Вика содрогнулась, таким ужасом повеяло на нее от этих непонятных строк, напечатанных изысканным шрифтом на голубоватой, слегка пожелтевшей бумаге. Она подняла глаза и уставилась в окно, медленно моргая и пытаясь вспомнить, зачем взялась расшивать книгу, но осознала, что не помнит даже, как добралась до работы. Она долго сидела и думала – мысли еле ворочались, словно сонные тяжелые рыбины в мутной воде. Какие-то неясные образы вспыхивали и гасли в мозгу, и Вике казалось: еще чуть-чуть, еще немного, и ей все станет понятно! Но хочет ли она этого понимания?!

Вдруг кто-то коротко и злобно рассмеялся – совсем рядом. Вика вздрогнула, оглянулась – никого! Она взглянула на зажатый в руке скальпель и отшвырнула его. Скальпель упал и вонзился острием в пол. Вика вскочила и замерла, прижав руки ко рту, потом побежала в комнату Марка, но его там не было. Пометавшись, она уцепилась за рабочий халат Марка – уткнулась и заплакала. Так ее и нашел вернувшийся из курилки Марк. Они рано ушли домой. Долго брели пешком, благо день был солнечный, Марк купил Вике мороженое. После ужина они еще посидели в саду у костра – Вика совершенно успокоилась и улыбалась Марку, у которого на душе было очень тяжело.

На следующий день он сам сходил с ней к врачу – рассеянная и невнимательная тетка-психиатр смотрела больше в карточку и все время что-то там писала. Она выдала новые рецепты. Марк сам купил все в аптеке, почитал вложенные в коробочки инструкции, ничего не понял и тоскливо вздохнул. Вика послушно выпила на ночь таблетки, а Марк украдкой принял стопку коньяку. Оба засыпали с одной мыслью: Господи, пусть все наладится! Ну пожалуйста…

Вика блуждала в потемках по лабиринту коридоров, ища выход. Время от времени ей попадалась дверь, из-под которой струился яркий свет, но открыть ее было страшно, и Вика проходила дальше. В конце концов дверь вдруг открылась сама, и темная фигура, стоящая спиной к свету, приглашающе махнула Вике рукой: заходи! Вика шагнула вперед, человек отступил в полосу света – это была высокая тонкая девушка с криво обрезанной челкой черных волос. Она стояла, прислонившись к стене, и держала в руке красную в черный горошек чашку, похожую на божью коровку…

Вика вскрикнула и проснулась.

Встала, пошла босиком на кухню, открыла шкаф – чашка! Красная чашка в черный горошек! Где она? Вика сама не понимала, зачем ей посреди ночи понадобилась эта чашка. Но искала упорно: на подоконниках, в мусорном ведре, под столом. Она подошла к раковине и отпрянула, зажав рот рукой. На белом поддоне раковины копошилось множество мелких куколок, отвратительных пластмассовых человечков с суставами на шарнирах. Вика схватила нож и стала колоть острием эту мерзкую мелочь – окровавленные ручки-ножки так и полетели в разные стороны. Вся раковина заполнилась алой кровью, в которой все копошились покалеченные фигурки, и руки, и ночная рубашка тоже были в крови…

Вика задохнулась от ужаса – и проснулась.

Боже мой, это сон! Опять сон!

Она встала и пошла на кухню. В раковине было пусто – никаких мерзких человечков. Но и чашки не было. Красной чашки в черный горошек, любимой божьей коровки. «Как же так? – думала Вика. – Я же пила из нее вчера вечером! Пришел Синельников, мы пили чай… Или нет? Когда я ее видела в последний раз?»

Вика повернулась и закричала: в проеме двери висела длинная, слабо покачивающаяся фигура, по которой ползали – как тараканы! – все те же мелкие пластиковые человечки, изуродованные и окровавленные. Вика зажимала рот руками, но крик все равно прорывался, заполнял весь дом, выплескивался на улицу…

Она опять проснулась – от собственного крика.

Снова это был сон – ничего не висело в дверях, никаких гнусных человечков не было и в помине. Сжав голову руками и раскачиваясь, сидела она на постели. «Я больше так не могу! Не могу, не могу, не могу! Опять все то же самое, опять! Эти страшные сны, эти провалы в памяти, потеря времени! Я схожу с ума…»

На следующий день она не пошла на работу. Проснувшись в полдень, Вика решила слегка прибраться. Она собрала кипу одежек для стирки и потащила ее в ванную к стиральной машине. Но по дороге часть шмоток вывалилась из охапки. Вика вернулась, подняла разрозненные носки, трусики, футболку… Подняла и снова выронила из рук. На белом трикотаже ярко выделялись темно-красные пятна. Вика присела на корточки и вгляделась, а потом шарахнулась в сторону, с ужасом глядя на футболку. Она стояла в углу и тряслась, таращась в пространство и обхватив себя руками, а когда очнулась, оказалось, что она сидит в саду у костра, в котором догорает злополучная футболка и еще какое-то тряпье. Вика долго сидела, задумавшись, потом ушла в дом и включила компьютер. Дождавшись подключения медленно работающего Интернета, она набрала в поисковике два слова и стала ждать результата.

Пару дней Вика провела дома. Шохин прикрывал ее на работе. Он был готов на все, лишь бы Вике стало лучше. А она выглядела удивительно спокойной, хотя и слегка сонной – совсем не плакала и нежно улыбалась Марку. В пятницу утром Вика проводила Марка, попросила купить апельсинов и поцеловала на прощание. И Марк весь день спокойно работал. Его даже не насторожило, что Вика не ответила на звонок, мало ли, задремала или вышла в сад – день был солнечный, хотя ветреный. И только вечером, открыв дверь и войдя в мертвую тишину дома…

Шохин уронил пакет, тот лопнул, апельсины раскатились по всему коридору; потом, когда приехали «Скорая» и милиция, все наступали на оранжевые шары и пинали их ногами, но Марк ничего этого не помнил, ничего с того момента, когда увидел сидящую за столом Вику и позвонил Синельникову. Вика надела рубашку Марка – любимую, домашнюю, клетчатую, она всегда ей нравилась, эта рубашка, а Марк ворчал и не давал поносить. И теперь Вика сидела за столом в его рубашке, склонив голову на левую руку, в правой был зажат фломастер, а перед ней на столе валялся пустой пластиковый флакончик из-под снотворного и лежал лист бумаги, весь исписанный большими неровными буквами: «Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ ПРОСТИ МЕНЯ БОЛЬШЕ НЕ МОГУ Я ТЕБЯ ЗАМУЧИЛА ПРОСТИ ЛЮБЛЮ Я ТАК ВИНОВАТА ПРОСТИ ЛЮБЛЮ ПРОСТИ ЛЮБ… Л… Ю…» Она писала, пока не заснула. Навсегда.

Потом откуда-то взялся Синельников, и Александра, и Лида, и еще какие-то люди, они все сделали как надо, а Шохин не делал ничего, только молчал и ходил с места на место или лежал лицом к стене. Он не хотел идти на кладбище, не хотел ничего знать, не хотел понимать. Он никого не хотел видеть. Лида осталась с ним. Осталась и следила тревожным взглядом. Целыми днями он так и бродил, хромая, туда-сюда – из комнаты в комнату, на второй этаж, в сад, опять в дом, опять и опять, по кругу. И молчал. Когда Лида осторожно пыталась к нему подойти, он морщился и тут же ускользал. Физическая боль, что изводила его после аварии, не шла ни в какое сравнение с тем, что он чувствовал сейчас. Марк с недоумением оглядывал свое тело – было так больно, что казалось, кровь должна сочиться изо всех пор. Дойдя до дальнего угла сада, где он когда-то сжигал на костре прошлое и строил планы на будущее, Марк, наконец, осознал, почему мечется по дому и саду. Он ищет Вику. Бесполезно.

Лида боялась за него. Он пытался делать вид, что все нормально, хотя ему хотелось остаться одному и выпустить наружу свое горе – завыть, как раненый волк, сокрушить все вокруг, к чертовой матери. Но Лида не уезжала. Пыталась заставить его поесть, поспать, забыться. Мешала. А Лида жалела, что не взяла с собой Илюшу – сын помог бы Марку отвлечься. Она собралась и съездила в Москву, попросив присмотреть за Шохиным Синельникова. Марк даже не заметил, что она уезжала, но когда увидел сына, так обрадовался, что Лида успокоилась – она правильно поступила. Вечером Марк долго читал Илюшке книжку, и они заснули, прижавшись друг к дружке, такие похожие, такие одинаковые – большой и маленький. У Марка было измученное лицо, и Лида вздохнула. Осторожно забрала мальчика, уложила спать, потом пришла к Марку, села рядом и, не выдержав, поцеловала его спящего в губы. Марк улыбнулся во сне и сказал: «Вика!» Лида отпрянула и зажала рот рукой, а он открыл глаза, и улыбка пропала.

– Это ты…

– Марк! Марк, мне так жаль!

– Не надо.

Шохин хотел было встать и уйти. Но Лида перехватила его и обняла, как обнимала, утешая, маленького Илюшку. Она чувствовала, как Марк вздрагивает от рыданий, и гладила по голове, по плечам:

– Ничего… родной мой, хороший… Ничего, милый мой, бедный… Ничего, как-нибудь…

Она только не могла произнести тех слов, которые всегда говорила Илюшке: все пройдет! Потому что знала – не пройдет. Никогда. Марку было безумно стыдно, что Лида видит его слабость. Но со слезами ушла мучительная боль, раздиравшая его изнутри. Осталась только пустота – гулкая пустота заброшенного подвала, куда лучи солнца проникают лишь сквозь маленькое оконце под потолком. Шохин ушел в ванную, а потом на кухню. Когда Лида пришла к нему, он курил в темноте.

– Свет не зажигай.

– Не буду.

В доме было очень тихо, только громко тикали часы в соседней комнате – старинные напольные часы, похожие на миниатюрную копию Биг-Бена. Маятник величаво покачивался, отмечая неумолимый ход времени, и Лиде казалось, что часы произносят: «Ви-ка… Ви-ка…»

«Боль моя, Вика».

– Вот как тебе кажется, Артемида, может, я буду думать, что она просто уехала?

– Милый, если тебе так легче! – Лида уже заметила, что Марк избегает называть Вику по имени.

– Это же не значит, что я сошел с ума? Я знаю – ее нет. Но я не могу… не могу с этим смириться!

– Марк…

– Она уехала. Надолго. И все. Она так любит путешествовать. Мы хотели вместе поехать, но, видишь, не вышло. В Питер мечтала меня свозить. Я там был всего раз, и то недолго. У нее столько фотографий от поездок! Только они в компьютере, а я не умею пользоваться, ты посмотришь, что там, ладно? А потом меня научишь.

– Хочешь, вместе посмотрим?

– Я не могу пока. Нет. Потом. Ты просто покажешь, что надо делать.

– Хорошо.

– А еще, знаешь, она апельсины любит. Даже не есть, а просто так – нюхать, в руке держать, цедру погрызть. Я ругаюсь – что ты цедру грызешь, там же наверняка консервант! Она все равно грызет потихоньку. А еще нарциссы. Я один раз ей охапку нарвал…

– Вика рассказывала. Она потом на эти нарциссы полночи смотрела, не спала.

– Я не знал! И рубашка эта…

– Марк, ну не надо!

– Моя рубашка – она ей очень нравится, а я ворчу, что она надевает. А ей просто нужно, чтобы я все время был рядом. А я…

– Марк…

– А я кричал на нее. Не потому, что сердился, просто раздражался от боли. А она переживала. И не исправить уже ничего никогда. И почему, почему я не понимал, как ей плохо, почему? Черт побери! И я даже не знаю, как она рисует, я ни одного ее рисуночка не видел и сам ее не нарисовал ни разу, а так хотел написать, даже композицию придумал. Знаешь, в кресле, с красной драпировкой. Ей так идет темно-красный цвет, к белой коже и… черным… черным… черным волосам…

– Милый…

– Ты знаешь, я подумал – у нас с ней и было-то всего несколько дней счастливых! А потом – авария. И все… Мы ничего, ничего с ней не успели! Ничего…

Лида не выдержала и тихонько заплакала, надеясь, что Марк не заметит в темноте. Но он заметил и подошел к ней. Они обнялись посреди кухни, стоя в полосе лунного света. Громко пробили часы, оба машинально считали удары, оказалось – одиннадцать.

– Давай поедим? – спросила, шмыгая носом, Лида. – Что-то я страшно проголодалась.

– Ну, давай.

Марк не помнил, когда ел в последний раз – кусок не лез в горло. Но сейчас он ощутил просто зверский голод и, пока Лида накрывала на стол, сжевал два куска хлеба не то с колбасой, не то с сыром. Свет они почему-то так и не зажгли, и было что-то нереальное, потустороннее в этой ночной трапезе при колеблющемся синем свете газа на плите и слабом отблеске луны за окном. Лида разогрела какие-то котлеты – откуда они взялись? Она не помнила, чтобы делала котлеты. Выпили по стопке, не чокаясь. Марк закусил огурцом, который как-то неуместно весело хрумкнул. А Лида выловила вилкой скользкий соленый гриб.

– Скажи, а мать ее была… ну, там… на кладбище? А то я плохо помню, да и не видел вообще-то ничего.

– Тоня? Была, конечно. Она совсем на Вику не похожа. Вернее, Вика на нее. В отца пошла, тетя Валя сказала. Они учились все вместе – Валентина, муж ее покойный, Тоня и Павел, отец Вики. Он быстро спился. Повесился, представляешь? И Вика его нашла, в сарае. Ей годика три, что ли, было тогда. Маленькая совсем – не поняла ничего, к счастью.

– А отчим?

– Был, толстый такой. А что?

– Да так.

Поминки по Вике устроили в музее, но Марк с Лидой туда не пошли. Вместе с Валентиной Николаевной они вернулись домой, где немножко посидели и помянули. Только Марк и этого не помнил.

– Я даже не спросил, как твои дела…

– Нормально.

– Вы когда уезжаете?