— Дурачок, — тихо проговорил дядя Володя. — Они вместе уехали. Ты понял? А, гадский род! Меня за нос водила, как крокодил слоненка…

— Из сказки Киплинга, — вставил я, желая разрядить обстановку. Мне казалось: так смешно — маленький глупый слоненок, которому все вечно дают тумаки, а он никак не умнеет. Дядя Володя почему-то разозлился еще больше, заскочил в Маринину комнату и так хватанул самоваром об угол стола — только щепки полетели.

Полина, жена Ивана, уезжала в отпуск. Она вернулась через неделю, яркая, загорелая: по профсоюзной путевке отдыхала в Приморье, и так удачно попала — дожди обходили Владивосток стороной, вовсю жарило солнце, и вода в Амурском заливе была восхитительно чистой, теплой и без медуз. Ничего не подозревая о бегстве мужа с нашей квартиранткой, она весело спрыгнула с нанятого на вокзале «газика» и громогласно, так, чтобы все соседи слышали, возопила:

— И где же мой недотепа? План по строительству социализма перевыполняет, что ли? А женушка мучайся с багажом!

Но особых мучений не наблюдалось: дородная Полина разом сгребла свои чемоданы-баулы и легко, как пушинки, потащила их в дом. Шофер «газика» посигналил ей вслед, и Полина, развернувшись всем своим внушительным телом, сообщила ему:

— Я честная замужняя женщина! — и горделиво оттопырив зад, с достоинством прошествовала к двери. Открывала она ее довольно долго: Иван, видно, закрыл дом на все замки. Полина чертыхалась, «газик» сигналил, соседские собаки лаяли — гвалт поднялся невообразимый.

Наконец Полина попала в дом, но через несколько минут выбежала из него и кинулась к нам. «Газик» медленно тронулся за ней, и тогда она остановилась, изо всей силы двинула по колесу и выругалась:

— Катись отсюда, кобель проклятый! Все вы кобели. Ненавижу!

Испуганный водитель дал по газам — только его и видели. А Полина влетела к нам, уперлась руками в бока и неожиданно тихим голосом спросила:

— Это правда?

— Да, — кивнула мама.

— Записку, подлец, оставил: прости-прощай, мол, дорогая, — Полина опустилась на стул и сгорбилась. — Ну, что я ему сделала?

Мама молчала. Наверное, бессмысленно отвечать на такие вопросы. Нет на них ответа.

— Змея, — выпалила Полина. — Фифа, чувиха, профура, потаскушка, дрянь такая, проститутка подзаборная, — и отчаянно закончила свои ругательства гневным восклицанием: — Колдунья!

В углу, рядом со стулом стоял искореженный самовар. Полина с интересом посмотрела на него, в ее глазах вспыхнули темные искры:

— Чаем-то она поила из этого самовара, кикимора болотная?

— Ну да, — кивнула мама и вздохнула, чтобы хоть как-то выразить Полине сочувствие.

— А! Ведьма! — Полина соскочила со стула и, подхватив самовар, изо всей силы швырнула его на пол.

— Да вещь-то чем виновата? — всполошилась мама. — Что вы все его подбрасываете?

— Волшебница! — сообщила Полина. — Опоила мужиков чаем своим. Чтоб ты провалился!

И пнула поверженный самовар, после чего молча, с достоинством распрямив плечи, покинула наш дом.

Пластилиновая фигурка тетки Полины вскоре пополнила мою коллекцию. Я слепил крупную грушу и приделал к ней короткие ножки, толстенькие ручки и маленькую головку — вышла смешная карикатура. Тетю Полину она мало напоминала, однако мама сразу ее узнала: «Морозиху, что ли, слепил? Ну, ты и пересмешник, Пашка!».

Отец попробовал починить самовар, раскуроченный Полиной и Володей, но ничего у него не получилось. А дядя Володя больше к нам не приходил. И в драмкружке тоже перестал появляться. Зато в «Бабьих слезах» его видели частенько. Так называлась забегаловка, единственная на весь поселок, где мужики пили пиво, и не только пиво, но и кое-что покрепче.

Женщины приходили сюда за своими загулявшими мужьями, и если раздавалось громкое причитанье, то оно означало, что какая-то из жен обнаружила благоверного лыка не вяжущим. В таком случае женщины, собравшись гуртом вокруг него, ругали не столько пьяного, сколько местную власть, разрешившую такое безобразие. «Вот, в Москву писать будем, — грозились они. — Развели тут пьянство! Спаивают население. Надо же, нормальные мужики алкоголиками становятся. Закрыть, к чертовой матери, этот рассадник пьянства!»

Буфетчица Зина робко выглядывала из-за прилавка и обычно говорила одну и ту же фразу:

— А я им в рот не наливаю. Сами пьют!

На нее, по давно установленному сценарию, цыкали:

— А ты молчи. Нарушаешь правила торговли. Что у тебя вон там на стенке висит? Видишь, плакатик: «Норма отпуска: один литр в руки».

Буфетчица невинно изгибала свои густо начерненные брови и божилась:

— Дык я и даю по литру пива в руки, ей-бо! А если он еще раз подойдет, то откель мне знать, пил он уже или нет. Положенный литр отпускаю, не больше, ей-бо!

Дядя Володя однажды вмешался в перепалку женщин: «Эй, тетки! Зина тут ни при чем. Вы бы сами за своими мужьями последили. Если им хочется выпить, то разве Зина в том виновата?» — «А кто же? — бойко заголосили женщины. — Не наливала бы, так и не пили бы. А она, бессовестная, только о выручке беспокоится. Никакой сознательности!» — «У хорошей жены муж не запьет», — отрезал дядя Володя. Женщины, оскорбленные, разом замолкали, а однажды одна из них язвительно выкрикнула: «А у хорошего жениха невеста с другим не сбегает!».

Дядя Володя заиграл желваками и скривился, будто лимон откусил, но ничего той женщине не ответил. Спокойно допил свое «Жигулевское», аккуратно загасил бычок в пепельнице из консервной банки и, ни на кого не глядя, вышел из «Бабьих слез». Говорят, больше его ноги там не бывало.

Когда дядя Володя случайно натыкался на меня на улице, то будто и не замечал, будто и не видел никогда. Может, для него перестало существовать все, что связано с Мариной?

— Тоскует он по ней, — объяснила мне Зойка. — Хочет забыть, да не может. Моя мамка его жалеет. Хорошим парням, говорит, редко в жизни везет. Обязательно какая-нибудь вертихвостка жизнь испортит…

— Она не вертихвостка, — вступился я за Марину. — Она не давала обязательство полюбить его.

— Зачем тогда голову ему кружила? — не сдавалась Зойка. — Так нечестно!

— А может, он ей сначала нравился, — неуверенно предположил я. — И она не виновата, что не смогла его полюбить.

— Динамо она, вот что! — возразила Зойка. — Мамка говорит, что есть такие особы, которым нравится играть на чувствах другого человека. Всласть им это.

— Ну, это мать твоя так говорит, а сама-то ты что думаешь? — спросил я. Мне не нравилось, что Зоя считает свою родительницу высшим авторитетом во всем. Подумаешь, послушная дочка!

— Пригожая она — вот что, — вздохнула Зойка. — Красивым женщинам всегда тяжело живется.

— Твоя мать тоже так думает? — съехидничал я.

— Да ну тебя! — рассердилась Зойка.

Каникулы подходили к концу, и мы, пользуясь последней свободой перед школой, на весь день уходили в лес. Он начинался сразу за поселком: высокие лиственницы, густые, как с картинки, кудрявые березы, частый осинник, и плотные, порой выше роста человека, борщевики: их широкие разлапистые листья уже покрылись желтыми пятнами — верная примета: пошли опята. Эти грибы росли не только на пнях, как писали в книжках, — они целыми стайками прятались в траве, забирались под кусты орешника или, не таясь, красовались на валежинах.

Довольно скоро мы набирали полные ведра маленьких опят на пузатых ножках — они считались самыми вкусными. Но домой идти не хотелось. Разводили костер, устраивались около него со своим харчем и разговаривали обо всем на свете. Ольге нравилась картошка, которую пек в золе Миша. А мы с Зойкой делали шашлык из грибов: нанизывали на прутики шляпки подосиновиков и вертели их над огнем, пока грибы не чернели. Ольга всякий раз пугалась: «Ой, так нельзя делать! В них может быть ботулизм!». Но мы никакого ботулизма не боялись, потому что никогда не слышали, чтобы кто-то в нашем поселке отравился грибами. Наверное, тогда меньше было всякой заразы.

Однажды, улучив момент, когда Ольга одна собирала грибы у большой коряжины, я подошел к ней.

— Чур! Это мое место, — предупредила она.

— А я и не претендую, — сказал я. — Поговорить хочу.

— Хотеть не вредно, — улыбнулась Ольга. — А что, разве мы никогда с тобой не говорили?

— Да я не так хочу поговорить…

— А как?

— Сама знаешь…

— Не-а, — она насмешливо покрутила головой. — Я недогадливая, мне все объяснять надо.

— Хочу с тобой дружить, — набравшись смелости, выпалил я. И, кажется, покраснел. Я ощущал, как мочки ушей налились тяжестью и, должно быть, запылали пунцовым огнем.

— А мы, что, разве не дружим? — Ольга смахнула со лба выбившуюся из-под косынки прядь волос и насмешливо посмотрела на меня. — Вон у нас какая славная компания!

— Да я не про то…

— А про что? — она явно издевалась надо мной, но я решил идти до конца и, как ни трудно, признался: — Ты мне нравишься.

— Ах, вот ты про что! — Ольга изобразила удивление. — Ну, мало ли кому я нравлюсь, Паша…

— Ты красивая, — проговорил я.

— Еще скажи, что лучше всех, — засмеялась Ольга.

— Лучше, — подтвердил я, обмирая от догадки, что мои слова Ольгу забавляют, не более.

— Вот что я тебе скажу, — Ольга как-то по-взрослому посмотрела на меня. — Мы с тобой можем быть друзьями, если ты так хочешь. Но не больше.

— Почему? Я что, хуже, — мне хотелось упомянуть имя Мишки, но я пересилил себя, — хуже… других?

— Не хуже и не лучше, — ответила Ольга. — Ты для меня не особенный. Вот в чем вся причина, и ничего тут не поделаешь.

— Но, может, я стану особенным?

— А вот когда станешь, тогда и поговорим, — Ольга оглянулась по сторонам. — Ой, а Зоя с Мишей нас не потеряли? Ау!

Мне стало так плохо, что и представить невозможно. Хотелось провалиться сквозь землю, только бы Ольга не видела, как у меня задрожали губы и кровь отхлынула от лица. Но провалиться я не мог — мог лишь отвернуться, что и сделал.

— Ау! Ау! — кричала Ольга.

Я понял, что ей не хочется оставаться наедине со мной, и потому побрел прочь. Я слышал, как Зойка и Мишка весело аукали в ответ Ольге, и специально шел в противоположную от их голосов сторону.

Корзину с грибами я оставил возле той коряжины, с которой Ольга срывала золотистые ожерелья опят. Вечером мне ее принесла Зойка:

— Грибами-то что разбрасываться? — заметила она. — Мать замаринует, будете всю зиму с картошечкой их есть.

— Спасибо, — ответил я. — Только грибы я не люблю.

Зойка не стала уточнять, с каких пор я перестал любить опята. Она, конечно, догадалась, что я не просто так кинул корзину в лесу. А может быть, Ольга ей что-то успела рассказать. Хорошо бы, чтобы Мишка ничего не узнал. А то ведь задразнит, зараза.

— А где твои родители? — спросила Зойка. — Что-то не слышно их.

— В кино пошли, — оповестил я. — «Тарзана» в который раз смотрят. Очень им нравится.

Зоя посмотрела на корзину с грибами и спросила, не надо ли помочь их перебрать, а то зачервивеют, пока мать из кинотеатра вернется. Но мне хотелось остаться одному, и я отрицательно помотал головой: говорить тоже не особо тянуло. Добрая Зойка сострадательно вздохнула, погладила Дуньку, разлегшуюся у моих ног, но я потянул кошку к себе: нечего тут хозяйничать, мурка не просит каждую девчонку холить-лелеять себя. Зойка, однако, тоже не отпускала мурлыку.

Я молча тянул кошку к себе, Зойка — к себе: вцепилась и не отпускала и смотрела мне прямо в глаза, ни слова не говоря. Иногда мы забавлялись, кто кого пересмотрит — была в наше время такая забава, да и сейчас, кажется, в «гляделки» играют. Зойка обычно моргала первой, и ей приходилось выполнять условия спора.

— Первый моргнешь, — заявила она.

— А хотя бы и так, — ответил я. — Ну и что?

— Сделаешь тогда, что я захочу, — она не отрывала от меня взгляда. — «Американка»!

«Американка» — такая игра на выполнение желания, которое заранее не знаешь. Выигравший мог заставить тебя выйти на улицу и прокукарекать перед всем честным народом, или пролезть под столом, или решить заданные на дом задачи и дать списать победителю, или даже принести банку малинового варенья из домашних припасов. В общем, игра серьезная.

— А мне-то что, — равнодушно повторил я. — Все равно ты первая моргнешь.

— Ни за что, — Зоя потянула кошку к себе, и та недовольно мяукнула.

— Отпусти ее! — попросил я.

— А что, тебе жалко дать ее погладить? — она и не думала выпускать Дуньку.

И тут я вдруг, неожиданно даже для себя, спросил:

— Тебе Ольга что-нибудь говорила?

— Интересно, чем она лучше других? — Зоя отпустила наконец кошку. — Что вы из-за нее с ума сходите?