг инцеста.

— Ты соображаешь, что несешь? Прекрати! Никакого инцеста!

— Ладно, тогда давай хотя бы потремся бородами.

Я поднимаю глаза к небу и говорю:

— О господи!

Мы тремся подбородками. Он, кажется, доволен и не пытается даже поцеловать меня. Жалуется:

— Ты меня поцарапал своей щетиной.

Я возвращаюсь за стол, успокаиваю Лауру, встревоженную долгим отсутствием Флавио, и говорю, что будет лучше, если мы закончим ужин.

Мы встаем, Лаура идет к Маркези извиниться. Неизвестно, что она придумывает в оправдание. И не знаю, чего в ней сейчас больше, смущения, гнева или беспокойства. Наверное, она и сама этого не знает. И еще я чувствую, что здесь что-то не то. Будто случилось нечто. Даже с Элизой, как мне кажется, что-то не так. Уверен, что с завтрашнего дня ее отношение к моему брату изменится к худшему.

На выходе за дальним столиком я замечаю моего старого школьного приятеля, Бенетти, маленького, толстенького, лысого. Идиот и последний ученик в классе. Две вещи, как правило, не связанные между собой, за исключением случая с Бенетти. Он, в свою очередь, смотрит на меня, но делает вид, что не узнает. Тем лучше.

Я расплачиваюсь своей кредитной карточкой: миллион сто семьдесят тысяч лир, а мы еще не съели десерт (мне его едва не всучили завернутым в бумагу). И, увы, я потерял возможность попробовать ром, на который я нацелился еще от двери, демерара шерри 1975 года из Британской Гвианы, весьма редкий напиток.

Несмотря ни на что, настроение у меня прекрасное. В следующий раз закажу домашнее вино, даже если буду уверен, что заплатит мой брат, а редкий ром выпью сразу, как только войду.

Мы в машине. Мой брат спит на заднем сиденье. Лаура сидит рядом с ним.

Внезапно Флавио просыпается и несколько раз произносит:

— Простите меня. Все.

После чего опять засыпает. Мне приходит в голову, что я, может быть, впервые в жизни слышу, что Флавио просит у кого-нибудь прощения. Он явно пьян в стельку.

За рулем я. Элиза, понятно, сидит справа от меня. Я смотрю на ее ноги. Я безмятежен и развлекаюсь. Элиза мне нравится. Я веду «мерседес» к дому моего брата.

Мы не разговариваем. В зеркало заднего обзора я вижу Лауру, нервно кусающую губы. Флавио храпит.

Мы подъезжаем к калитке ограды, Лаура просит меня высадить их здесь, чтобы Флавио немного прогулялся от входа в парк до виллы.

Все выходят из машины. Я поддерживаю Флавио, который едва стоит на ногах.

Вдруг он приходит в себя, выпрямляется, отрывается от меня, говорит, что справится сам. Опирается на Лауру и, пытаясь держать марку и едва двигая языком, просит меня проводить Элизу до дому. Опять извиняется перед нами.

— Не волнуйся, — говорю я ему, — машину я пригоню тебе в понедельник.

Вновь сажусь за руль. Элиза, попрощавшись с Лаурой садится рядом. На мгновение у меня мелькает мысль, что оставить меня один на один с Элизой — часть макиавеллевского замысла Лауры, но тут же я отбрасываю эту гипотезу. Лаура не стала бы выставлять себя в таком дурацком свете и за миллиард, говорю это серьезно.

Завожу мотор, мы отъезжаем. Поглядев в зеркало, вижу Лауру, которая поддерживает Флавио, блюющего у калитки. Ротвейлеры заходятся в лае.

Украдкой смотрю на ноги Элизы, затем на ее профиль, освещаемый слабым светом уличных фонарей, мелькающих за стеклом.

— Черт возьми, как он надрался, — говорю я, — ему по-настоящему плохо.

— Это от твоего тавернелло, — отвечает Элиза.

Я с изумлением поворачиваюсь к ней и встречаюсь с ее насмешливым взглядом. Некоторое время она смотрит но меня, потом зажмуривает один глаз и упирает в меня палец, изображая пистолет. «Стреляет», сопровождая жест глухим звуком выстрела, и говорит:

— Убит.

Мы оба смеемся, сначала сдержанно, затем все неудержимее.

Понемногу смех утихает, и мы сидим молча, слегка потрясенные. Я включаю аудиосистему, вновь звучат аккорды Пако де Люсия, я отпускаю руль и изображаю игру на гитаре.

Мы смеемся по новой. Я переключаю систему на радио. Передают вещь Ван Моррисона: Loneley Avenue, блюз для саксофона и гитары. Элиза закрывает глаза, расслабленно откидывается на спинку кресла и, кажется, наслаждается музыкой. Неплохо. Никогда еще рядом со мной не было женщины, которой нравится блюз.

Мы не разговариваем, лишь иногда переглядываемся.

Мы растворяемся в миланской ночи и в саксофоне ирландца Ван Моррисона.

Лаура поддерживает меня под руку. Психует. Будто сквозь туман я вижу фонари «мерседеса», удаляющего под осатанелый лай собак, который болью отдается в моей голове. Говенный вечер.

— Ты можешь хотя бы секунду постоять один, пока я открываю калитку? — сердито спрашивает меня Лаура.

— Без проблем, я в порядке, это тебе кажется, что нет.

Голова у меня еще кружится, но мне уже лучше, я кайфую и досадую одновременно. Я не напивался так лет десять. Я снимаю ботинок и запускаю его в беснующихся ротвейлеров, которые моментально разрывают его в клочья.

— Пошли в жопу, гады! — говорю я псам.