Мария Акулова - Я тебя отвоюю

Сделал это более чем проворно… И не следи Даша с такой пристальностью за каждым его движением, вряд ли заметила бы, что чуть повело, но он быстро поймал ось.

Оглянулся, улыбнулся, кивнул на дверь из спальни… Это означало вопрос: «кто первый в душ?». Это Даша тоже уже знала.

— Иди ты.

Кивнул, вышел…

Даша по привычке внимательно слушала, как он идет по коридору. Отмечала, что интервал между шагами одинаковые — значит, не прихрамывает. Снова перекатилась на спину, уставилась в потолок…

Закусила губу, нахмурила брови, задумалась… А это когда-то пройдет? Вот эта ее привычка следить за интервалами между шагами? Заглядывать в лицо? Замирать, если промахивается спичкой мимо терки для зажигания?

Любой человек ведь может запнуться, замяться, промахнуться. Любой… Но когда это делает он — сердце вечно ухает в пятки.

Отгоняя тревожные мысли, Даша встала, застелила постель, прошла до кухни. Зная, что Стас любит поплескаться, заварила себе кофе. Даже за стол не села, так и осталась стоять, глядя за окно — на пасмурное небо, полноценно-осеннее, на бесстрашных птиц, которые рассекают эту серость…

Слышала, что дверь ванной открылась, снова засекала интервалы между шагами, пока они не остановились четко за ее спиной, пока руки не устроились на бедрах, пока напряженный пах не прижался к ягодицам, а губы не коснулись уха…

— Моя очередь, — пока Даша не высвободилась, улыбнулась с явно излишним энтузиазмом, вышла из кухни. Знала, что Стас смотрит вслед и хмурится, а сама закусывала щеку изнутри, испытывая одновременно сожаление, стыд, страх…

Закрылась в ванной, скинула одежду, забралась под струи. Прислонилась лбом к кафелю, закрыла глаза, шепнула злое:

— Дура ты… Носик. Соберись наконец-то…

Но это не помогало. К сожалению.

Не помогало ни это, ни медицинское образование, ни вроде бы холодный ум, который… Напрочь отказывался включаться. Точнее, не позволял себе же отключиться.

Она волновалась о Стасе на постоянной основе. И эта тревожность ее не отпускала ни на секунду. И расслабиться она тоже не могла. Ни разу за это время. Ни разу с тех пор, как он начал делать подобные шаги в ее сторону.

И по уму бы сесть, поговорить, объяснить свою позицию — чтобы он не думал, что Даша брезгует, потеряла желание или перестала воспринимать его, как мужчину, но она каждый раз вот так сбегала. А когда возвращалась, Стас делал вид, что ничего не произошло.

Сам не спрашивал, а она… Жутко боялась, что вывалит на него весь свой страх, и он снова начнет чувствовать себя ответственным за то, что испытывает она. Снова посчитает, что это он создает неудобство.

Даша с остервенением пенила сначала шампунь на волосах, потом гель для душа на мочалке, терла тело — тоже с остервенением, продолжая мысленно себя ругать, настраиваться… На то, что выйдет из ванной, попросит Стаса сесть на кухне напротив, скажет, как есть, чтобы он ничего себе не думал, а потом… В следующий раз уже не сбежит так позорно.

И ее решительности даже хватило на то время, которое понадобилось, чтобы подсушить волосы, вытереться, одеться, выйти, добраться до кухни, остановиться в дверном проеме, глядя на спину Стаса, который стоит у раковины, держит в руках огурец, чистит его… Но вдруг шипит, бросает нож в раковину, откладывает огурец, а на пол капает кровь…

В прошлый раз крови не было, но у Даши… Сразу вся жизнь перед глазами, а еще волной с головой накрывает лютый страх, с которым невозможно справиться.

Поэтому она подлетает, хватает его лицо ладонями, заставляет посмотреть глаза в глаза.

— Что? Что случилось? Голова? Посмотри на меня…

Голос срывается, вопросы сыплются, а Даша… С маниакальной точностью фиксирует, что лицо без изменений, взгляд трезвый, пусть и в глазах немой вопрос: «что с тобой, Дашка?», а правая рука сжимает большой палец левой руки, на который, кажется, и соскочил нож…

— П-пе-ерекись… — он говорит одно слово, глядя на то, как еще одна капля крови просачивается через сжатые пальцы, падая на пол. — Г-глу-убоко… — И выталкивает из себя еще слово.

— Господи… — Даша будто в замедленной сьемке следит, как вслед за второй на пол капает третья, а потом отпускает его щеки, несется к аптечке, достает перекись, откупоривает по пути, выливает половину флакона на палец, который Стас держит над раковиной, глядя на нее, а не на рану.

Она же… Чувствует, что щеки горят, что руки трясутся, что колени слабеют, а сердце бьется в горле. А еще чувствует, что он все это видит. И понимает. И сопоставляет…

— Сядь, пожалуйста, я обработаю, — и пусть садится на стул, когда Даша просит, пусть не пытается помешать, когда она обрабатывает, а потом фиксирует двумя лейкопластырями, но продолжает смотреть на ее лицо, пытается поймать взгляд, который Даша усиленно отводит, закончив же, и вовсе совершает попытку бегства. Недалеко, но все же. Хотя бы к чашке с недопитым кофе… Или к графину с водой. Но ей не дают.

Стас ловит за руку, терпеливо ждет, когда она все же найдет в себе силы посмотреть в ответ на его взгляд.

Произносит без звуков, а значит и без заминки, которой и стыдится теперь так сильно: «спасибо», дожидается от Даши кивка, потом же отпускает ее, берет ручку, пододвигает лист бумаги, которые теперь лежат чуть ли не на каждой горизонтальной поверхности квартиры, пишет, аккуратно выводя каждую букву… Когда-то ровный почерк, почти как у девочки, немного испортился, но это… Возможность снова писать — это ведь тоже огромная победа. А потом протягивает Даше.

Оба видят, что она берет лист дрожащими пальцами. Даша ненавидит за это и себя, и пальцы. Стас же только убеждается, что прав…

«Я просто порезался.».

— Я знаю, — Даша отвечает честно, возвращает ему лист, он снова пишет.

«От порезов не умирают.».

— Я знаю, просто… — Даша и сама толком не знала, что должно последовать за этим «просто», поэтому не сопротивлялась, когда Стас и во второй раз забрал лист, снова взялся писать.

«Я восстанавливаюсь, а не медленно умираю, Даша.».

Стас снова протягивает, Даша снова читает. Раз, второй, третий… Опять закусывает губу, смотрит поверх листа в его глаза, аккуратно кладет записку на стол, а потом опускается на корточки рядом со стулом, кладет дрожащие руки на мужские колени, сверху тяжелую голову.

— Это сильнее меня. Я просто боюсь… Постоянно боюсь за тебя.

Выпалила, зажмурилась, боялась снова посмотреть на него. Он же кладет руку на ее голову. Проводит по влажным волосам раз, второй, третий, четвертый… Берется за плечи, как бы прося подняться.

Даша сделала это, но посмотреть снова в глаза не рискнула, порывалась отойти, но Стас опять придержал за руку, кивнул на стул напротив, не требуя — просто прося сесть. Отказать было бы детской глупостью, поэтому Даша исполнила просьбу, заняла стул, а потом следила, не в состоянии разобрать слова в перевернутом виде, как он пишет. На сей раз уже довольно подробно — не предложение и не два. Когда закончил — протянул ей, и тоже смотрел, как Даша читает.

«Нам нужно нормализовать жизнь, Дашка. Не только мне, тебе тоже. Без тебя я не ходил бы сейчас, и огурцы эти долбаные не чистил бы. Так же, как пальцы не резал. Это твоя заслуга. Но ты забыла про себя. Так нельзя.».

— Это пройдет… Я думаю, пройдет… — Даша прочла его послание несколько раз, потом посмотрела в глаза, ответила, как самой показалось, уверенно.

Стас же только головой покачал. Взял новый лист, снова пробежался ручкой по белому.

«Само не пройдет. Не обманывай ни себя, ни меня.». — Повернул к Даше, убедился, что она все поняла (судя по тому, что закусила губу и в очередной раз опустила взгляд). Потом же снова положил перед собой, дописывая:

«Ты делаешь то, что делал я — уничтожаешь себя же. Живешь в предчувствии беды. Ты видела, чем это заканчивается.».

Даша прочла, кивнула. А ответить… Ответить ей было нечего. Уничтожает. Живет. Боится.

— Что ты предлагаешь? — собралась с силами, снова посмотрела на Стаса, ждала, пока напишет…

«Ты должна вернуться на работу. Ты должна вспомнить, что ты — не сиделка, а я не инвалид. Я хочу тебя. И меня злит, что ты не хочешь меня.».

— Это неправда. Я не «не хочу». Я просто… не могу расслабиться.

Стас хмыкнул, взял уже третий лист.

«Во время секса риск повторного инсульта минимален. Ты сама это знаешь. Но дело даже не в сексе — бог с ним, подождем. Но просто отпусти себя, Даша. Себя, ситуацию, жизнь…».

Даша прочла, фыркнула, отвернулась, глядя в окно, потом снова на Стаса.

— А почему ты себя не отпустить, Стас? Почему ты молчишь? Думаешь, твое упрямство способствует? Я не понимаю, почему ты считаешь, что ведешь себя правильно. Кому от этого легче?

Лучшая защита — это нападение. Даша воспользовалась именно этой тактикой. Да и упрек бросила действительно имеющий под собой основания. Его молчание лучше всего способствовало тому, чтобы она продолжала прислушиваться к шагам. Он не хотел, чтобы им сложно было слушать, как он говорит, запинаясь. А им сложно было слушать тишину.

«Мне.».

Он ответил одним словом. Словом, которое разозлило Дашу… Но пусть лучше злится, чем трясется зайцем, то и дело пытаясь найти в нем признаки начала повторной катастрофы.

Они потратили минуту на то, чтобы просто смотреть друг другу в глаза. Стас — спокойно, но уверенно. Как бы говоря: «я все сказал, тебе стоило бы прислушаться». Даша — мятежно и одновременно со страхом на донышке глаз. Первой не выдержала она. Встала из-за стола, подошла к доске, на которой уже лежала нарезанная Стасом куриная грудка — кусочки получились ровнее, чем обычно у совершенно здоровой Даши. Отметила это… И стало горько. Потому что снова сравнивает. Снова ищет даже в этом знак. Отгоняя мысли, молча взяла хлеб, включила в розетку мультипекарь, открыла его…

Что ответить — не знала. И сама понимала, что Стас прав — если они хотят жить дальше, ей тоже нужно работать над собой. Но пережитый стресс был слишком сильным, чтобы она смогла так просто от него избавиться. И пусть не сомневалась, что он писал все, что писал, не со зла… Стоя к нему спиной, себя вдруг стало жалко…

А когда взгляд соскользнул на недочищенный кровавый огурец, который так и лежал у раковины, на глазах и вовсе выступили слезы. Шмыгнула носом, смахнула одну… Еще раз шмыгнула, опять смахнула…

Положила хлеб на подогретую уже поверхность, закрыла, провела синхронно по обеим щекам… Он ведь для нее старался. Угодить хотел, а она…

— Д-да-ашка… — снова почувствовала руки на бедрах, горячее дыхание рядом с ухом, произнесенное уставшим голосом имя с заминкой… Он мог ничего не говорить, Даша и так все понимала — ему и жалко ее, и от слов своих он отказываться не готов. Да это и не нужно. Прав ведь.

Поэтому она поворачивается, поднимается на носочки, обвивает шею руками, тянется к губам, целует, закрыв глаза, зная, что он чувствует соль ее слез, отрывается, утыкается в шею, шепчет:

— Я буду стараться. Честно. Только и ты не молчи, пожалуйста.

— Я т-то-оже. Б-бу-уду. Ст-та-арат-ться.

— Я люблю тебя. Очень, — и пусть он стыдился, стеснялся, злился, что интонации пока слушаются не так, как раньше, что слова произносятся с постоянными запинками, а звуки иногда путаются, для Даши эти четыре слова подарили столько же счастья, сколько его первые шаги без сторонней поддержки, первые пробы игры на гитаре, первые чищенные собственноручно огурцы. Опять для нее.

Даша и Стас старались держать данное друг другу слово.

Обоим было сложно, для обоих это было преодоление, но оба понимали, что делают это в первую очередь не ради себя, а ради друг друга.

Даша вернулась в стоматологию, тоже пока не на полный день, но все же. Писала Стасу ежечасно. Он бурчал по этому поводу, но всегда отзывался — не имел права волновать ее чрезмерно.

Они провели совместные и отдельные беседы с психологом, который пусть пока только частично, но помог Даше справиться со сковывающим страхом. Не обнадеживал зря — ведь главный реабилитолог для вывернутой наизнанку души — это время, но дал возможность сначала позволить себе озвучить, а потом убрать с пути камни парализующего ужаса, которые мешали Даше двигаться.

Следующий месяц стал для них куда менее трудным и куда более разнообразным. Стас снова сел за руль, первая поездка была для Даши крайне нервной, но с каждым разом становилось все легче. А еще все проще было верить, что они пережили, выкарабкались, отвоевали…

Он возвращался к нормальной жизни семимильными шагами, и для Даши это была самая главная награда.