— Ничего не знаю, — отрезала Зоя. — Мы обещали вернуться домой вовремя. Мать уже, наверное, ужин приготовила. Нельзя опаздывать. Непорядок!

Ольга принялась рассуждать о темных деревенских нравах, домостроевских порядках и о свободе личности, на что Зоя односложно отвечала: будешь, мол, совершеннолетняя — тогда и пользуйся своей волей как хочешь. И вообще, для нее сейчас главное: не быть пустомелей — прийти домой вовремя, как она и обещала матери.

— Ха! — усмехнулся Мишка. — Я даже спать ложусь, как паинька, в одиннадцать часов. Но если мне надо, подожду, пока родители заснут, открываю окно и — фьють! — хоть до утра могу отсутствовать.

— И куда ты ходишь? — спросила Ольга.

— А куда угодно! — подбоченился Мишка. — Позавчера, например, с пацанами бегали на озеро купаться. А перед тем… никому не скажете?

— Нет, что ты! — в один голос ответили Зоя и Ольга.

— Не знаю, как про такое и сказать, — замялся Мишка. — Это с Мальвиной связано.

— Сказал «а» — говори и «б», — потребовала Зоя.

— В общем, мы ее пугали, — признался Мишка. — Воткнули в раму иголку, к иголке привязали нитку. Дернешь за нее — иголка в стекло: стук-стук! Мальвина посмотрит в окно — никого, снова ляжет, а стук опять повторяется, зловеще так, как привидение. А Генка Широков еще и подвывает тихонечко, протяжно: «У-у-у-у!» Мальвина чуть с ума не сошла.

— Ну и развлечения у вас, — Ольга недоуменно покачала головой. — Делать вам, что ли, нечего?

— Это ей делать нечего, — засмеялся Мишка. — Представляешь, она верит в духов. Научила девчонок вызывать их. И те, как дурочки, чуть что — хвать книгу, всунут в ее середину ножницы, веревочками опутают. Держат томик за ниточку и спрашивают: «Дух писателя Гоголя, скажи, нравлюсь ли я мальчику Коле?» — Мишка смешно, по-девчоночьи запищал. — «Если «да», то поверни книгу влево, а если «нет», то вправо…». Ну, что за дела? Хоть бы подумали, что такому великому человеку, как Гоголь, наплевать и на мальчика Колю, и на девочку Машу, и знать он их не знает…

— Ага! — Оля зацепилась за последнюю фразу Мишки. — Значит, ты допускаешь, что дух что-то может знать и даже на кого-то плевать?

— Да мертвяк он давно! — Мишка сплюнул. — Никакой загробной жизни нет. Наука доказала.

Ольга, однако, не сдавалась. Она принялась рассказывать Мишке о таинственном графе Калиостро и его спутнице, умевшей общаться с потусторонним миром, и о спиритизме и ясновидении, вспомнила Ольга и о Вольфе Мессинге, о котором тогда говорила вся страна, а еще обмолвилась о своем отце: он, оказывается, работал в научном институте, изучал психику человека и ставил какие-то чуть ли не секретные опыты.

— О них ничего рассказывать нельзя, — важно сообщила Ольга. — Государственная тайна. Отец, впрочем, лишь намеками иногда проговаривается, чем занимается в своей лаборатории. Но одно ясно: существует нечто такое, что человек еще не ведает.

Я слушал рассказы Ольги — удивительные и таинственные, переносившиеся в моем сознании непостижимым образом на нее саму. Мне казалось, что она и сама — необыкновенная, не такая, как все, если свободно и легко говорит о всяких феноменах. Значительности ей добавляло и то, что ее отец — не какой-нибудь обычный работяга, а ученый, паривший в заоблачных научных высях, куда простой смертный даже не мечтал попасть.

Мишка тоже зачарованно слушал Олю. А вот Зое ее рассказы, похоже, не нравились: она молчала, ни о чем не спрашивала двоюродную сестру и даже пару раз откровенно зевнула. Наверное, уже успела их наслушаться.

Когда мы подходили к нашей улице, Мишка вдруг сказал:

— Оль, можно тебя о чем-то спросить? — и остановился, давая понять, что хочет говорить с ней один на один.

Мы с Зоей пошли вперед.

— Интересная у тебя родственница! — восторженно произнес я.

— Ага, — кивнула Зоя. — Интересный у нее папа. И библиотека дома интересная.

— При чем тут библиотека?

— Ты разве не замечал, что нам всегда интересны те люди, которые знают чуть-чуть больше нас? — вопросом на вопрос ответила Зоя. — А сами по себе они ничего особенного не представляют.

— Но Оля не такая!

Зоя снисходительно посмотрела на меня и покачала головой:

— Тебе виднее, какая она, — и вдруг, без всякого перехода, спросила: — А хочешь, открою тебе тайну?

— Ну?

— Мне сегодня один парень, взрослый, между прочим, сказал: «Какая ты красивая стала!». А я всегда такая была. Просто на мне новое платье. И он никогда меня в нем не видел. Платье красивое, а не я сама, — Зоя выжидательно смотрела на меня.

Может, она хотела, чтобы я возразил: нет, мол, не одежка красит человека, и ты, Зойка, ничего так себе девчонка. Но я промолчал.

— Вот и все! — усмехнулась Зоя. — Понимай, как хочешь.

Я понял по-своему: она завидовала Ольге, которая нравилась парням. Но я ей ничего не сказал. Как-то не очень хотелось говорить. Замолчала бы Зойка, что ли? Тогда, может, ветер донес бы до меня хоть малюсенький обрывок разговора Ольги и Миши, и по нему я бы догадался, о чем они так увлеченно говорят. Неужели только о Мессинге и всякой телепатии-хренатии? Едва ли. Скорее всего Мишка флиртовал с Олей.

Нам, пацанам младше себя, он как-то объяснил, что девчонки — все равно что курицы. Каждому деревенскому жителю известно: если пеструшку погладишь по голове, то какой бы растревоженной она ни была, обязательно успокоится, зажмурит глаза от удовольствия и замрет — делай с ней, что хочешь. «Вот и бабы такие же, — скабрезно лыбился Мишка. — Мели девчонке, что она самая красивая, лучше всех, что ты о ней все время думаешь — и она за тобой как собачонка будет бегать…»

Наверное, он знал, что говорил, потому что девчонки считали его привлекательным и обаятельным парнем. Некоторые из них, как полные дуры, сами писали ему записки, назначали свидания, а он вел себя по-свински: рассказывал все пацанам. За это я его тоже не любил: трепло! А, может, причина моей неприязни содержалась в другом — в зависти? Мне никто таких записочек не посылал. А так хотелось однажды обнаружить в книге, которую дал почитать какой-нибудь девчонке, сложенную треугольником записку: «Давай дружить!».

В таких записках, как я знал, никогда не писали про любовь прямо. Иногда, правда, рисовали сердце, пронзенное стрелой, считавшееся почему-то символом большого чувства. А взрослые парни вообще выкалывали подобные сердечки на плече или груди. Некоторые из них просили запечатлеть имя возлюбленной на кисти руки или пальцах. Девушки в свою очередь могли позволить себе выколоть первую букву имени своего милого — маленькую, изящную, едва заметную, что считалось тогда модным.

Правда, девушки вели себя осмотрительнее парней: как правило, инициал-татуировка мог быть и первой буквой ее имени, и имени парня, с которым она ходила. Наколку свести невозможно. Порой чем только ее ни вытравливали: и уксусной кислотой, и цинковыми примочками, и горячим железом — ничего не получалось, кроме безобразного шрама. Но даже когда он зарастал, синяя наколка все равно подло проступала из его складок.

И вот представьте, девушку зовут Лена, ее парня Леня — значит, можно смело вытатуировать букву «Л». Леня доволен: все доказательства преданности возлюбленной — на ее руке. Раз она добровольно решилась, можно сказать, заклеймить себя, как рабыня, то ее чувство — всерьез и надолго. И он, как большинство мужчин, становился самоуверенным: теперь она никуда не денется. Наивный! В случае чего девушка легко объясняла происхождение своей наколки: она, мол, не что иное, как первая буква ее собственного имени.

Пацаны и девчонки, подражая взрослым, тоже делали себе буквенные наколки — выводили их на коже обыкновенной перьевой ручкой. При первом же умывании все смывалось, что вообще-то не мешало снова и снова восстанавливать незатейливый вензель.

Еще вчера вечером на большом пальце Мишки красовалась синяя буква «М». Может, она обозначала имя Мальвина, или Маша, или Марина, или даже его собственное, но сегодня его рука была чистой. Отмылся-таки! Не случайно, конечно. Вон как заливается соловьем перед Ольгой!

— Оль, долго вы там еще шушукаться будете? — позвала Зоя. — Перед мамой сама отчитываться будешь. Посмотри, времени-то сколько!

— А мы не шушукаемся — мы общаемся, — весело откликнулась Ольга. — Не виноватая я, — она хихикнула, — что Миша проявляет интерес ко всему таинственному и загадочному.

— Давай быстрее! — прикрикнула Зоя. — Ты еще не знаешь, какой сердитой твоя тетка бывает. Обещали прийти вовремя — значит, нужно слово держать.

Ольга что-то шепнула Мишке в ухо, оба рассмеялись, и он сказал:

— Ладно. Только ты не трусь!

— Как бы ты не струсил, — хохотнула Ольга.

Мишка развернулся и, даже не кивнув нам с Зойкой, бросился к своему дому. Жил он недалеко, через овраг от нас, который славился на всю округу: не очень глубокий, по склонам покрытый зарослями темно-зеленой лещины, на дне его лежал огромный серый валун, из-под которого вытекал ручеек. Вода в нем всегда текла чистая и холодная, аж зубы ломило. За ней специально приходили со всего поселка — считалось, что его родниковая водичка очень полезна. Местные мужики, например, заметили: если наутро после хорошей гулянки хлобыстнуть стаканчик такой воды, то похмелье как рукой снимет. Некоторые гуляки, впрочем, не дожидались рассвета — прежде чем вернуться домой, навещали родничок. Говорят, что студеная водичка быстро приводила их в нормальное состояние. Я и верил, и не верил в легенды, но считал родничок одной из достопримечательностей поселка.

— Нечем больше похвастаться? — иронично покачала головой Ольга. — Ну, хоть родник есть. Хотя ничего особенного он собой не представляет. Не нарзан же!

— А людям помогает, — не сдавался я.

— Самовнушение, — вздохнула Ольга. — Мой отец считает, что люди слишком часто что-нибудь себе внушают и потом свято верят в то, что это истинная правда.

— Да ладно вам, спорщики! — прервала их разговор Зоя. — Все не наговоритесь, — и обратилась к Ольге. — Не проговорись матери, что с Мишкой танцевала. Она страсть как его не любит.

— А мне-то что ее мнение? — вскинула голову Ольга. — Я уж как-нибудь сама в людях разберусь. Терпеть не могу, когда что-то за меня решают.

— Она старше, у нее опыт, — не соглашалась Зоя. — Мама никогда не ошибается.

— Да что ты! — вскинулась Ольга. — Знаешь, кто никогда не ошибается? Карл Маркс! У вас вон на всех заборах написаны лозунги: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно», — и она рассмеялась. — Твоя мать — прямо Карл Маркс местного значения!

Переругиваясь, девчонки ушли, я тоже побежал домой. Электричество у нас горело только в двух окнах — спальни родителей и комнаты Марины. Она распахнула обе створки рамы, и желтоватый, блистающий столб света упирался в высокую яблоню, которая росла у самого забора. Яблоки на ней поспевали особенные: светло-зеленые с розоватыми полосочками, они пахли солнцем и медом.

Марина не боялась, что в ее комнату налетит вся та туча комаров, мошек и ночных бабочек, которая колготилась в потоке света. По ее чертежу отец сколотил из тонких реечек раму, на нее натянули марлю — получилось что-то вроде москитной сетки. Она крепилась на четырех шурупчиках и легко снималась. Простое изобретение пользовалось в поселке необыкновенной популярностью: вскоре сетки появились и в других домах. Надо же, столько мучились от комаров и мошек, а додуматься до такого не смогли!

Я наскоро перекусил: мама оставила на столе жареную рыбу и мой любимый салат из помидоров, в который вместо соли клали сахар. Воду для чая я вскипятил сам, но пить его раздумал: очень хотелось спать, глаза прямо сами закрывались.

Проснулся я от шума. На улице громко вопила какая-то женщина, благим матом орал мужчина. В доме тоже стоял переполох: мама и Марина бегали от окна к окну, а отец, ругаясь, что-то искал.

— Ну, куда же он запропастился? — бранился отец. — Вчера вот тут стоял, в углу.

— Не ходи без топора! — волновалась мама. — Вдруг там убийца какой. Топор ему угрозой будет.

— Никогда ничего у вас на месте не лежит, — бурчал отец. — Да что же за дом такой?

Топор еще днем взял я, чтобы обтесать пару колышков и подвязать упавшие георгины. Ну, и, конечно, забыл положить топор на место.

Я соскочил с постели и, жмурясь от яркого света лампочки на кухне, повиноватился отцу:

— Пап, топор на крыльце лежит. Забыл его на место положить.

Отец бешено зыркнул, чертыхнулся и выбежал из дома. Мама и Марина кинулись за ним, я тоже решил не отставать и в трусах и майке тоже выскочил во двор.

На улице теперь орал только мужик, женщина молчала.

— Убил, — шепнула мама. — Ой, изверг!

— Тсс! — цыкнула Марина. — Слышите, Лиля, ваш Василий с кем-то разговаривает?