Джасинда Уайлдер - Я, ты и любовь

Ей-богу, мне это было по барабану.

В конце концов, он ушел, не сказав больше ни слова.

Тогда я начал играть. Музыка пришла непрошеной и лилась как река. Я сгорбился над гитарой, сидя на твердой скамье посреди часовни, глядя на свои изношенные, в масляных пятнах ботинки «тимберленд». Я едва слышно напевал, с головой уйдя в сочинительство — в такие минуты музыка берет в плен и выжигает во мне слова и мелодию.

— Мистер Кэллоуэй? — послышался робкий женский голос. Я слегка повернул голову ко входу в часовню, давая понять — я слушаю. — Мисс Хоторн проснулась, спрашивает вас.

Я кивнул, уложил гитару в футляр и понес ее за медсестрой в палату.

Когда я вошел, Нелл закусила губу, расчесывая шрамы на руках указательным пальцем. Я пододвинул к кровати жесткий пластиковый стул для посетителей, взял пальчики Нелл своей огромной лапой и перецеловал каждый сустав и всю ладонь, силясь, блин, снова не разреветься как девчонка.

Она смотрела на меня серо-зелеными глазами с покрасневшими веками, такими красивыми и такими скорбными.

— Кольт… Колтон… Я…

Я тронул ее губы.

— Ш-ш-ш. Я тебя люблю. И всегда буду любить.

Она и сейчас видела меня насквозь.

— Тебе тоже плохо, да?

Я кивнул.

— Хорошего мало. — Увидев вопрос в ее глазах, я вздохнул и решился рассказать все до конца: — Я говорил тебе об Индии, как она погибла.

— Да? — нерешительно отозвалась Нелл, будто догадываясь, о чем пойдет речь.

— Я был в больнице — кое-кого из наших ранили в той стычке, и я должен был съездить присмотреть, чтобы все было путем. Одна из медсестер откуда-то знала меня, знала, что я встречаюсь с Индией. Вроде они жили в одном доме. — Мне пришлось глубоко вздохнуть, чтобы голос не дрожал. И это после стольких лет… — Она сказала мне… Господи, вот блин… Она сказала, что Индия была беременна, когда ее убили. Я вообще не знал. Может, она и сама не знала. Совсем еще маленький срок, недель шесть, но все же… Я так и не… У нее не было возможности мне сказать.

— Господи, Колтон, я ужасно сожалею. Я… Боже мой, Колтон…

— Да. — Я не мог взглянуть на Нелл, поэтому пристально разглядывал свои ногти с темной каймой автомобильной смазки. — Я могу понять, почему ты убежала, Нелл. Только обещай, что больше не будешь от меня убегать. Блин, ты должна мне это пообещать! Особенно из-за фигни вроде этой. Я знаю, я… всего лишь неграмотная обезьяна, перемазанная солидолом, но могу позаботиться о тебе. Я буду любить тебя, и если ты… если мы… если… Я не оставлю тебя, что бы ни случилось.

Она всхлипнула.

— Боже мой, Колтон, я не поэтому убежала. Ты неимоверно выше того, как себя ценишь. Ты не обезьяна, не бандит, ты вовсе не такой, как о себе думаешь. Я просто испугалась, поддалась панике. — Она пыталась говорить ровно, несмотря на всхлипы. — Надо было мне успокоиться. Я очень, очень жалею. Это моя вина, Колтон. Не надо мне было улетать и на пробежку нечего было выходить. Я…

Я стиснул ее руку.

— Нет, Нелл, нет. Не смей. Даже не начинай. Ты не виновата.

В этот момент вошел врач.

— Я тут услышал пару фраз, — начал он. Индус средних лет, держится деловито и с тщательно усвоенным состраданием. — Это никоим образом не ваша вина, Нелл. Такое иногда происходит, и мы не знаем, ни почему, ни как это предотвратить. — Его голос и взгляд стали вдруг очень серьезными: — Вы не должны становиться жертвой самообвинения. То, что вы были на пробежке, на выкидыш не повлияло. Ничего, что вы сделали или не сделали, выкидыш не спровоцировало. Так бывает, и виноватых здесь нет.

Нелл кивнула, но я видел, что она все равно винит себя. Врач велел ей отдыхать, сказав, что на ночь она останется в больнице, под наблюдением. Когда он ушел, я встал, наклонился над ней и поцеловал так нежно, как только мог.

— Пожалуйста, не взваливай это на себя, Нелли, детка. Ты слышала, что сказал доктор: так случилось.

— Знаю. Знаю. Я постараюсь. — Она взглянула на гитарный футляр. — Сыграй для меня что-нибудь.

— Что ты хочешь услышать? Что-нибудь веселое? — Я вынул гитару и приготовился играть.

Она покачала головой.

— Что-нибудь. Чего тебе самому хочется. Сыграй песню, которая для тебя что-то значит.

Я заиграл «Ракетный корабль» Гастера. Эта песня всегда трогала меня за душу. Я ее крутил постоянно, поставив на повтор. Теперь буду играть ее снова и снова, как свою старую колыбельную. Мысль о ракетном корабле, уносящем прочь, к новой жизни… да, это я могу примерить на себя.

Я слышал, что у входа в палату собрались люди, но не обернулся. Пусть слушают, раз хочется.

— Сыграй еще, — попросила Нелл.

Я вздохнул.

— Пока ты спала, я написал песню. Это… прощание, так ты ее, наверное, назовешь.

— Сыграй. Пожалуйста.

— Мы оба разревемся, как сопливые мальки, — предупредил я.

— Знаю. Все равно играй.

Я кивнул и заиграл аккордами. Простая мелодия, почти колыбельная. Я вздохнул, закрыл глаза и отпустил себя, выразив в песне все, что было у меня на душе.

Ты никогда не имел имени,

Ты никогда не имел лица.

Тысяча вздохов, которые ты не сделаешь,

Эхом отдаются у меня в ушах,

Мой малыш, малыш, малыш.

Вопросы мигают, как звезды

Бесчисленные в ночном небе.

Мечтал ли ты?

Была ли у тебя душа?

Кем бы ты стал?

Ты никогда не знал моих рук,

Ты никогда не знал рук твоей матери,

Мой малыш, малыш, малыш.

Я буду мечтать за тебя,

Я буду дышать за тебя,

Я спрошу у Бога за тебя,

Я буду потрясать кулаками, кричать и плакать за тебя.

Эта песня для тебя.

Это все, что у меня есть.

Она не даст тебе имени,

Она не даст тебе лица,

Но это все, что я могу отдать.

Вся моя любовь в словах, что я пою,

В каждом звуке терзаемой гитары,

Мой малыш, малыш, малыш.

Ты нас не покинул,

Потому что тебя никогда не было,

Но это не значит,

Что ты ушел нелюбимым.

Это не значит,

Что тебя забыли,

Мой малыш, малыш, малыш.

Я похороню тебя

Этой песней.

Я буду скорбеть по тебе

Этой песней.

Когда отзвучала последняя нота, Нелл рыдала, закрыв лицо ладонями. За спиной послышался сдавленный кашель. Я повернулся и увидел у двери врачей, медсестер, санитарок, пациентов и посетителей. Видно было, что никто не остался равнодушным. Щеки у меня были мокрые, глаза щипало. На этот раз я не стал сдерживаться, позволил горю взять свое.

Нелл выбралась из кровати, с волочащимися за ней проводами и трубками, и залезла мне на колени. Я обнял ее и прижал к себе, баюкая, и мы плакали вместе. Я утешал ее единственным способом, какой знал, — молчанием, объятиями, моими губами на ее коже. Для утешения не было слов, а те, что были, я спел.

Две с половиной недели спустя

Вода колышется и плещется о сваи мостков. У луны не хватает тонкого ломтика с краю. Ее свет серебрит черную рябь на озере. Мы снова вернулись туда, где все началось, — на мостки, с бутылкой «Джеймсон» и моей гитарой.

Нелл сидит на краю, закатав штаны до колен, и болтает ногами в теплой, как кровь, воде. Я играю «Не пей воду» Дэйва Мэтьюса, а она слушает. Я опираюсь спиной на угловой столб, одна нога в воде, другая у Нелл на коленях. Она растирает мне голень, глядя на воду. Мы мало говорили с тех пор, как пришли сюда в полночь, два часа назад. Мы оба слегка подшофе, и расслабленное, спокойное молчание приятно.

Было много визитов в больницу, чтобы убедиться — физически с ней уже все в порядке, плюс ей выписали кучу назначений — терапевт, психолог — и всю остальную, давно опоздавшую муру. Я жил у родителей, разговаривал с отцом. Я рассказал немного, но достаточно, чтобы у него сложилось мало-мальское представление, через что я прошел. Извиняться второй раз он не стал, и это, пожалуй, к лучшему, но я видел, что он пытается наладить отношения. Что ж. Живу настоящим и стараюсь не держать зла. Последнее дается мне с трудом.

Нелл… еще не вполне оправилась, но все к тому идет. Я тоже выбит из колеи, но и мне уже лучше.

А сейчас мы пьяны и сидим одни на мостках.

После «Не пей воду» я запел «Черный дрозд». Не знаю, чью версию — Сары Маклахлен или Пола Маккартни, не важно. Я пою, и слова никогда еще не значили для меня так много. Это не озарение, а спокойная уверенность, что рано или поздно с нами все будет в порядке.

Нелл читает между строк. Она поворачивает голову и глядит на меня. Ее глаза кажутся яркими в серебристо-лунной мгле.

— «Всю свою жизнь ты ждал этого мига, чтобы возродиться…» — допела она со мной последнюю строчку. — Господи, я так люблю эту песню… Откуда ты узнал?

Я пожал плечами и отложил гитару.

— Точно не знал, мне так казалось. Для меня она всегда много значила, а сейчас тем более.

— А мы… тоже?

— Что — мы тоже?

Нелл пододвинулась поближе и улеглась спиной мне на грудь.

— Ждали этого мига?

У меня вырвался почти смешок.

— Я не совсем понимаю, о чем ты спрашиваешь, но отвечу «да». В наших жизнях было много всякого непростого дерьма, а… последний случай стал просто адским. — Я до сих пор не мог назвать то, что случилось, медицинским термином. Невыносимо тяжело. — Но нам нужно научиться быть свободными. Без этого никак. Это не значит быть постоянно счастливыми или благополучными. Вполне нормально, если в жизни что-то не так. Я тебе это говорил, а теперь и сам еще раз заучил. Но если что-то не так, это не значит, что ты перестаешь жить.

Нелл откинула голову и припала к моим губам. Я почувствовал горечь «Джеймсон» и резкий лимонно-лаймовый привкус спрайта, которым она запивала виски. Спрайт с виски? Фу-у. Но ей так нравится, и ладно. На вкус она прежняя Нелл, и это главное.

По моим губам пробежался ее язычок, и я понял, чего она хочет. Рука Нелл погладила меня по затылку и потянула к себе. Мои пальцы пробежались по ее животу, нашли щель между футболкой и штанами и коснулись горячей шелковистой кожи. Я потянул футболку вверх, и Нелл отстранилась, помогая мне ее снять. Мы пришли на мостки поздно ночью, когда она уже побывала в душе, поэтому лифчика на ней не было. Мне это понравилось. Можно гладить ее живот, подниматься по ребрам, кружить пальцами вокруг упругого, напряженного соска и брать рукой ее тяжелые груди. Нелл застонала мне в губы, и я понял, как ей это необходимо.

Мне тоже.

Я целую ее, исследую ее рот, заново изучаю изгибы бедер и налитые выпуклости грудей, глажу влажные, свившиеся после душа волосы. Она целует меня, позволяя себя трогать. Мне кажется, что каждая ласка несет ей исцеление, доказывает, что Нелл больше своего горя.

Для меня ласка делает то же самое.

Наконец Нелл поворачивается ко мне, и мы ложимся. Доски мостков оказываются под моей спиной, а Нелл прижимается ко мне. Мягкость сливается с твердостью. Я чувствую на себе вес ее тела, а она берет мое лицо в ладони и целует, пока я не забываю обо всем на свете, и, Господи Иисусе, ее рот — это мой рай.

Я и не подозревала о силе тлеющего во мне желания, пока его руки не принялись мять мои ягодицы. До того момента целовать его было приятно и хорошо — то, что нужно, чтобы забыться. Но когда его пальцы алчно впились в мой зад, сидевшее во мне желание сорвалось с цепи.

Я хочу его. Конечно, Колтон необходим мне эмоционально — он моя опора, он всегда рядом, успокаивает, утешает, защищает и отвлекает от черных мыслей. Но это… Я не могу без его рук, обнимающих и ласкающих меня, его пальцев, оставляющих на коже невидимый обжигающий след, его рта, приносящего в привычные ощущения бурю наслаждений. Я просто не могу жить без этого, во мне поселилось какое-то безумие.

По-моему, Колтон почувствовал что-то похожее, когда я набросилась на него. Мы просто целовались, ласкались, немного трогали друг друга, но когда я повернула голову и увидела, как яркие сапфирово-синие глаза, сверкающие в свете звезд и луны, смотрят на меня как на самое прекрасное создание на свете, я словно потеряла разум.