Слово «отдохнуть», произнесенное с легким, серебристым блеском в прищуренных глазах, подразумевало и знакомство, и веселье на квартире или в сауне, и обильную выпивку, и спонтанный секс — все, кроме самой любви. А еще совсем недавно, каких-то лет двадцать назад, отдохнуть — значило отдохнуть и любовь — значила любовь.

Я подумал об этом и усмехнулся: «Старею, наверное. Скоро брюзжать начну: молодые — такие-сякие, бессовестные, циничные и всякое такое. А сам-то каким был, Пашик, а? Нынешние хоть искренни, для них секс — просто секс, а ты, Пашуня, выдавал его за любовь…».

И еще я почему-то вспомнил об одном своем желании, возможно, глупом. Мне очень хотелось, чтобы и у меня, и у всех других людей было время жить. Не вертеться белкой в колесе, не суетиться с утра до ночи, не разрываться на части, не пропадать на работе, а именно — жить. Любить и ненавидеть, радоваться и дружить, говорить и молчать, делать то, что нравится, и улыбаться лишь тогда, когда хочется, а не перекатывать на губах вымученное заокеанское словечко «чииз».

Почти миновав площадь, краем глаза я уловил на ближайшей лавочке какую-то знакомую фигуру. Повернув голову, я увидел Отара. Тот сидел, сгорбившись, глаза — в землю, носок его туфли выделывал сложные замысловатые движения по асфальту. Я хотел подойти к Дартишвили, но раздумал.

А дома, едва закрыв за собой дверь, услышал голос Ани из комнаты:

— Привет! А тебе — сюрприз!

Господи, что еще? Не многовато ли сюрпризов на один день? Но я, снимая туфли, жизнерадостно откликнулся:

— Мне сильно радоваться?

Аня вышла из комнаты. Она что-то сжимала в руке и таинственно улыбалась.

— Что там? — я прикоснулся к ее кулачку.

— Вытяни правую руку и закрой глаза, — попросила жена. — Не подглядывай!

Закрыл. Протянул. Кожа ощутила прикосновение полоски прохладного металла. Он обручем охватил запястье, и я понял: браслет. Аня защелкнула его и скомандовала:

— Смотри!

Я увидел часы «Сейко». Те самые, которые Аня подарила мне на день рождения. Но, видимо, их сделали не в Японии, потому что месяца через три они перестали ходить. Конечно, я расстроился. Часы мне нравились, и браслет качественный: не рвал манжету рубашки и не натирал кожу. Пришлось отнести «Сейко» Зое в часовую мастерскую.

Зоя переехала в город несколько лет назад. В институт она так и не смогла поступить, несмотря на свой стаж пионервожатой и пылкие рекомендации педсовета родной школы. Пошла работать в Дом быта — сначала сидела на кассе, пока к ней не присмотрелся холостой часовщик. Ухаживал он за ней довольно оригинально: предложил учиться его ремеслу — Зоя согласилась, и часовщик каждый вечер терпеливо преподавал ей премудрости своего дела. Сорокалетний мужик ни разу не позволил себе с ней никаких вольностей и недвусмысленных намеков, — видимо, намерения он имел самые серьезные. Зоя тоже серьезно подходила к делу: ей хотелось приобрести специальность, которая кормила бы ее. На зарплату кассирши прожить все-таки трудновато. А хороший часовщик всегда в цене.

Пока Зоя училась ремеслу часовых дел мастера, она попрактиковалась на всевозможных хронометрах всех своих знакомых. По крайней мере только у нас она отремонтировала безнадежный будильник, который внутри уже пылью зарос, а выбрасывать его было жалко: очень уж красивый; ходики, доставшиеся Ане от ее бабки: часовой механизм в них действовал, а вот кукушка не выскакивала из окошечка (зато когда она не без Зойкиной помощи стала куковать ночь-полночь, мы сами попросили новоявленную часовщицу усмирить птицу); таймер на газовой плите — его ремонт, впрочем, оказался минутным делом; мои «командирские» наручные часы, которые мне подарил отец после школьного выпускного вечера.

Однажды скромный часовщик все-таки решился намекнуть Зое о своем к ней чувстве. «Я так много думаю о тебе, — вымолвил он, — что ты живешь даже в моих снах». Но она, увы, относилась к нему просто как к товарищу, не больше. Не волновал ее часовщик как мужчина. «Ты что? — говорили ей сослуживицы и крутили пальцем у виска. — Такой человек! Не пьет, не курит, квартира есть, недавно новую машину купил. За ним, как за каменной стеной будешь!» А Зойка смеялась в ответ: «Он — каменная стена, а я — каменная баба. В постели. Ну, какому мужику понравится? Не волнует он меня…».

Видимо, ее слова передали часовщику. Он совсем поскучнел и вскоре уволился из Дома быта. Зойка заняла его место.

Аня знала, что Зоя — моя одноклассница. Не знала лишь, что Зоя имела на меня виды. Но сам я считал ее отношение ко мне детской влюбленностью, делами давно минувших дней и потому ничего жене не рассказал.

Друзей Зоя в городе не завела, и она стала часто приходить к нам. Как-то незаметно они с Аней сдружились, у них появились общие интересы: то свитера вяжут по одному и тому же журналу, то модными книжками обмениваются, то друг другу волосы красят, то на какие-то дурацкие курсы по дизайну жилища записались и регулярно устраивают в квартире погром, который, правда, у них назывался по-разному: «сменить интерьер», «применить фэн-шуй», «внести акцент» и прочая хрень.

В общем, когда часы «Сейко» сломались, Аня отнесла их Зое. Та определила: часики китайской кустарной работы, настолько кустарной, что механизм чуть ли не на соплях держался. Повозиться ей, конечно, пришлось немало, прежде чем «Сейко» снова затикали.

— Молодец Зоя, правда? — искренне радовалась Аня. — У нее просто талант!

— Прежде всего у нее талант делать другим приятное, — уточнил я. — Она за других переживает больше, чем за себя.

— Ну да, — кивнула Аня. — Она мне новость о Михаиле с Ольгой рассказала. Ты ведь знаешь, что он пьет горькую, нигде не работает — бич бичом, короче. Ольга решила от него уйти. Так он что сделал? Взял топор — и за ней! Хорошо, соседи спасли. Теперь Мишу могут посадить. Ольга, однако, его простила, пошла в милицию забирать заявление, а ей говорят: «Ничего не знаем, уголовное дело уже заведено…». А Зоя переживает за них, так переживает! Хочет адвоката хорошего найти, чтобы помог.

— Святая простота, — покачал я головой. — Вечно ей кажется: люди лучше, чем о них думают. Ей бы личной жизнью заняться, а не в чужую лезть…

— Не буркай как старый ворчун, — урезонила меня Аня. — Зоя и тебе приятное сделала. Смотри: часы-то как новенькие!

— Уж не знаю, как расплачиваться за них, — притворно вздохнул я. — Деньгами Зойка с меня не возьмет.

— Ой, с каким я пошляком живу! — Аня изобразила притворный ужас.

— Хм! Интересно, о чем ты подумала? — я простодушно пожал плечами. — Если она не берет деньгами, то, может, возьмет цветами?

Аня засмеялась и прижалась ко мне. Я тоже обнял ее.

— Знаешь, иногда мне кажется: Зойка давно и безнадежно в тебя влюблена, — поведала Аня. — Она и со мной дружит только затем, чтобы чаще тебя видеть. Тебе не кажется?

— Но я-то люблю тебя, — ответил я. — А Зоя… Она хороший человек, просто замечательный. И кого любит — ее личное дело.

— Неужели ты ничего не замечал? — настаивала Аня. — Мне казалось, что мужчинам небезразлично, как к ним относятся женщины.

— Конечно, небезразлично, — кивнул я и еще крепче прижал ее к себе. — Если бы я не был нужен никому, то был бы я нужен тебе?

— Не о том речь…

Я не умею говорить о любви. Любые слова о ней кажутся мне беспомощными и банальными. Но тут такой случай, когда надо что-то сказать.

— Если бы не было тебя, я бы никогда не узнал, что такое любовь. Вот и все, — проговорил я.

И я сказал истинную правду. Но правдой я считал и тот камушек из бухты Тихой — он теперь лежал в кармане брюк, и я ощущал его бедром. И те две девушки, лица которых я помнил смутно. А еще была Марина, сама, не ведая того, беспощадно разделившая для меня мир на мужчин и женщин. И милая, добрая, преданная Зойка — тоже правда, она мне как сестра, своя в доску. Может, я ненормальный, не знаю, но никогда, наверное, не смогу воспользоваться ее чувствами только для того, чтобы унять томление собственного тела. Она достойна любви, а не ее подобия. А еще я вспомнил, как несколько раз вообще обходился без игры в подобие страсти — просто хотелось, и тем дамам — тоже. Сколько встречалось таких? Раз, два, три…

На какой-то миг все мои женщины мелькнули передо мной, и оказалось, что их, в общем-то, не так уж и много.

— Ты что-то забыл?

Голос Ани вернул меня в реальность.

— У тебя такое выражение лица, будто ты что-то забыл и пытаешься вспомнить, — уточнила Аня.

— Да так, пустяки! — пробормотал я. А что я еще мог ответить? Впрочем, тут же вспомнил о той Лениной записке в стихах. Странный такой текст. И птица марабу…

— Ань, ты что-нибудь знаешь о птице марабу?

Жена удивленно посмотрела на меня и, пожав плечами, кивнула на телевизор:

— Да, смотрела я какую-то передачу про нее, одно и помню: птица красивая, безголосая, не умеет ни петь, ни кричать — молчунья, словом. А что такое?

— Ничего особенного, — улыбнулся я. — Сам не знаю, почему марабу вспомнился. Может, потому, что словами всего и не скажешь.

Я снова обнял Аню, и она тоже обняла меня.

А поздно ночью зазвонил телефон. Аня проснулась первая и, не включая ночника, попробовала нашарить трубку в темноте. Спросонья она сделала неосторожное движение и чуть не уронила телефон с тумбочки. Трубка соскользнула с рычага, и когда Аня поднесла ее к уху, в ней слышались лишь частые гудки.

Жена положила трубку на телефон и, растревоженная поздним звонком, решила сходить на кухню — выпить воды. Ей стало не по себе. Аниной матери пошел семьдесят шестой год: пышный букет болезней, мизерная пенсия, вздорный характер, одиночество. А в последнее время у тещи безумно скакало давление, схватывало сердце — стенокардия, и она вызывала «скорую», звонила нам: «Поживете без меня, я ухожу…». Мы, конечно, подхватывались и ночь-полночь мчались к ней. Слава Богу, пока все обходилось, но возраст-то у старушки серьезный, мало ли что…

Пока Аня находилась на кухне, телефон снова зазвонил. Я снял трубку:

— Алло!

Молчание. Какой-то шорох. Вздох.

— Говорите! Алло?

В ответ — ничего.

Аня вернулась с кухни, перехватила трубку у меня:

— Мама, это ты?

Раздались частые гудки.

— Сколько раз просила: давай купим определитель номера, — расстроилась Аня. — Вдруг мать звонила? Может, ей плохо.

— Купим, — коротко ответил я.

Мне хотелось спать, глаза закрылись сами собой. Но растревоженная Аня решила посоветоваться со мной:

— Может, позвонить матери, а? Что-то у меня на сердце неспокойно…

— Перепугаешь, — буркнул я. — Еще давление у нее поднимется.

— А если звонила она? Сознание потеряла — вот и отсоединился телефон…

— Ну, позвони.

— А вдруг не она? Напугаю!

— Прямо как сказка про белого бычка…

Тут телефон снова зазвонил. Аня схватила трубку, поалекала — безрезультатно: никто не отвечал.

— Может, тебе кто-то звонит? — с подозрением спросила Аня. — Послушай.

— Да слушал я уже! Спать хочу.

Но все-таки трубку взял и, забыв про всякую вежливость, недовольно спросил:

— Что надо?

Меня явно кто-то слушал: прерывистое дыхание, шмыганье носом, тихий вздох.

— Ну? Говорить будем? Полчетвертого утра. Совесть надо иметь!

Аня одернула меня:

— Не говори так. Может, это мама…

— Какая, к черту, мама! — выругался я. — Делать кому-то нечего.

И положил трубку.

В ту ночь никто больше не звонил. Зато на следующую ночь звонки начались раньше — часа в два ночи. Снова молчание, ни гу-гу, слышалось лишь осторожное дыхание. Положишь трубку — через несколько минут снова звонок. Пришлось отключить телефон от линии.

Ане не понравилось, что теперь мы каждую ночь отключали телефон. «А как же мама? — спрашивала она. — Вдруг ей станет плохо? Не дозвонится до нас…»

Пришлось мне занять у Дартишвили денег и купить новый телефон с определителем номера. В первую же ночь, как мы оставили аппарат в сети, раздался полночный звонок. На табло высветился длинный телефонный номер. Звонок явно междугородний.

— Алло!

Молчание.

— Ваш номер такой-то, — уведомил я. — Если вы не прекратите свое идиотское занятие, у вас будут неприятности. Гарантирую.

В трубке раздались частые нервные гудки.

— А давай позвоним по этому номеру, — предложила Аня. — И узнаем, кто это.

— Хочешь — звони, — пробурчал я. — Мне спать охота…

Аня ткнула в кнопочку автодозвона и специально для меня включила громкую связь, чтобы я слышал разговор.

Ей ответил мужчина:

— Да, я вас слушаю.

— С вашего телефона только что кто-то звонил. Не вы ли?