Я росла с каким-то чувством неловкости, и подавленной горделивости, и страх стал моим постоянным чувством…

Но моим родным языком все более становился болгарский… На этом языке я думала… В переводе на этот язык я впервые прочитала книги знаменитых писателей, европейских, русских, и даже восточных… У меня был один родной язык, у отца — другой… Я читала все больше книг, отец довольствовался своими десятью-пятнадцатью… Как-то получилось, что мы реже стали говорить по душам… Отец старался покупать мне произведения европейских классиков. На болгарском языке были эти книги. Я помню, как он купил мне Гюго — «Человек, который смеется», и Байрона — «Дон Жуан», и старую книгу с изложением греческих мифов… Все эти книги были на болгарском языке… Когда он приносил книги для меня, мать ругала его, что он тратит деньги на книги, а нам не хватает на одежду, на хозяйство… Отец даже пробовал читать переводы на болгарский язык, но помню, пожаловался мне, что плохо понимает этот книжный язык, не совсем похожий на тот, на котором говорят; и вернулся к своим книгам на турецком языке…

Первый мой комплекс от чтения был связан все-таки с книгой на турецком языке… Отец часто читал мне вслух рассказы Омера Сейфетдина. Он любил этого писателя… Рассказы были довольно короткие, и в них был юмор и психологизм, и тонкость была… Когда мне было где-то семь лет, на меня вдруг произвело сильное впечатление то, что в одном из этих рассказов говорилось о смерти маленького мальчика… У меня почему-то возникли какие-то скомканные полумысли-полуощущения, что вот, если описана смерть маленького мальчика, значит, и я могу умереть скоро, и я ведь еще мала… Но когда у меня сделалось сильное удушье; и я помню, как сестра кричала, звала маму; не помню, боялась ли я смерти или просто забыла о таком страхе; помню, как я доверилась маме и чувствовала себя в безопасности рядом с ней; помню, на стуле у кровати миску с водой горячей, и мама наклоняет мою голову прямо в пар… После помню, как я лежу и такое наслаждение свободно дышать… И вот я сижу на постели, под спину подложена подушка… Один из братьев сидит возле меня, чистит яблоки перочинным ножом, так серьезно склоняя стриженную голову, и кладет дольки мне в рот… Суровым мальчишеским голосом он произносит: «открой рот», и вдруг улыбается и строит мне смешную дружелюбную гримасу…

Я помню, что было время, когда я выискивала в книгах страницы о смерти детей, мне было тяжко и неприятно читать это, и тянуло читать именно это… Но я росла, и этот комплекс прошел, и вместо него развился новый… Теперь я искала в книгах описания издевательств над беременными женщинами, рассказы о преждевременных родах, о рождении мертвых детей… Я снова и снова возвращалась к таким описаниям, с тем чувством отвращения и презрения к себе, с каким человек тайком предается какому-нибудь гадкому пороку… Лазар — единственный человек, которому я обо всем этом рассказала. Он мне сказал, что я боюсь совсем не того, что со мной может что-то такое случиться, нет, я боюсь именно описаний… А ведь описания не могут случаться, они ведь не жизнь, они — совсем другое какое-то бытие… И я думаю, он прав… Во время родов, например, был совсем не тот страх, какой бывал, когда я читала описания родов… И при обострении туберкулеза, когда у меня кровь идет, это все равно совсем другое, совсем не то, что в литературе… Лазар говорит, что даже если попадешь в какую-нибудь катастрофу, совсем не будет того страха, того чувства обреченности, как бывает, когда читаешь в повести или в романе хорошо сделанное описание катастрофы…

Когда Лазару было четыре года, Софи затопила в кухне печку, солярку залила; и вдруг огонь метнулся; Лазар помнит, как пламя так длинно взвилось под этот низкий потолок; из кухни дверь была во двор, Софи подхватила Лазара и выбежала… Стала звать соседей, дом чуть не сгорел… Лазар помнит, как уже все потушили и Софи смеялась… Она стояла на снегу в одном шлепанце, и ногой в толстом носке нашаривала другой, отлетевший в сторону; Лазара она прижимала к груди, на плечи ей кто-то накинул пальто чье-то и она кутала мальчика в полу этого пальто… Ей тогда было девятнадцать лет… Другой раз Лазару было восемь лет, они ездили на море все втроем и возвращались поездом… Произошло крушение; тот вагон, где Лазар ехал с отцом и сестрой, не пострадал… Все выбежали… Тогда Лазар увидел страшное: увидел мертвых, искалеченных, увидел кровь… Но страшно ему не стало — «Я тогда еще не знал, что всего этого надо бояться…» Я спросила, какие у него тогда были чувства… Он ответил, что у него возникло такое энергическое желание подбежать и помочь; отец и сестра с трудом удержали его, увели, и объясняли, что взрослые все сделают и что он не сможет… Отец и сестра были испуганы, подавлены, и Лазару это казалось непонятным… Страха у него совсем не было… В третий раз Лазару было уже двадцать два года, вместе с отцом и еще с одним родственником они поехали в село за овощами… Там у них тоже были родные… Машина была этого родственника… Ехали поздно вечером… Машина как-то съехала с дороги и перевернулась… Лазар и тот родственник совсем не пострадали, тот немного ушибся, а Лазару немного оцарапало ногу; но отец Лазара получил сотрясение мозга и после стал совсем уже плох… Но опять никакого страха не было… — А что было? — спрашиваю я… Лазар попытался вспомнить, — пожалуй, было какое-то чувство неожиданности; сильное беспокойство за отца; Лазар тотчас начал звать его, но отец молчал, не откликался в темноте… — И что еще было? — Да, показалось, что нога очень болит, в первую минуту… Когда Лазар это сказал о том, что у него нога болела, мне стало его очень жалко за его тогдашнюю боль, я тихонько поцеловала его в плечо… Мы ночью лежали…

«— Не бойся, — говорит Лазар. — С нами ничего плохого не может случиться»… Мне хочется поверить ему, но я спрашиваю, откуда он такое знает, почему не сомневается…

— Я видел во сне, — отвечает Лазар, и у него серьезное и замкнутое лицо…

Однажды он сказал мне, что не смог сделать меня счастливой… Я знаю, что для него это серьезная проблема, чтобы люди чувствовали себя счастливыми и не мучили друг друга… Я ему сказала, что, наверное, он никогда не умрет, и снова будет молодым, таким, как прежде, и познает все свои свойства, и многие люди, благодаря ему, станут счастливыми… И меня он сделал счастливой…

Лазар мне рассказал, что когда он служил в армии, два года, им приказали пройти большое расстояние; кажется, марш-бросок это называется, но не знаю… Было очень жарко… Они были в этой форменной одежде, в сапогах, и еще несли, кажется, что-то вроде вещмешков или скатанных плащ-палаток, не знаю… В общем, тяжело были нагружены… Очень хотелось пить, а воды не было… Дорога шля в гору… И вдруг они увидели родник, такой даже не обделанный в каменную плиту… Все побросали то, что несли, и бросились к роднику; отталкивали друг друга, даже выкрикивали какие-то бранные слова… Лазар мне рассказывал, что эти молодые люди в загрязненной одежде, почти уже дерущиеся у родника, произвели на него очень тягостное, горестное впечатление… Но это еще не весь рассказ… Я слышала, как Ибиш рассказал Гюлчин, с которой я тогда вместе училась, что было дальше… Обращался он к ней, но я тоже сидела на скамейке, и слушала… Это было еще до того, как я впервые говорила с Лазаром… Когда Лазар мне рассказывал, я уже знала, что он не все рассказывает… Но я не сказала ему, чтобы не смущать его…

Когда я поехала поступать в университет, мама не верила, что я поступлю, потому что у нас не было никаких связей в экзаменационной комиссии… Она поехала со мной, у нее был адрес одной женщины, дальней родственницы одних наших знакомых, эта женщина жила одна в двух комнатах, она уже была на пенсии, но хорошо выглядела, высокая и худощавая; она была очень неразговорчивая и мне это понравилось; вечером она смотрела телевизор, а днем уходила в город… Раза два в году она лежала в больнице, у нее была какая-то болезнь печени… Звали ее Мария… Мама с ней договорилась и сняла для меня комнату, чтобы я не жила в общежитии… В тот год конкурс был маленький, я поступила, все экзамены я сдала на «отлично»…

Но вот что было дальше… Когда все бросились к воде, Лазар отошел в сторону, тоже бросил свою ношу на землю и сел на землю… Он сидел, вытянув ноги, руки завел немного назад и опирался ладонями о землю… Пилотку он снял и бросил рядом… Он сидел, опустив голову… Ибиш, который тоже там был, вдруг заметил, что Лазар сидит в стороне. Он подумал, что Лазару плохо, оставил толкучку, подбежал и спросил Лазара, что с ним…

— Тебе принести воды?

— Нет…

Лазар медленно поднял голову, глаза у него стали какие-то очень продолговато-большие и какие-то плоские и как будто влажные… Он как-то отрешенно посмотрел на Ибиша, и после как-то медленно перевел взгляд и внимательно посмотрел на остальных, которые все еще толкались у воды… Внезапно все как-то расступились, будто пришли в себя, стали поочередно, уступая друг другу, наклоняться к воде; стало тихо, голоса умолкли, даже слышно стало это мерное журчание воды… На Лазара никто не оглянулся… Ибиш все стоял подле него… Потом Ибиш тоже отошел к роднику… Все напились, умылись, и отошли от воды… Заговорили спокойно и заулыбались, всем вдруг сделалось немного как-то радостно… Лазар тогда встал, подошел к воде, опустился на одно колено, склонился, сложил горстью ладони, выпил воды и умыл лицо… Но это не был тот родник, который мы видели, когда поехали с Лазаром в горы… Другой родник… Вот это мой Лазар…

* * *

Чем я отличаюсь от тех, которым везет? Я лгу без успеха, они лгут успешно… Я не научилась лгать хорошо, как следует… Только это…

* * *

Конец! Больше не могу выносить весь этот кошмар обыденной жизни… Какого-нибудь другого Лазара сделаю себе… Придумаю… Но дело в том, что я не могу придумывать… «Творение» и «придумывание» — это совсем разное, как будто бы одна детская выдумка, хорошая, милая; и одна грубая практичная ложь…

* * *

Я сжимаюсь в темноте под одеялом… У меня тонкие руки, и у меня больные легкие; я чувствую себя очень беззащитной… Никто меня не жалеет… Моя мать думает, наверное, что ее жизнь прошла зря, ведь у ее дочери нет семьи, нет детей… Мать жалеет меня, но с какой-то долей презрения… А я, конечно, хочу, чтобы она жалела меня с любовью…

Лазара совсем нет… Я сама?… Все время я чувствую, что другие несчастнее меня… Вон та молодая женщина… Олга ее зовут… У нее двое детишек… Но почему я должна ее жалеть?… Все-таки у нее что-то было в жизни… Я знаю, дети не просто так рождаются! Они от наслаждения рождаются… Зачем я ее жалею?… И все-таки я ее жалею… Лазар?… Зачем у меня не получается один милый, добрый, хороший Лазар?… Не могу остановить это, этот процесс, это движение, которое называется «фантазия» или «воображение» или «творчество», нет, «творение»… Или еще как-то… Это действие… И развивается, вращается, с одной такой беспогрешной беспощадной логичностью, — как Земля вокруг солнца… Но разве я не могу сосредоточиться и вырваться из всей этой ситуации, из всего этого моего движения куда-нибудь в другое какое-нибудь мое движение, в другую ситуацию? Теперь, сейчас — нет, я слишком усталая…

Интересно мне, откуда приходят все эти подробности, детали?… В моей обычной жизни; в той, которая называется реальной, я их не знаю…

И вот… Нигде его нет, моего доброго Лазара… Только одна логичность, беспогрешная и беспощадная…

* * *

Я объяснила сыну принципы построения исторических романов. Он написал один роман, о том, как финикийцы открывают Американский континент… И очень хорошо пошло… Что-то вроде такого фантастического моделирования исторического процесса… Я сказала Маленькому Лазару, что есть один такой способ, прием: берешь своего знакомого или близкого человека, и как будто переодеваешь его в образ какого-то реального исторического лица, смешиваешь детали… Он в своем романе представил своего отца как Демосфена… Мой сын соблюдает свою своеобразную хронологию; у него Демосфен, финикийцы, Меценат и индейцы — все они живут в одно время… В этом я вижу свободу его мышления… Лазар Большой не сердился, даже смеялся, но мне сказал, что не надо учить мальчика всему такому…

— Не бойся, Лазар, у нас Колымы нет, не могут тебя туда послать…

Моя ирония раздражила его. Он сказал, что я глупая и несдержанная… Я еле удерживала слезы, не хотела еще сильнее раздражить его… Все это он мне сказал, когда мы были одни. При сыне ничего не сказал. И я не хочу, чтобы Лазарчо знал о наших ссорах… Все-таки Лазар Большой прав, Лазар Большой более тактичный, более воспитанный, чем я…

* * *

Когда мы только поженились с Лазаром, мы ездили в горы… В село болгар-мусульман… Это через одну учительницу, которая работает вместе с нашей Софи… Она туда ездила несколько раз отдыхать… Там большая семья, несколько маленьких девочек… Я привезла куклу в подарок, но им больше нравилось брызгаться водой, и носить малышей на ручках, и бегать… Но Лазару хотелось, где тихо, где нет людей… Хозяин сказал, что если мы поднимемся, там будет оставленный дом, и мы сможем в нем пожить… Мы взяли еду и пошли туда… Там такой большой очаг, вроде камина… Но мы побоялись, и готовили кофе на костре…