Старый флигель не запирался. В нём хранили старую мебель ту, что вынесли из большого дома, когда закончили ремонт. Поднявшись на крыльцо, Вера ухватилась за дверную ручку. Можно ещё повернуть назад, и она почти решилась отступить, выпустив из руки латунное кольцо и повернувшись спиной к двери, но не успела и шагу ступить, как позади неё скрипнули давно несмазанные петли и тяжёлые ладони опустились на хрупкие плечи.

— Снова бежишь? — тёплое дыхание коснулось её щеки.

— Нет, — повернулась она в его объятьях, силясь рассмотреть в ночи выражение лица. — Ты погубишь меня, Жорж! Я знаю то также, как то, что за осенью наступит зима.

— Я никогда не причиню тебе зла, — шептал Бахметьев, склоняясь к её лицу. — Это выше моих сил обрести тебя вновь, чтобы тотчас потерять.

— Жорж…

Георгий закрыл ей рот поцелуем, сминая нежные губы.

Вывернувшись из его объятий, Вера упёрлась руками в твёрдую грудь.

— Ежели не желала сего свидания, зачем ключ дала? — отступил на шаг Бахметьев.

— Всё от того же, — горько усмехнулась Вера. — Не могу не думать о тебе. Что толку саму себя обманывать? Люблю тебя, всегда любила, с первой встречи, с первого взгляда. Господи, зачем же ты приехал, Жорж? Зачем? Нет мне теперь ни сна, ни покоя.

Бахметьев молча поймал хрупкую кисть и поднёс к губам, согревая дыханием ледяные пальцы.

— От судьбы не убежишь, Вера. Стало быть, на роду нам написано было встретиться вновь. Вон, как далеко забралась, — усмехнулся он.

— Все переменилось, Жорж. Я более себе не принадлежу.

— А кому ты принадлежишь? Немощному старику? Любишь, говоришь. Стало быть, не так сильна та любовь, коли княжеский титул тебе важнее оказался, — выпустил он её ладонь.

— Не тебе меня судить. Не было у меня иного выбора.

— Вера, — вздохнул Георгий, — мы с тобой по кругу ходим. Что было, то было. Прошлого не переменить.

— Но и будущего у нас нет, — опустила ресницы Верочка.

— То только от нас зависит, — улыбнулся уголками губ Георгий. — Четыре года минуло, а по мне, как будто вчера расстались с тобой. Боже, как же я скучал по тебе! Ты мне ночами снилась.

Вера поёжилась под холодным порывом ветра. Обняв хрупкие плечи одной рукой, Бахметьев открыл двери флигеля и увлёк её в тёмное помещение.

— Ты дрожишь. Замёрзла?

«Душа замёрзла», — вздохнула Вера про себя, оставив его вопрос без ответа.

— Ну, так позволь я тебя согрею, mon ange, — целуя закрытые веки, прошептал Георгий.

И не было более сил противиться соблазну, так тепло было в его объятьях и с каждым поцелуем становилось всё жарче. И вот уже сама искала его губы, гладила широкие плечи, цепляясь за погоны на мундире. Ноги совсем ослабели, колени подгибались. Вера оступилась и сдавлено охнув, приземлилась на накрытый холстом старый продавленный диван, что прежде стоял в гостиной. Падая, она увлекла за собой Георгия. Бахметьев едва успел подставить руку, дабы не придавить её своим телом.

— Ты только моя, никому не отдам, — скользили его губы по тонкой шее, все ниже к распахнутому вороту капота, к глубокому вырезу тонкой ночной сорочки.

Вера молчала, испугавшись того, что стоит ей заговорить, и она непременно попросит его остановиться, потому как должна, но ведь более всего желала, чтобы не останавливался. Истосковалась по словам страсти, сказанным чуть хрипловатым шёпотом, по сильным рукам и крепким объятьям, по ласкам то нежным, невесомым, то порывистым, стремительным, почти грубым. «Только не останавливайся, — умоляла его про себя. — Только не останавливайся, не дай мне опомниться, оттолкнуть тебя». Но Георгий и не думал остановиться. Лишь, когда выгнулась дугой под ним, прижимаясь как можно ближе, замер на мгновение, перед тем, как рухнуть в манящую пропасть, падать в которую мог бы бесконечно.

Вера с тихим вздохом положила голову на его плечо, ничуть не смущаясь ни своей, ни его наготы, смутно припоминая, как торопливо избавлялась от одежды, расстёгивала пуговицы на его мундире. Нынче, когда пожар страсти утих, повеяло прохладой, но даже это не заставило бы её сейчас пошевелиться. Так бы и лежала вечность в его объятьях, да только время неумолимо бежало вперёд.

— Жорж, — рассеянно поглаживая ладошкой широкую грудь, позвала она, — мне идти надобно.

Бахметьев вздохнул, поднялся и, сев спиною к ней, принялся молча одеваться. Вера следила за каждым его движением не в силах отвести взгляда.

— Я напишу тебе, — обернулся Георгий. — Через твою прислугу можно вести переписку? — осведомился он.

— Думаю, да, — неуверенно ответила Верочка. — Завтра попрошу Катерину сходить на городской рынок после полудня.

— Как я её узнаю? — улыбнулся Георгий.

— Высокая, темноволосая, на вид не более двадцати годков будет, я скажу, чтобы шляпку голубую надела.

Коротко поцеловал её в губы Бахметьев, не оглядываясь, вышел в предрассветный сумрак. Одеваясь, Вера, размышляя над тем, сможет ли она уговорить горничную передавать письма своему любовнику и какова будет плата за её молчание. Катерина получала довольно хорошее жалование, но коли посулить увеличить плату вдвое должна согласиться. Вернувшись в дом, madame Одинцова крадучись поднялась по чёрной лестнице и вошла в свои покои. Вера сразу поняла, что Катерина не спит, а лишь притворяется спящей.

— Катюша, — позвала она.

Девушка открыла глаза и села на узком диванчике, укоризненно глядя на хозяйку.

— Что же это вам, Вера Николавна, по ночам не спится? — проворчала она. — Бродите незнамо где, — бросила она быстрый взгляд на перепачканные землёй комнатные туфли.

— Разговор у меня к тебе, Катерина, — нахмурилась Вера, жестом указав на двери в спальню.

Проследовав за хозяйкой, горничная остановилась у порога, аккуратно прикрыв за собою двери.

— Слушаю я вас, — сложила она руки на груди.

Вера нервничала, не решаясь начать разговор. Madame Одинцовой казалось, что Катерина ей предана, она сама её нанимала, но могла ведь и ошибаться.

— Напомни, сколько я тебе жалованья плачу в год? — обратилась она к прислуге.

— Известно сколько. Полторы сотни целковых, — настороженно ответила девушка.

— Буду платить три сотни, коли докажешь, что умеешь язык за зубами держать, — решилась Верочка.

— И что же от меня надобно? — усмехнулась девица, уже догадываясь, о чем пойдёт речь.

— Сегодня сразу после полудня надобно сходить на городской рынок, к тебе подойдёт военный и отдаст письмо для меня, — выдохнула Вера.

— Стало быть, его сиятельство, — улыбнулась девушка. — Вы не думайте, я вас осуждать не стану. Что ж я не понимаю, не вижу, как вам со стариком живётся…

— Не забывайся, с кем говоришь, — одёрнула её Вера.

Катерина надулась и умокла.

— Наденешь шляпку голубую, что я тебе на прошлой седмице отдала, — продолжала напутствовать её Верочка, — да гляди, чтобы не одна живая душа не узнала!

— Сделаю, Вера Николавна, — нахально ответила горничная, — только мне бы деньги наперёд получить, сапоги надобно новые к зиме справить.

Вера шагнула к дамскому бюро и, выдвинув ящик, вынула стопку ассигнаций. Отсчитав требуемую сумму, она протянула деньги девушке.

— И чтобы ни одна живая душа не знала, — придержав ассигнации, повторила молодая княгиня.

Сразу после полудня, Катерина засобиралась на городской рынок. Прихватив с собой плетёную корзинку, с которой обыкновенно ходила за покупками, девушка неторопливо прохаживалась между торговыми рядами и крутила головой по сторонам. Ей попадались на глаза военные, но господина полковника среди них не было.

— Ты Катериной будешь? — услышала она позади себя и, испуганно охнув, обернулась.

— Я Катерина, — зарделась девушка, рассматривая графа из-под ресниц. — Что же вы пугаете, ваше сиятельство? — осмелилась она попенять Бахметьеву.

Георгий Алексеевич усмехнулся. Строгий тон девушки никак не вязался с кокетливой улыбкой. Девица ещё больше смутилась и опустила очи долу. Незаметно опустив запечатанный конверт в корзинку, Бахметьев вложил в ладонь девушки серебряный рубль и, повернувшись, зашагал прочь, не удостоив её более ни единым взглядом.

Катя стояла как громом поражённая. «Немудрено, что барыня голову потеряла, коли такой красавец рядом, — вздохнула она с тоскою глядя во след полковнику. — Вот кабы на меня хоть разок посмотрел, как на Веру Николавну глядит», — побрела она домой, никого и ничего вокруг не замечая.

Коли не впала бы в ступор после встречи с его сиятельством, наверняка, обратила бы внимание на здоровенного детину, что провожал её от рынка до ворот усадьбы, следуя за ней словно тень.

Вера, с нетерпением ожидавшая возвращения Катерины, едва ли не выхватила письмо из рук горничной и, отослав ту нетерпеливым жестом, поспешила вскрыть запечатанный конверт. Сердце таяло, пока она читала написанные знакомым почерком строки:

«Верочка, мой дивный ангел, нет таких слов, дабы выразить на бумаге то, что переполняет ныне мою душу и сердце. Думал, разлука охладит былой пыл, но лишь одна волшебная ночь с тобой, и я снова, как мальчишка влюблён. Я в нетерпении считаю часы, да что там часы, минуты до того момента, когда вновь смогу увидеть тебя. Завтра буду у грота Дианы с двух до четырёх пополудни. Твой Ж.»

Вера прижала письмо к губам. Одинокая слезинка скатилась по щеке: «У нас нет будущего. Нет, до тех пор, пока жив Одинцов», — вздрогнула она.

Убедившись, что после встречи с его сиятельством горничная княгини Одинцовой направилась прямиком домой, детина направился в небольшой пансион на окраине Пятигорска. Провожаемый подозрительным взглядом хозяина заведения, он торопливо поднялся на второй этаж и постучал в знакомую ему дверь.

— Гришка ты? — осведомились из-за двери.

— Я, ваше благородие, — пробасил Гришка и толкнул дверь в комнату.

— Рассказывай! — с ходу бросил ему Караулов, усаживаясь в кресло.

— Мне бы горло смочить, — покосился на графин с бренди наёмник.

— Пьянь, — скривился Пётр Родионович, наливая в стакан благородный напиток и протягивая его Гришке.

— Следил я за его сиятельством, значит, — начал Гришка. — Эх, надобно было его все же ещё в Петербурге кончать, — отвлёкся он.

— Ничего толком сделать не можете, — проворчал Караулов. — Ну, что далее было?

— Бахметьев был приглашён на ужин к Одинцовым…

— Это я и без тебя уже знаю, — перебил своего прихвостня Пётр Родионович.

— Так вы выслушайте меня, — насупился Григорий.

Караулов махнул рукой, что означало — продолжай.

— Так вот опосля ужина этого, его сиятельство в усадьбу воротились через потайную калиточку в ограде, и ключ у них был. Стало быть, княгиня дала. Полюбовники они — ясное дело. Он же там почитай почти до самого утра пробыл. Только перед самым рассветом ушёл.

Караулов задумался.

— Это ещё ничего не доказывает, — отозвался он.

— А вот сегодня горничная княгини встречалась с его сиятельством на рынке, он ей конвертик передал, — закончил Гришка.

— А вот это уже другое дело, — блеснул глазами Караулов. — Коли есть письма, стало быть, есть доказательства, — рассуждал он вслух. — Осталось только поведать всему Пятигорску, сколь аморальной особой является княгиня Одинцова. А когда её супруг скоропостижно отправится на тот свет, никому в голову не придёт усомниться, что она к тому руку приложила.

Осмелев, Гришка протяну руку к графину и налил себе ещё полстакана дорогого бренди. Занятый своими размышлениями, Караулов даже не обратил на то внимание. В голове Петра Родионовича начал выстраиваться грандиозный план, удачное воплощение которого, сулило немалые прибыли.

— Перво-наперво, — продолжал он размышлять вслух, — надобно самому свести знакомства в Пятигорске. — Как там докторишку Одинцова зовут? — обратился он к Гришке.

Гришка поперхнулся бренди и отставил стакан в сторону под укоризненным взглядом Караулова.

— Куницын Алексей Андреевич, — ответил он, виновато глядя на хозяина.

— Что ж, пора и мне собственным здоровьем озаботиться, — усмехнулся Пётр Родионович.

Наутро следующего дня Алексей Андреевич Куницын получил записку от одного из приезжих, пожелавшего воспользоваться его услугами. Отказываться от дополнительного заработка Куницын не стал и поспешил с визитом. Дешёвый пансион поначалу произвёл на него удручающее впечатление. Человек, остановившийся в подобном месте, очевидно, был стеснён в средствах. Впрочем, при личном знакомстве с Петром Родионовичем, мнение Куницына переменилось. От глаз эскулапа не укрылась добротная, сшитая на заказ одежда, предполагаемого пациента, дорогие, скорее всего фамильные, кольца на ухоженных руках, при некоторой неопрятности во внешнем виде, чувствовалось, что Караулов привык жить на широкую ногу.