Я поднесла фотографию к глазам.

…Юный Блок в чулках и черном берете. Его невеста с лицом грустного ребенка и смятыми цветами в руках. Наверное, приняв его предложение, она верила, что идет под венец с настоящим принцем, с лицом врубелевского «Демона поверженного» и вьющимися золотыми кудрями ангела Рафаэля. И поначалу его великая любовь льстила ей, романтической и невинной. Но девушка не может не стать женщиной. А он продолжал любить только ее небесную девственность, вынуждая терзаться похотью ночью и лгать днем, притворяясь бестелесной Прекрасной Дамой, чтобы не упасть с пьедестала в его глазах… Врать, врать, врать…

— И чем это кончилось? — спросила я.

— Тем, что оба стали удовлетворять потребности своего низменного «Я» на стороне. У него появилась любовница. У нее — любовник. По-твоему, оптимальное решение?

— Гиблый номер, — скривилась я постно.

— Правильно, — улыбнулась Карамазова. — В результате они расстались. И жена забеременела от другого. Ее второе «Я», которое Блок не желал замечать в упор, внезапно стало доминантным. Бессмысленно, обманывая себя, прикрывать неприятную часть пейзажа ладонью.

— Именно так, — закивала я печальным болванчиком. — Именно так…

* * *

Прошло два месяца. Я не уехала в Америку, отделавшись лживым оправдательным письмом. Июль уже собрал чемоданы, в город закрадывался пыльный и жаркий август. Мы снова лежали на измятых простынях, обнаженные, как Адам и Ева в Эдеме, где никто еще не считал наготу пошлой и бесстыдной, где нагое тело было естественным состоянием людей, живущих в гармонии с собой, с природой и миром вокруг.

— Нам нужно поговорить, — коротко сказал Юлий.

Мой профиль приютился под его подбородком, его рука утонула в моих волосах. Я блаженно ленилась в объятиях Юлия, думая о том, что лень бывает удивительно светлым, лучезарным чувством: есть килька в собственном соку, есть Женя в собственной лени, и у нее нет ни малейшей нужды всплывать на поверхность.

— Нам нужно поговорить.

Я недовольно замычала в ответ. «Любить — это просто любить, и все…» — сказал Оскар Уайльд. Зачем говорить о чем-то?

— Нам нужно поговорить. — Его голос был жестким.

Я неохотно оторвалась от Юлия, села, нащупала на столе пачку сигарет. Он подорвался, схватил зажигалку и поспешно — чересчур поспешно — поднес мне огонек. Его предупредительность была пугающей, словно Юлик заранее извинялся за что-то.

— Говори. — Я затянулась.

— Я считаю, что должен сказать тебе это, — пробубнил он, опуская глаза. Его улыбка была сиротливой.

— Говори.

— В общем… Мила сказала мне, что… Она ждет ребенка.

— От кого?

Каким глупым был мой вопрос! Но, как это ни смешно, в тот момент я впрямь не понимала однозначности этого ответа.

— От меня.

— От тебя? — Я не верила. Целую, огромную, бесконечную секунду я не верила в это. Я тупо смотрела на него.

Мой Юлик был похож на собаку, которая покорно ждет, что хозяин изобьет ее палкой.

— Нет… — всхлипнула я.

— Да.

— Значит, ты… Значит… все это время… Ты ж говорил, вы с ней не спите! Говорил, тебе даже не хочется… Ты сам… я тебя не просила! Ты врал… Почему? Почему?

Боже мой, как страдали сейчас его глаза. Мой Юлик мучительно стеснялся поступка второго Юлия. Наверное, в эту минуту он и сам не мог поверить, не мог понять: почему, как, зачем он, мой любимый мальчик, мог спать с Милой все это время?

Но в ту минуту, именно в ту минуту, я вдруг с отчаянием поняла, что не существует моего и ее Юлия. Я не смогу больше прикрыться, как щитом, своим спасительным убеждением: это тот, чужой, посторонний и нелюбимый, изменял с кем-то и где-то, в то время как мой оставался вечно верен мне.

Потому что Юлий — один! Вот этот человек, который сидит сейчас напротив. И именно он спал с ней. И со мной. С нами обеими одновременно!

— Прости меня, — выдавил он.

Как абсурдна была эта просьба! Мое прощение уже не могло ничего изменить.

— Значит, Мила ждет ребенка, и вы с ней… когда вы с ней?

— Нет, — затряс он головой. — Я не собираюсь на ней жениться. Не думай!

— Впрочем, это уже ничего не меняет, — безнадежно произнесла я.

Сигарета испепелилась в моей руке. Столбик пепла упал на кровать. Я резко стряхнула его, размазывая по постели. Вскочила, схватила халат.

— Постой!

Он упал передо мной на колени. Голый, несчастный, с опущенными плечами. Он судорожно вцепился в меня.

— Постой, не надо… Я не женюсь на ней. Я люблю тебя. Тебя, слышишь? Ты моя самая… ты единственная моя любовь… Я никого так не любил, слышишь? Не уходи!

Его голос был влажным от любви и сиплым от страха, панического страха потерять меня навсегда. Он целовал мои колени — и мои колени верили его губам, он обнимал мои бедра — и они верили его пальцам. Но мой мозг не верил ни им, ни ему. Как он мог лгать мне?! Спать с ней? Спать с ней и говорить мне о любви! Спать с ней и смотреть на меня своими прозрачными глазами, похожими на два озерца голубой родниковой воды. Спать с ней и улыбаться мне своей, самой светлой, самой утешной, самой доверчивой в мире улыбкой!

— Ведь ребенка еще нет! — заорал он. — Его может и не быть! Я не хочу никакого ребенка! Я хочу остаться с тобой! Я расстанусь с Милой. Сегодня же!

Отчаяние этих слов было столь же высоковольтным, как и их эгоизм. Я отшатнулась, словно от удара током.

Мой Юлик никогда бы не сказал так! Мой добрый, мой благородный, мой чистый и романтический Юлик, зачитывавшийся в детстве приключениями капитана Фракасса и рыцаря Айвенго. Мой Юлик, подобравший на улице сбитую машиной собаку, выходивший ее и поселивший на даче родителей. Мой светлый, мой золотой, мой любимый Юлик никогда бы не предложил выгнать на улицу женщину, которая ждет от него ребенка!

До этих слов я еще сомневалась, еще делилась на две мятущиеся половинки, одна из которых сходила с ума от ревности, страдала от предательства, ненавидела и рвалась прочь. Вторая надеялась: а вдруг это можно как-то склеить, принять, обуютить эту катастрофу и научиться жить на пепелище?

Но теперь я поняла: обратной дороги нет.

Потому что нет больше моего Юлия.

Есть два Юлика — но оба они теперь не мои!

Ибо мой Юлик обязан жениться на Миле, а значит, он уже не мой. А если он будет со мной, то я останусь рядом с предателем, подлецом и эгоистом, которого никогда не любила и никогда-никогда не полюблю.

И есть только один способ спасти МОЕГО любимого — отказаться от него сейчас навсегда.

* * *

— Времени не существует! — напомнила синяя кукушка, высунувшись из башенки замка-часов.

На циферблате свернулся калачиком глубокий вечер. Бутылка была пуста.

— Вот и все, — удрученно сказала я. — Он бы все равно никогда не был счастлив со мной.

— Почему? — спросила ведьма.

— Потому что для абсолютной гармонии ему нужны были две женщины. Наверное, иногда, желая посмеяться над нами, боги разрезают людей не на половинки, а на четвертинки. И для того чтобы быть счастливыми, этим беднягам нужно собрать четырех человек, да еще и как-то примирить их между собой. А это практически невозможно.

— Последняя четвертинка — твой парень в Америке?

— Пожалуй, — кивнула я. — Во всяком случае, его образ жизни, его взгляды, его устремления полностью подходят мне. Он художник, как и я. Учился на два курса старше…

— И ты тоже не могла быть счастлива с Юлием?

— Как можно быть счастливой с мужчиной, который устраивает тебя лишь наполовину? Человек — не килограмм ветчины. Нельзя попросить продавщицу отрезать мне правый кусочек, потому что левый слишком жирный.

— В каждом из нас живут доктор Джекил и мистер Хайд[5]. И все мы любим Джекила и боимся Хайда. Но мудрость в том, чтобы принять человека целиком. Именно так поступили в конце концов Саша и Люба — расставшись и выстрадав свою разлуку, они объединились вновь и жили вместе до самой его смерти.

— Невозможно, — помотала я головой. — Я думала об этом, пыталась примериться, подстроиться… Но я не смогу стать Милой.

— Разве это так уж трудно?

— Вроде бы и нет, — вздохнула я. — Разве трудно купить себе пару дорогих платьев, ходить на презентации, составлять меню на неделю, из его любимых блюд: устраивать приемы у него дома и придумывать гостям коктейли, выписывая рецепты из женских журналов? Но я точно знаю: в тот момент, когда нужно будет плестись куда-то при параде, выяснится, что под ногтями у меня снова траур от масляной краски, вечернее платье я облила вином и забыла сдать в химчистку, а главное — мне до смерти не хочется тратить три часа на скучнейшую ярмарку тщеславия, а хочется остаться дома и закончить картину. Да, я могу наступить себе ногой на горло раз, другой, третий… Но в результате я просто возненавижу Юлия, который заставляет меня вести ненавистную мне бессмысленнотусовочную жизнь. А я не хочу его ненавидеть. Лучше уж…

— Уйти от него.

— Теперь у меня и нет другого выхода. Скажи, Мила действительно ждет ребенка? Может, соврала?

Колдунья быстро приложила указательный палец к фотографии Милы и коротко помотала головой.

Я снова вздохнула.

— Не следовало мне приходить сюда. Все равно ты ничем не сможешь мне помочь.

— Но ведь, следуя твоей теории, — сказала Иванна, благополучно пропустив мимо ушей последнюю фразу, — друг без друга вы тоже не сможете стать счастливыми.

— Зато мы будем спокойны, — скорбно изрекла я.

— И тебя это устраивает?

— Нет.

— Хорошо.

Она удовлетворенно кивнула и потянулась к своим волосам, словно намеревалась поправить прическу. Но вместо этого вытащила оттуда блестящую булавку-шип, удерживавшую на макушке ее черную шапочку.

— На, держи, — протянула она мне ее.

Я недоуменно повертела в руках подарок. Булавка была длинной — сантиметров пятнадцать и оканчивалась круглой, неправильной формы бусиной из неизвестного мне зеленого камня.

— Похожа на золотую, — заметила я.

— Она и есть золотая, — бесстрастно подтвердила Иванна.

— Но это же дорого…

— Визит ко мне тоже недешевый.

— И зачем она мне? — Во мне проснулось любопытство.

— Если ты уколешь этой булавкой человека, он умрет.

Я в изумлении открыла рот. Беседа приняла крайне неожиданный оборот!

— И кого ты предлагаешь мне колоть? — поразилась я.

— А вот тут у тебя есть выбор.

Ухмыльнувшись, Карамазова откинулась в кресле и закинула ногу на ногу. Она была похожа на черную кошку и в то же время на вихлявого, гримасничающего чертика. Впрочем, человек наверняка выдумал черта в ту секунду, когда в темноте мимо него прошмыгнула черная кошка…

— Можешь убить Юлия. А можешь — себя.

— Здрасьте, приехали! — презрительно фыркнула я. — И какой мне в этом резон? Если бы у меня возникло столь идиотское желание, я бы и без тебя нашла, чем его пристукнуть и травануться самой!

— Пристукнешь его топором — сядешь в тюрьму. Отравишься снотворным — Юлий никогда не простит себе твоей смерти. А если уколешь его моей булавкой, эту смерть никто не соотнесет с тобой. Но важно даже не это, а то, что тогда, вместе с ним, умрет и твоя половина. Та, которая нуждается в нем. Ты уедешь в Америку и проживешь там долгую счастливую жизнь со своим художником.

— А если уколюсь я сама? — ошалело поинтересовалась я.

— Тогда будет счастлив Юлий. Как только ты умрешь, он забудет тебя и забудет себя таким, каким был с тобой. Станет совершенно цельным, успешным снобом и позером, довольным собой и женой. Выбирай.

— А Мила? Мой парень?

— Если вы умрете, у них все будет хорошо — обещаю.

Ее слова не вызвали во мне никакого доверия.

— Прости, но все это…

— Похоже на сказку, — понимающе кивнула Иванна. — Но ведь я не заставляю тебя верить. Попробуй — и убедишься сама.

— Хорошо…

Я встала, ужасно разочарованная и недовольная своим визитом. Мне было до слез обидно, что я разоткровенничалась перед этой самодовольной сумасшедшей, и ужасно жалко пятисот долларов, которые нужно было ей заплатить.

— И еще, — одернула меня Карамазова, — совет напоследок. Даже если ты не воспользуешься моей булавкой, не бросай его. Наплюй на все принципы, на мораль, на добро и зло и не бросай. Если ты бросишь его, будет только хуже. Всем.

Я обреченно скривилась.

— Но вы же любите друг друга! — закричала она. — Любите на самом деле!

— Да, любим, — эхом повторила я. — Но вслед за летом все равно наступит зима… И ничего ты тут не попишешь.

— А сейчас на улице что?

— Лето, — ответила я машинально. — Но оно скоро окончится. А в сентябре я уеду.