— Вроде, мирно говорят, — заметила мама. — Кто бы там мог быть?

Женщины, держась друг за друга, осторожно двигались в сторону оврага, откуда доносились голоса. Мама оглянулась и замаячила мне: не ходи, мол, за нами.

— Пашка уже не маленький, Лиля, — одернула ее Марина. — Если что, то у нас уже двое мужчин для защиты — Василий и Павел. Пусть идет!

Но идти в овраг нам не пришлось. Шумно раздвигая ветви лещины, на тропинку вывалился сначала отец, за ним — скрюченный в три погибели мужчина. Он держался за низ живота и тихо, сквозь зубы, матюгался:

— Вот же шалава, кол ей в рыло! Из сумасшедшего дома, верно, сбежала.

— Все нормально, — успокаивал его отец. — Ты сам ее перепугал до смерти. Подумай: идет девчонка, ни зги не видно, любого шороха пугается, а тут — здрасьте, какой-то обормот в овраге…

— Да я только и хотел, что время узнать, — чертыхнулся мужчина. — А она мне раз — ногой в яйца, да еще потом под задницу пнула. Ну, дела!

— Кой черт тебя сюда среди ночи понес? — допытывался отец. — Нормальные люди давно спят.

— Да так, — мужчина наконец разогнулся, и я увидел Ивана. — Перебрал лишку. А жинка-то у меня, сам знаешь, строгая. Ну и решил освежиться родниковой водицей.

— Вон что, — присвистнул отец. — Пьянка до добра не доведет. Что-то ты часто стал поддавать, прежде за тобой не замечал…

— Значит, есть причина, — изрек Иван.

Женщины тоже признали Ивана и, смущаясь, подошли к нему.

— А мы-то думали, что тут маньяк бродит, — усмехнулась Марина. — Какую-то женщину насмерть испугал. Чего она кричала-то так?

— А спроси ее, — поморщился Иван. — Я к ней: сколько, мол, времени, барышня? А она — сразу как двинет, — и он снова принялся пересказывать ход событий.

— Узнал, кто это? — спросила мама.

— Не, первый раз видел, — Иван снова страдальчески сморщился. — И больше видеть не хочу, шалаву малолетнюю. Приличные девочки о такую пору возле мамы с папой находятся, а не по закоулкам лазят…

— Ну, скажем так, нормальные мужья ночами тоже не шляются по оврагам, — ехидно заметила мама. — Нагнал ты страху на нас!

Марина как-то слишком насмешливо глядела на Ивана, а он, как мне показалось, избегал ее взгляда.

— Что, водка помогает лучше думать? — неожиданно спросила Марина. — Или, наоборот, залил глаза и отключил думалку?

Иван вздрогнул. Может быть, не от ее вопроса. Просто подул свежий ветерок, и я тоже поежился.

— Да! — кивнул Иван как-то отчаянно, будто отвечал не на только что заданный вопрос, а на какой-то другой, известный только им двоим. — Да! И ты это знаешь.

Мама зябко поежилась и, ни к кому конкретно не обращаясь, произнесла:

— Свежо-то как!

Марина поддержала ее:

— Да. Пора и по домам. Скоро рассветет.

— Перед работой хоть поспать немного, — зевнула мама.

— Все бы вам спать! — ни с того, ни с сего разозлился Иван. — Так все на свете проспать можно.

— Не знаю, кто как, а я своего не просплю, — засмеялась Марина.

Иван буркнул в ответ что-то нечленораздельное и, ни с кем не попрощавшись, решительно свернул на дорогу, ведущую на его улицу. А мы вчетвером двинулись домой.

Под утро мне приснилось, что я снова летаю. Высоко-высоко, под самым солнцем. Дома внизу казались игрушечными, деревья — кустиками травы, река бежала тоненьким ручейком, и даже коровы, которые паслись на берегу, напоминали букашек. Я чувствовал себя легко и свободно, я парил как птица, весело кувыркался в потоках теплого, ласкового воздуха, который замечательно пах звездами, травами, росой. Но вдруг набежала серая тень и ударил гром. Часто-часто застучали дождинки. По чему же они стучали? Ведь вокруг ничего не было, только сияющий простор, ветер и солнце. Даже туч на небе не наблюдалось — только их тень, а где они — я понять не мог.

Дождинки стучали все настойчивее и громче. Я открыл глаза и понял: кто-то бросает мелкие камушки в оконное стекло.

— Вставай, соня! — донесся до меня голос Зойки. — Хватит дрыхнуть. Уже десять утра.

Мне совершенно не понравилось, что она решает за меня, сколько мне спать, и потому я с недовольным видом открыл окно:

— Ну, чего тебе?

— Поговорить, — Зойка выглядела озабоченной. — Очень надо!

— Поспать не дают, — я постарался придать голосу сердитости. — То ночью переполох устраивают, то утром в окна барабанят. Что у тебя такого случилось, чтоб человека покоя лишать?

— Тихо ты! — прикрикнула Зойка. — На всю улицу базлаешь.

— А что я такого особенного говорю, — удивился я, — никаких секретов вроде не выдаю.

Зойка попросила меня выйти к калитке, и как мне ни хотелось, а пришлось надевать шаровары и тащиться на улицу. Заговорщически округляя глаза, одноклассница перегнулась через калитку и зашептала:

— Ты узнал, кто в овраге ночью был?

— Ну, узнал. Иван там был.

— А он говорил, кого видел там?

— Не только видел, но и пострадал, — ухмыльнулся я. — Лазит ночами, где не надо.

Зойка ойкнула.

— Чего ты ойкаешь? И вообще, откуда ты знаешь о происшествии?

— Да не лазила она где не надо, — с жаром зашептала Зойка. — Она хотела на озере покупаться, только и всего.

— Кто она? — не понял я.

— Кто-кто! — Зойка рассердилась. — Сам знаешь, кто — Ольга!

Я присвистнул, сообразив наконец, что речь идет о Зойкиной двоюродной сестрице, которую среди ночи потянуло на романтику. Но откуда она знает про озеро и почему не побоялась пойти туда одна?

— Мишка во всем виноват, — объяснила Зойка. — Он так расписал прелести купания под звездами, что Ольге захотелось почувствовать себя русалкой. К тому же сейчас чилимы поспевают, а Ольга никогда водяных орехов не пробовала — Миша пообещал ей насобирать их на озере.

— Во дает! — только и вымолвил я, пораженный, можно сказать, в самое сердце. Неужели у них в городе такая мода: только познакомиться — и сразу ночные купания, то да се, с почти незнакомым-то парнем?!

— Мишка, наверное, проспал, — продолжала Зоя. — По крайней мере никто Олю не ждал. Назад она решила спрямить дорогу — пошла через овраг, а там какой-то тип в темноте бродит и сразу к ней: «Время есть?». Ольга решила, что он к ней пристает, ну и двинула ему…

— Ничего себе! — снова поразился я, хотя прекрасно знал из объяснений Ивана, что и как в овраге произошло. До меня, наконец, дошло, что Ольга не робкого десятка: если что ей покажется не так, то долго не думает — двинула, куда надо, и дай Бог ноги, пока обидчик не опомнился. Но Иван-то, судя по всему, и не думал к ней приставать. С чего она вдруг решила, что у него дурные намерения? Значит, когда Ольга рассказывала про особый приемчик, она имела в виду, так сказать, не теорию. Она уже применяла его на практике и прежде, если так ловко управилась со здоровым мужиком в овраге.

— Ничего себе! — повторил я.

— Она теперь переживает, — пояснила Зоя. — Представляешь, что могут подумать о девушке, которая ночью бродит по поселку?

— Ну и пусть думают, — заявил я. — Думать не запретишь.

— А еще точнее: на каждый роток не накинешь платок, — подхватила Зойка. — Сейчас нам нужно понять, узнал ли Иван Ольгу. Ведь может нечаянно проговориться, что городская-то, мол, странно себя ведет…

— Ты сама подумай, откуда бы он Ольгу знал, — я хотел покрутить пальцем у виска, но передумал: Зойку обижать мне не хотелось. — Иван ее никогда прежде не видел, а если встретит сейчас, то, может, даже не узнает: в овраге было темно.

— Слава Богу, — выдохнула Зойка. — Ты меня успокоил. Побегу, скажу Оле, что все нормально…

— Ничего себе нормально, — не удержался я от ехидного замечания. — Взрослого мужика чуть инвалидом не сделала!

— Впредь он умнее будет, — откликнулась на бегу Зойка. — Нечего с незнакомыми девушками заговаривать!

Я вернулся домой. Мама утром не успела помыть посуду. Пришлось мне греть воду, чтобы в тазике перемыть все ложки-плошки. Я мыл посуду и почему-то думал о Мишке. Все-таки он тот еще болван: позвал девушку на озеро, а сам не пришел, и причина, конечно, одна: просто проспал. Тот еще ухажер! А какой наглый… Надо же, не постеснялся назначить свидание на такое позднее время, да еще на озере. И Ольга тоже повела себя как-то не так… А как надо так?… Ну, может, у них в городе не считается предосудительным купаться по ночам черт знает где… Речь-то шла всего-навсего о купании, не так ли?… Ну, и что же тогда в нем плохого? Наверное, я сам испорченный, пошлый человек: всякие пакости на ум приходят, ужас просто! Но ведь всем известно, что Мишка совсем не романтик, он циник и пошляк. А что, если мы ошибаемся? Может, он только с виду такой, а на самом деле — нежный и одинокий…

Про меня никто не может сказать, что я тоже думаю о том, о чем Мишка не стесняется говорить вслух. Я хочу, чтобы у меня появилась девчонка и чтобы она разрешила сделать то, чего я хочу больше всего на свете — только подумаю об этом, как по спине бегут мелкие быстрые мурашки: они словно щекотят меня лапками, и под кожей мгновенно разливается жар, а во рту появляется привкус чего-то сладкого, похожего на сливочные тянучки. Состояние истомы охватывает всего тебя, цепкими и горячими пальцами осторожно сжимает низ живота — и внутри что-то напрягается, как струна, дрожит, пульсирует резкими толчками, и тяжелая горячка угара охватывает мошонку. Каждый раз я пугаюсь такого состояния и думаю, что происходящее со мной, — проявление низменных инстинктов. И в школе, и дома нас тогда учили, что человек не должен оставаться рабом своих страстей — он выше их, потому что способен управлять желаниями. Поддаются искушению лишь слабые духом. Инстинкты — привилегия животных, разум — свойство лишь человека, так же, как и нравственность.

И как же я удивился, когда, читая роман Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея», наткнулся на мысль о том, что единственный способ избежать искушения — поддаться ему. И еще: «Те, кто в прекрасном находят дурное, — люди испорченные, и притом испорченность не делает их привлекательными».

Я читал первый из двух томов избранных произведений Оскара Уайльда. На сиреневой обложке каким-то детским почерком стояли имя и фамилия писателя, с правого края шла виньетка, похожая на рахитичную ветку розы с шипами. Составитель издания — Корней Чуковский, детский писатель. Но книги Уайльда выпустило издательство не детской, а художественной литературы — Гослитиздат. 1961-й год.

— Замаскировали под книжку для детей, — объяснял отец матери. — Смотри: чтобы цензура пропустила «Портрет», для отвода глаз специально его сказки напечатаны — «Счастливый принц», «Великан-эгоист», «Рыбак и его душа»… Но они тоже не такие уж и детские!

— А что в его романе запретного? — удивилась мама. — История, смахивающая на сказку. Наш Гоголь тоже нечто подобное написал, и у Бальзака есть «Шагреневая кожа» — похожая, согласись, история.

— Так да не так! — горячился отец. — Уайльд разрушает устойчивые стереотипы и заставляет думать, понимаешь: не слепо принимать на веру какие-то установки, а именно — думать. В любом государстве всегда в опале люди, которые мыслят сами. Их книги — тоже.

Мама почему-то напрягалась, даже по сторонам оглядывалась, и, переходя почти на шепот, спрашивала:

— Книжка запрещенная, что ли? Ты уж поскорее отдай ее режиссеру. И чему он вас там, интересно, учит?

— Книжка-то нормальная, люди ненормальные, — отец улыбался, и в его улыбке сквозила какая-то веселая злость. — Представь, что подумает какая-нибудь передовая доярка-орденоносица, если услышит, допустим, такие слова, — он листал сиреневый томик и декламировал:

Но каждый, кто на свете жил,

Любимых убивал,

Один — жестокостью, другой —

Отравою похвал,

Трус — поцелуем, тот, кто смел, —

Кинжалом наповал.

— Да уж! — вздохнула мама. — Сильные страсти, яркие личности. Это не для нас. Как доярка станет повышать надои, если у нее в личной жизни не все в порядке? Уж лучше пусть она живет тихо-мирно с пьяницей-мужем, сопливыми детьми, хорошей зарплатой и ни о каких устремлениях души не думает. Конечно, так проще…

— А простота хуже воровства, — весело сверкал глазами отец. — Хорошо, хоть есть книги, которые заставляют иначе видеть мир. Даже не знаю, где я их буду брать, когда режиссер уедет…

Режиссера папа никогда не называл по имени-отчеству, просто — Режиссер. Мне кажется, что с большой буквы. Каким образом его занесло в наш поселок, точно никто не знал. Но ходил слух, что раньше он работал чуть ли не в Москве в каком-то большом театре. Однако то ли не так, как надо, поставил спектакль, то ли какое-то воззвание подписал, а оно оказалось за границей, то ли в каком-то «Метрополе» что-то не то делал — в результате Режиссера выслали за пределы столицы, но он не захотел жить на 101-м километре и сам уехал на Дальний Восток, а уж тут попал в наш поселок: вакансия для него нашлась только в народном театре, никакой больше.