Нина Ивановна как увидела ее, так прямо вся обомлела, а когда пришла в себя, принялась меня отчитывать: отдельные недостатки, мол, нельзя выдавать как обобщения, я сознательно решил опозорить наш класс перед всей школой, и что о нас подумали бы другие, если бы мы такую стенгазету представили на конкурс?

— Не нравится — не надо, — разозлился я и смял лист ватмана, бросил его под ноги и даже потоптался на нем.

Нина Ивановна, пораженная, молчала. А я и сам не понимал, что на меня нашло — какое-то дикое бешенство, пересилившее почтительность к старшим и послушание. Мне стало стыдно за учительницу, которая учила нас добру и справедливости, но на самом деле сама оказалась на это не способной.

Дома я все рассказал о случившемся. Марина посмотрела на меня с уважением, отец сказал: «Молодец!», а мама лишь вздохнула: «Ох, трудно тебе будет теперь…».

Ничего, я отыгрался на пластилиновой фигурке биологички: специально удлинил ей нос, и она сразу стала похожа на вредную ворчливую старушонку, какой, может, и станет на самом деле лет через десять.

Никто в классе о фигурке не знал — только Зоя, но она не болтливая: никому ничего не рассказала. Она считает, что мне не стоит бросать лепить — вдруг я будущий знаменитый скульптор?

Прижимаясь влажным лбом к подушке, я не находил себе места. Наволочка довольно скоро намокала и становилась теплой — я переворачивал подушку, подгребая ее руками под голову, но через некоторое время опять вертелся. Сон про Олю никак не шел из головы. Все-таки она наверняка решила, что во мне ничего особенного нет, и я ей, конечно, неинтересен. Она вся такая-притакая, городская, а что я? Деревня, на ее взгляд, — вот что я! А может, нет? Ее взгляд все-таки какой-то особенный. Может, она разглядела меня? Ну, не в смысле, что я какой-нибудь там писаный красавец, вундеркинд или еще кто, а в смысле, что вообще-то ничего так парень: и поговорить можно, и посмеяться, и, в случае чего, положиться на меня — я вообще-то не хилый, могу и себя защитить, и других.

Но, впрочем, как она обо мне может знать? Оля меня первый раз в жизни видела. Может, Зойка ей что-то рассказывала. Вряд ли что-то плохое. Зоя не может обо мне нехорошее рассказывать. Ничего плохого я ей не сделал, да и вообще старался относиться к другим так, как хотел бы, чтобы они ко мне относились. Такому правилу меня отец научил. Кажется, его выдумал знаменитый писатель Сервантес — тот самый, который роман о Дон Кихоте сочинил. Но я пока что только слышал о его произведении, а читать не читал: в нашей поселковой библиотеке книжки о безумце, борющемся с ветряными мельницами, почему-то не было. Интересно, читала ли ее Ольга? В городе, наверное, есть все, даже дефицитные книжки.

Когда на следующий день я снова увидел Ольгу, то и задал ей свой вопрос.

— Делать мне больше нечего, что ли? — ответила она. — Мне, кроме книжек, есть чем заняться! Пусть их читают будущие старые девы.

— А я думал, что все нормальные люди читать любят, — недоуменно сказал я. — При чем тут старые девы?

— А при том! — Оля высоко вздернула брови и выразительно покрутила пальцем у виска. — Начитаются про всяких донкихотов и ждут потом всю жизнь чуда, а оно само по себе не приходит. Удачу надо за хвост ловить.

— А что если она, как кошка, извернется и цапнет тебя? — рассмеялась Зоя. Она теперь всюду вместе с Олей ходила и, естественно, присутствовала при нашем разговоре.

— Удача — не кошка! — Оля снисходительно посмотрела на нас и легко пожала плечами. — Ну, не знаю, стоит ли вам что-то объяснять — вы тут какие-то…, — она замолчала, подбирая нужное слово, — вы тут… какие-то несовременные. Слышали выражение: этот человек своего не упустит? Вот что я и имею в виду. Но мало того, чтобы своего не упустить, надо еще постараться все удержать, вот так!

Мы с Зойкой переглянулись. Рассуждения Ольги показались нам не то чтобы слишком взрослыми, а, скорее, очень уж прагматичными. Тогда подобный взгляд считался не таким уж хорошим. Тогда нас учили верить в высокие порывы души, любовь, дружбу, чувство товарищества. А тут такие, можно сказать, мещанские рассуждения. Наверное, Оля шутит. Неужели она на самом деле так думает?

— А! Замнем для ясности, — Оля вскинула на нас ясные невинные глаза и перевела разговор на другую тему. — Что-то скучно тут у вас. Пока Зоя с утра в огороде полола, я все ее пластинки переслушала. По телевизору — ничего хорошего, даже мультики не показывают. Радио включила — тоже тоска: передачи про то, как доярки удои повышают, а механизаторы поля обрабатывают. Может, хоть вечером у вас повеселее? Ну, танцы, например…

Вообще-то, танцы в поселковом парке были почти каждый вечер, кроме понедельника. Начинались они часов в восемь, и открывали их бабульки. Все, как одна, принаряженные, в накинутых на плечи платках, они степенно выходили на танцплощадку парами и церемонно изображали нечто подобное вальсу или старинному танго.

Впрочем, они больше любили «Барыню» и «Цыганочку», но такое удовольствие музыканты предоставляли им ближе к девяти часам вечера, когда вокруг танцплощадки собиралась молодежь. Бабуськи так рьяно притопывали и прихлопывали, что непременно вызывали поощрительные аплодисменты, свист и подбадривающие выкрики, отчего танцорки еще больше раздухарялись, чтобы под последние аккорды в изнеможении рухнуть на лавочки и уж более не выходить на круг. Его сразу занимали девчонки, для которых музыканты сначала играли летку-еньку, самый популярный тогда танец. Парни степенно стояли за оградой; наблюдая за веселой кутерьмой, они покуривали, обменивались скупыми репликами, высматривали интересных, на их взгляд, плясуний. Самые отчаянные из девчонок выбегали с танцплощадки, хватали упирающихся парней за руки и тащили на сцену, которая к тому времени уже освещалась тусклым фонарем. В одиннадцать часов танцы заканчивались, и сколько отдыхающие ни просили музыкантов, те оставались непреклонны: «Последний танец он и есть последний!».

Вокруг танцплощадки обычно прохаживались дружинники с красными повязками на руках. Иногда к ним присоединялись наши учителя: они следили за тем, чтобы школьники отправлялись спать вовремя — в десять часов вечера, не позже: детское время в поселке строго ограничивалось общественностью. Родителей, которые не следили за своими детьми, в случае чего могли пропесочить на профсоюзном собрании или вызвать на заседание школьного педсовета. Но мы все равно умудрялись прятаться в темных аллеях, зарослях вяза или за стволами старых деревьев, чтобы хоть издали посмотреть на веселящуюся молодежь. Ох, как нам хотелось поскорее получить аттестаты и считаться взрослыми!

Несмотря на ограничения, Ольга захотела пойти на танцы. Зоя объяснила ей, что в десять часов вечера воленс-неволенс придется уйти, а то потом не оберешься неприятностей.

— Ой, темнота какая! — воскликнула Ольга. — Господи, куда я попала? В городе никаких облав на танцплощадках не бывает.

— У нас тоже облав нет, — обиделась Зоя. — Просто такое правило есть. Может, и неплохое, потому что ночью всякое может случиться: пристанет кто-нибудь или вообще что похуже произойдет, — она многозначительно посмотрела на Ольгу и покраснела. — Ну, сама знаешь, какие охальники встречаются…

— Не бойся, я знаю, как их образумить, — усмехнулась Ольга. — Главное — успеть между ног пнуть и как можно резче. Пока он корчится, ты уже далеко будешь.

— Да ну! — не поверила Зоя. — Будет он ждать, пока ты его двинешь!

Ольга в ответ только загадочно улыбнулась, совсем как взрослая женщина — уголками губ.

Вечером я удивил маму тем, что тщательно нагладил свои черные школьные брюки, надраил до блеска ботинки и надел белую рубашку. Перед Ольгой мне хотелось выглядеть как можно лучше, но маме я сказал, что у одноклассника, мол, день рождения и как-то неудобно идти на него в шароварах и майке. Слава Богу, она не догадалась спросить, что за одноклассник, иначе вранье обнаружилось бы сразу: я не успел придумать, у кого из наших ребят именины. И если бы мама стала любопытствовать дальше, то непременно стушевался бы и, чего доброго, кончики ушей у меня налились бы краской. Они всегда розовели, когда я врал. Но мама лишь спросила:

— А новенькая девочка, что к Авхачевым приехала, тоже идет туда же, куда и ты?

— Да! — честно ответил я.

— Симпатичная девочка, — оценила мама. — Смотри, чтобы ее никто не обидел. Вы ведь все равно, наверное, и наши танцы ей покажете?

— Ну да, — смутился я.

— А там всякое может произойти, — мама вздохнула, — Вообще-то, в наше время малолеткам не разрешалось даже близко к танцам-шманцам подходить. Но что поделаешь, времена меняются…

На танцплощадку я не пошел, остался за оградой: стоял вместе со знакомыми ребятами, о чем-то с ними говорил: да — нет, угу, ага — отделывался в основном междометиями, потому что все мое внимание занимала Ольга. Она выглядела лучше всех! В лазурном сарафанчике, голубых туфельках и с синей лентой в волосах Ольга выделялась среди поселковых девушек. Вместе с Зоей они станцевали вальс, потом нечто стиляжье, похожее на твист — так, как показывал Бывалый в фильме «Кавказская пленница»: кончиками туфель они будто бы тушили брошенные на пол сигаретные бычки, яростно, самозабвенно, изящно. Зоя, правда, стеснялась, но Ольга ее подбадривала: «Еще, еще! Держи ритм!».

А потом пришел Мишка. Он тоже принарядился, надев клетчатую рубашку навыпуск, брюки-клеш и коричневые штиблеты, наверное, отцовские.

Мишка подошел к нам, поздоровался с каждым за руку и небрежно спросил:

— Ну, что, пацаны, так и будете на городскую чувиху только смотреть?

— А мы чо? Мы ничо, — засмущались парни. — Очень нам она нужна. К ней на драной козе не подъедешь. Ну ее!

— Ладно, — ухмыльнулся Мишка. — Я попробую подъехать.

И подъехал. Он помахал Ольге рукой, та ему ответила тем же. Но Мишка не пошел на танцплощадку — он отошел от нас чуть в сторонку и, скрестив руки на груди, стал смотреть, как девчонки танцуют очередной вальс. Зойка от смущения все время запиналась, а Ольга, смеясь, подхватывала ее и вела в танце, то и дело оборачиваясь на Мишку. А он, как зачарованный, продолжал смотреть на нее.

Наконец вальс кончился и объявили белый танец. Его всегда провозглашал толстый Жора-барабанщик — громко, под неистовый стук палочек. Я посмотрел на часы: «детского времени» оставалось десять минут.

Зоя тоже посмотрела на часы и что-то сказала Ольге, но та рассмеялась, отрицательно покачала головой и, выбежав с танцплощадки, подскочила к Мишке, схватила его за руку и повлекла за собой на освещенную сцену. Тот, казалось, такого не ожидал и упирался, но все-таки позволил завести себя на площадку, и там первый положил руки Ольге на талию, чуть отстранившись от нее, — так они и танцевали, соблюдая дистанцию. Зоя, оказавшись одна, села на лавочку и, поглядывая на часы, нервно притопывала ногой. Будто в ритм музыке. Но на самом-то деле она психовала.

Думаю, по двум причинам. Первая: Зоя терпеть не могла Мишку, она так и ждала от него какого-нибудь подвоха. А тут — подумать только! — ее двоюродная сестрица, похоже, положила на него глаз. Вторая причина: после десяти часов вечера обязательно появятся дружинники и, чего доброго, возьмут на заметку всех школьников. Придется потом краснеть перед Ниной Ивановной и лепетать всякие оправдания, да и мать по головке не погладит: Авхачиха гордилась, что ее дочки не какие-нибудь там профурсетки, а добропорядочные барышни, про которых никто ничего плохого даже подумать не может.

Я старался не смотреть в сторону танцующей парочки. Стоило мне лишь краем глаза увидеть Ольгину руку, лежащую на плече Мишки, как все вокруг темнело, а сердце будто подскакивало целлулоидным теннисным шариком и попадало в висок: оно там прыгало, стучало и, видно, задевало какой-то нерв — я чувствовал, как сама собой подергивается бровь.

— Кому ты там подмигиваешь? — смеялись ребята.

А я молчал, как глухонемой. Не мог ответить на шутку, потому что горло перехватывал спазм, и ничего сказать я не мог.

— И кто его знает, чего он мигает, — ребята цитировали слова популярной тогда песенки и подталкивали меня в бок. — А Зойка-то, гляньте, ножку ножкой бьет. Тоже чегой-то переживает, ха-ха!

Зубоскалы, блин! Знали бы вы, как мне хотелось, чтобы Мишка провалился, что ли, сквозь землю, исчез, испарился и чтобы Ольга осталась одна. Но, увы, она смотрела на Мишку, а у того не закрывался рот: он рассказывал ей что-то смешное, и она смеялась и тоже что-то говорила ему.

Когда танец кончился, Зоя решительно встала с лавки и, чуть ли не по-солдатски печатая шаг, подошла к парочке, взяла Ольгу за плечо и потянула к выходу. Противиться ей было бесполезно: рука у Зойки крепкая и цепкая.

— Ну, еще немножечко, — по-детски капризно надувая губы, канючила Ольга. — Время-то детское, только-только «Спокойной ночи, малыши!» закончилось.