В тягостном настроении ехал он к своему крёстному, надеясь, что может быть, Алексей Николаевич порадует хорошими новостями. Собственно, хорошая новость была только одна: свидание с обвиняемой в убийстве супруга княгиней Одинцовой разрешили, но не ранее завтрашнего дня. В остальном же дела обстояли из ряда вон плохо.

Дело княгини отчего-то не спешили передать приставу по следственным делам, а адвоката к ней не допустили, озвучив совершенно неправдоподобную причину: дескать, во всей тюрьме не нашлось ни одного свободного помещения, где господин Ивлев мог бы побеседовать со своей подзащитной. Однако ж пообещали, к завтрашнему утру сей вопрос разрешить.

Залесский — жандарм, что взялся приводить в порядок дело княгини Одинцовой, прекрасно понимал, что времени у него нет. Коли он взялся добыть признание обвиняемой, идти следовало до конца, а не то, неминуемо полетят чьи-то головы и его собственная в том числе, раз уж он ввязался в эту историю.

На первый взгляд вина княгини была очевидна. Из показаний доктора, которые он изучил от первой до последней буквы, явственно следовало, что княгиня обращалась к нему с просьбой принести настойку опасного лекарства. По словам эскулапа, ранее он уже оставлял ей настойку в достаточном количестве и был весьма удивлён тем фактом, что она успела закончиться. Яд был обнаружен господином Куницыным в графине с вином в количестве многократно-превышающем смертельно-опасную дозу для человека.

К тому же наличие у княгини молодого любовника, того самого, что способствовал рассмотрению дела в Петербуржском суде присяжных, а не в Пятигорске, также весьма недвусмысленно указывало на её причастность к смерти князя Одинцова.

Оставалось надеяться, что минувшая ночь заставит несговорчивую арестантку переменить свою позицию. Залесский с самого утра приехал в Литовский замок и попросил привести княгиню в допросную. В ожидании молодой женщины, он прохаживался по тесному помещению, заложив руки за спину. Дверь отворилась, и тот же тюремщик, что приводил её на допрос вчера, втолкнул Веру внутрь, а сам поспешил ретироваться. От взгляда Залесского не укрылись глубокие, тёмные от запёкшейся крови царапины на лице надзирателя. Княгиня присела на край стула и опустила голову. Залесский молчал, разглядывая арестованную. Вчера женщина выглядела измученной, уставшей, а ныне, казалась совершенно сломленной. Устроившись за столом напротив, жандарм извлёк из кармана серебряный портсигар, щёлкнул крышкой и протянул его madame Одинцовой.

— Не имею дурной привычки, — отказалась Вера, впервые подняв голову и глянув в лицо Залесского.

На высокой скуле с левой стороны темнел огромный кровоподтёк, разбитая губа и потухший взгляд вызвали приступ острой жалости у Залесского: «Господи! Ну, зачем ей понадобилось убивать старика? Он бы и сам помер. Если судить по показаниям доктора, князь считался безнадёжным больным».

— Вера Николавна, такой женщине как вы не место в тюремных застенках, — убрал он портсигар, не решившись закурить в её присутствии, несмотря на снедавшее желание вдохнуть горький табачный дым.

— Видимо, моё место на каторге, — безжизненно обронила она.

Взгляд жандарма прошёлся по ней, отмечая разорванное на плече и расстёгнутое до талии платье, растрёпанные льняные локоны, капельку запёкшейся крови на мочке уха, как будто кто-то, не заботясь об аккуратности, снял с неё серьги. «А ведь серьги были», — подумалось ему, И притом довольно дорогие, насколько он запомнил.

— Ну, почему же сразу на каторге? — забарабанил он пальцами по столу. — Обвинительный приговор вам ещё никто не вынес.

— Вы вынесли, — пристально глядя ему в глаза, зло отозвалась Вера. — Вы вынесли мне обвинительный приговор. Вы не желаете верить в мою невиновность.

— Для того у меня есть все основания, — парировал он. — К чему вам отпираться? Сознайтесь в содеянном и оправитесь дожидаться суда под домашним арестом, — посулил он.

Вера тяжело вздохнула. Не осталось никаких ни моральных, ни физических сил и далее терпеть подобное обращение. Содрогнувшись от воспоминания о том, что произошло с ней накануне в одиночном каземате, Вера быстро перекрестилась. Ещё одной такой ночи ей не пережить. Она либо наложит на себя руки, либо сойдёт с ума. После вчерашнего ей уже не верилось в то, что когда-либо она сможет покинуть эти застенки, но самыми страшными стали мысли о том, что Жорж просто бросил её здесь на произвол судьбы, возможно, испугавшись, что она утянет его за собой на самое дно.

— Что я должна написать? — сдалась она.

Главное выбраться отсюда, как можно скорее. О том, что будет после, она старалась не думать. Залесский положил перед ней чистый лист бумаги, перо и пододвинул чернильницу.

— Пишите, — остановился он за её плечом.

Вера послушно выводила слова, что ей диктовал жандарм, понимая, что оговаривает себя, что её признание несёт угрозу не только ей, но и Георгию. Пока она писала, взгляд Залесского не отрывался от синяков на тонком запястье. Он не хотел думать о том, что заставило её так быстро сдаться, но воображение помимо воли рисовало ему жуткие картины, и расцарапанная рожа надзирателя служила тому убедительным подтверждением. Закончив писать, Вера поставила свою подпись и, не глядя более на бумагу, подвинула её жандарму.

— Когда меня выпустят? — тихо поинтересовалась она.

— Сегодня вас заберут отсюда, — ответил Залеский, складывая полученное признание в папку с остальными материалами дела.

Вера поднялась со стула, приложив руку к невыносимо ноющей пояснице, и отвернулась к зарешеченному оконцу. Глаза Залесского широко распахнулись. Теперь, когда она стояла, причина, по которой платье её оставалось расстёгнутым, стала совершенно очевидной.

— Как давно вы в тягости? — сорвалось у него с языка.

— Какое это имеет значение? — повернула голову на звук его голоса Вера.

Залесский отвёл взгляд, сделалось не по себе.

— Оставайтесь здесь. Я должен отдать все необходимые распоряжения, дабы вас выпустили под домашний арест, — обронил он и стремительно вышел за дверь. Обшарив взглядом коридор, он увидел того, кого искал. В несколько шагов преодолев расстояние отделяющее его от тюремного надзирателя, он с размаху ударил того в челюсть.

— Я приказал лишь припугнуть её? — прошипел он обескураженному тюремщику. — Ты что это себе позволяешь?

— Ваше благородие, — схватился за лицо надзиратель, — да я только потискал её малость. Вы ж получили, чего хотели?

— Пшёл прочь, — оттолкнул его с дороги Залесский.

На душе кошки скребли, и, сознавая, что поступил, как самый последний мерзавец, не испытывал удовлетворения от того, что его миссия успешно завершилась и нынче дело можно передавать следователю.

Оставшись одна, Верочка принялась ходить из угла в угол по тесному полутёмному помещению допросной. Казалось, время остановилось. Она не помнила уже сколько раз обошла вокруг стола, не спуская глаз с тяжёлой дубовой двери, в ожидании момента, когда можно будет покинуть эти стены. «Господи, как долго!» — раздражённо вздохнула она, опускаясь на стул. Ответом ей стало громыхание засова с наружной стороны двери. Она ожидала увидеть жандарма, что пообещал выпустить её под домашний арест, но на пороге появился Георгий. Вера медленно поднялась, но вместо того, чтобы шагнуть ему навстречу, как того ждал, Бахметьев, отошла в самый дальний и тёмный угол.

— Георгий Алексеевич, я уж думала, вы забыли обо мне, — глухо произнесла она, стараясь не смотреть ему в глаза.

— Откуда такие мысли? — сглотнул ком в горле Георгий.

Не дождавшись ответа, он шагнул в помещение и повесил на спинку стула, принесённую с собой бобровую шубу.

— Мне стало известно, что вас отпускают под домашний арест, — не сумев скрыть разочарования в голосе, произнёс он.

Бахметьев прекрасно понимал, что поводом к такому смягчению условий заключения послужило признание княгини в убийстве собственного мужа.

— Вера, зачем ты оговорила себя? — тихо спросил он.

Верочка отвернулась к стене. Горькие слёзы навернулись на глаза. Заподозрив неладное, Георгий в два шага оказался рядом и, подхватив под локоток, вытащил из тёмного угла, к тому месту, куда падал свет из крохотного оконца. Приподняв рукой её подбородок, Бахметьев со свистом втянул воздух, сквозь стиснутые зубы. Опухшая щека, на тонкой шее темнели следы чужих рук и губ, синяки на запястьях, разорванное платье.

— Кто? — выдохнул он. — Кто посмел?!

Вера ударила его по руке, удерживающей её лицо ближе к свету, и отвернулась, пряча слёзы, всё-таки покатившиеся по щекам.

— Ты опоздал, Жорж! Довольно мучить меня!

— Прости, — взяв шубу со спинки стула, он накинул её на плечи Веры. — Идём, — протянул он ей руку.

Проигнорировав протянутую ладонь, Вера вышла в коридор. Отделившись от стены, к ней шагнул надзиратель, протягивая, завязанные в узел, вещи, оставленные ею в камере. В этот же узел он затолкал серёжки, испугавшись, что его обвинят в воровстве.

С арестанткой этой всё было непонятно. Вот и сейчас, узнав, что её выпускают из Литовского замка, тюремщик едва не сошёл с ума от страха. Он более не был уверен в своей безнаказанности. Да, его благородие, приказал лишь припугнуть строптивицу, а он не совладал с собой, когда увидел её на полу. Никогда ещё столь красивая и ухоженная женщина не попадала ему в руки, вот и взыграла похоть. А может не только похоть, но ещё и давно подспудно тлеющая в нём ненависть к привилегированному дворянскому сословию. Оттого захотелось растоптать, унизить, что он и сделал самым бесчеловечным способом, покусившись на добродетель этой холёной барыньки, воспользовавшись тем, что отпор дать она ему не могла.

Вера отшатнулась от него, оттолкнула протянутый узелок, и брезгливо подобрав юбки, бегом устремилась прочь по длинному коридору, даже не понимая, куда бежит. Шуба упала с плеч, и Георгий остановился, дабы поднять её. Выпрямившись, он встретился взглядом с тюремщиком, так напугавшим Верочку. Свежие царапины на лице последнего и бегающий испуганный взгляд выдали того с головой. Пристальное внимание его сиятельства внушило надзирателю ещё больший ужас. Граф ничего не сказал, лишь перебросил шубу через плечо и поспешил догнать княгиню Одинцову.

Вера заговорила только тогда, когда экипаж выехал за ворота Литовского замка:

— Отвези меня в Покровское, — не глядя на Георгия попросила она.

— Не могу, — вздохнул он. — Тебе запрещено покидать пределы Петербурга.

— Мне негде остановиться в столице, — плотнее запахнувшись в шубу под его пристальным взглядом, заметила она. — Куда ты меня везёшь?

— На Литейный, — отозвался Георгий. — Ко мне.

Вера прикрыла веки, сил возражать и спорить совершенно не осталось. «К нему, так к нему, лишь бы подальше от этого ужасного места, от тёмных зловонных камер, от их обитательниц, от надзирателей и жандармов». Никого не хотелось видеть, Бахметьева в особенности, ибо после произошедшего его тяжёлый пристальный взгляд был просто невыносим.

Вскоре холёная четвёрка лошадей, запряжённая в экипаж с фамильным гербом графов Бахметьевых, остановилась у парадного дома на Литейном. Георгий вышел и помог выбраться на улицу Вере. Madame Одинцова, игнорируя любопытный взгляд швейцара, вошла в распахнутые перед нею двери и застыла на лестнице. Георгий Алексеевич подал ей руку, и она, не зная, куда идти дальше, нехотя вложила поцарапанные с обломанными ногтями пальцы в его ладонь. У порога большой квартиры их встретил дворецкий. Он что-то принялся тихо говорить графу, и с каждым словом слуги, лицо Бахметьева всё больше мрачнело. Вера устало прислонилась к стене, не понимая, отчего Жорж не торопится войти внутрь и стоит в передней. Впрочем, вскоре причина заминки стала ей понятна.

— Жорж! — послышалось из гостиной. — Это ты, mon cher?

Графиня Бахметьева собственной персоной выплыла в просторный коридор. Её изучающий взгляд остановился на Верочке. В этой оборванной растрёпанной женщине Лидия Илларионовна с трудом признала бывшую гувернантку Уваровых. Повернувшись к сыну, madame Бахметьева, не стесняясь присутствия Веры, заговорила тоном, весьма далёким от учтивости.

— Георгий Алексеевич, вы, верно, разума лишились, коли эта женщина находится здесь? — вздёрнула она бровь точно так же, как это делал сам Георгий, в моменты сильнейшего негодования.

— Я тоже рад вас видеть, maman, — вздохнул Бахметьев. — Смею напомнить, что вы находитесь в моём доме, а потому попрошу вас уважать всех, кто находится под моей крышей.

Желания припираться с матерью не было. Голова раскалывалась от тягостных мыслей.

— Я не останусь с ней под одной крышей, — упрямо поджала губы графиня.