– Так это я хотела спросить: «и что тогда»?

– А, так ты, наверно, боишься, что я устрою конкурс красоты и ты проиграешь? Нет, милая. Вы мне оба нужны. Ты и Павел. Ты – чтобы дрессировать и выезжать лошадей, он – чтобы убирать, кормить, поить и все дела делать, которые для тебя тяжелые слишком…

– Я сама справляюсь!

– …слишком тяжелые, я повторяю, для любой девушки, зато в самый раз для нормального парня.

– Но ты же сказала, что он неполноценный, – возразила Габрыся, пряча улыбку. Значит, Марта ее не собирается увольнять.

– Ну да. Он не говорит.

– Глухонемой?

– Нет. Просто «немой». Слышать слышит, а вот не говорит.

– Как это может быть? – удивилась Габриэла.

Марта пожала плечами.

– У него спроси. Только не рассчитывай, что он тебе ответит. Может только что-нибудь тебе написать или нарисовать. Рисует, кстати, отлично, надо признать.

– А откуда ты все это знаешь? Это теперь в «Конном вестнике» такое пишут?

– Нет, – Марта усмехнулась. – Я у него дома была. Его мать меня пригласила на собеседование.

И снова засмеялась – от такого абсурда и от того, что сама на него подписалась.

– Потому что Павел этот робкий. Сам бы никогда не отважился прийти.

– Значит, мало того что не говорит – так еще и не ходит, – пробормотала Габриэла, покачивая головой.

– Но зато выглядит хорошо.

– Только выглядит.

– Он и правда красавчик. У него такие большие коровьи глаза…

Марта выпучила глаза, сразу став похожей на подслеповатую сову.

– Так, может быть, кроме того что он не говорит и не ходит – он еще страдает базедовой болезнью? – Габриэла расхохоталась и… вдруг подавилась смехом.

Тот, о ком они говорили, стоял у дверей и слышал все. Каждое слово. В этот момент он как раз разворачивался, чтобы уйти, но ему помешала маленькая женщина, стоящая у него за спиной.

– Павлик, заходи, я тебя познакомлю с пани Мартой и с твоей коллегой, о которой я тебе рассказывала, Габрысей. Это ей ты будешь помогать, да? – она обратилась к большому, взрослому мужчине тихим, ласковым голоском и с такими интонациями, с какими обычно разговаривают с обиженным ребенком или несмышленым детенышем животного. Или…

Или с психически больным.

Парень, которого мать слегка подтолкнула в спину, вышел вперед.

У него было приятное, совсем мужское лицо, никакой детскости, светлые волосы, слегка длинноватые по нынешней моде, ну и глаза – глаза были точно такие, как говорила Марта: большие, цвета темной бронзы, окаймленные густыми длинными ресницами, которым позавидовала бы любая девушка. Сейчас в них видна была тревога, а может быть, даже ненависть ко всему миру, а особенно – к этим вот двум женщинам, которые минуту назад над ним насмехались. Но потом он улыбнулся – и улыбка засветилась и в его бронзовых глазах.

Габрыся почувствовала себя очень странно.

Мало того что она минуту назад позволила себе злые шутки над кем-то неполноценным – кем-то, кто был так же обижен судьбой, как и она… мало того что этот самый «кто-то» должен был работать с ней вместе… так он еще услышал эти дурацкие шутки и вдобавок ко всему, вместо того чтобы обидеться или притвориться, что все нормально, а потом ответить тем же – он просто взял и простил все это! Простил, хотя его об этом никто не просил! И еще улыбается – как будто руку навстречу протягивает…

За это, за эту простую доброжелательность, Габрыся невзлюбила Павла с первого взгляда. Что вообще-то с ней бывало редко.


– Он весь такой прямо сахарный, – ворчала она, рассказывая тете Стефании события минувшего дня. – На все реагирует только своей этой ангельской улыбкой. Его вообще ничего не берет. Даже сено, попавшее под пропотевшую рубаху, а это, я тебе скажу, тетя, любого с ума сведет. А ему как будто все равно! Знай себе орудует лопатой, ворочает навоз, двигает корыта. А лошади… Если бы ты знала, как они к нему льнут! Предатели!

– Ага! Так вот оно что – это зависть в тебе говорит, – тетя поучительно подняла палец вверх.

– Ну разумеется! – Габрыся закивала головой, соглашаясь. – Просто я не могу поверить, что Марта оставит нас обоих – ведь лошадей-то не так много, а зарплаты довольно высокие. Наверняка одного она уволит, и придется мне жить на дотацию, а это невозможно…

– Но ты же знаешь Марту уже давно – ты же знаешь, что она никогда не врет. И если она говорит, что вы нужны ей оба, – и ты, и он, значит так оно и есть!

Габрысе не оставалось ничего другого, как согласиться. Марта действительно всегда была прямая и честная до невозможности. Если она говорила «черное» – то это означало черное чернее самой черной-пречерной дыры, а если вдруг она произносила «белое» – так это как минимум была белизна ангельских крыльев.

– И что, он действительно совсем не говорит? – прервала тетя Стефания Габрысины размышления о крыльях и дырах.

– Совсем. Ни словечка. Ничего. И при этом коняшки его слушаются. Они в его присутствии становятся такие… такие тихие, внимательные, за каждым его движением следят, за каждым жестом. Видела бы ты, как глазами за ним водят… Мои коняшки!

И Габриэла уткнулась лицом в подушку, потому что глаза ее наполнились слезами, а ведь плакать у нее не было решительно никакого повода. Разве что от стыда – что она так этому завидует.

– Только Бингуся мой любимый остался мне верным, – добавила она, хотя если по правде – так верности Бинго она добилась при помощи сумки, набитой сахаром.

Габриэле было трудно признаться даже любимой своей тете, что на самом деле Павел ей понравился. В определенном смысле. Хотя и раздражал он ее безумно…

Когда он оставался в одиночестве и думал, что его никто не видит, с лица его сползала эта мягкая, если не сказать блаженная, улыбка, взгляд становился острым, в глазах появлялся странный блеск, который Габриэла никак не могла классифицировать, движения становились уверенными, почти порывистыми. На месте сладкого, кроткого мальчика Павлика появлялся в одну минуту полнокровный, темпераментный мужчина.

Он тогда вскакивал на коня, сдерживая его пятками, и пускал его галопом, перескакивая через бревна и ворота – и конь несся вперед, будто вместе со своим седоком пытался вырваться на волю. Габриэла провожала их задумчивым взглядом, а потом с сильно бьющимся сердцем все ждала, когда же они вернутся, живые и здоровые. Даже выбегала из своего укрытия, откуда подглядывала за Павлом, вставала в воротах и там с растущим беспокойством ожидала его возвращения.

Возвращался он тем же галопом, но при виде маленькой фигурки в воротах резко натягивал вожжи, и конь замедлял бег, начинал идти спокойным неторопливым шагом, хотя в глазах у обоих – и у коня, и у всадника – плясали черти, явно довольные очередной шальной эскападой.

Павел соскакивал с коня перед девушкой и сразу возвращался в конюшню. Она пыталась скрыть свое недавнее беспокойство, болтая о каких-то пустяках, он, как обычно, молчал, время от времени взглядывая на нее. И вернувшись, становился прежним – ходячей любезностью.

Один раз его тщательно скрываемая истинная сущность вышла-таки на поверхность. Один раз эта любезность уступила место истинной ярости.

Они с Габриэлой каждые десять дней ездили на прогулку. Эти поездки были их прямой обязанностью – лошадям ведь нужно двигаться для здоровья! – но при этом еще и доставляли обоим невыразимое удовольствие. Что может быть прекраснее, чем ехать неторопливо через сонный луг или шумящий кронами лес на великолепной лошади? Что может быть прекраснее, чем узкая тропинка в пшеничном поле, над рекой, по которой идешь, ведя коня под уздцы?

Обычно кони шли ровно, не очень быстро, Габриэла рассказывала о своем детстве в Бещадах или молчала, Павел внимательно слушал или просто ехал рядом с ней в тишине. Эх… Габрыся очень любила эти поездки.

Во время одной из таких поездок они услышали отчаянный собачий визг.

Павел натянул вожжи, останавливая коня. Бинго тоже остановился, прислушиваясь. Они слушали вчетвером: кони навострили уши, люди хмурили брови. Визг раздавался со стороны заброшенного села. Недолго думая, Павел первым поскакал в том направлении, за ним – Габрыся.

Через пару минут они оказались в довольно широкой долине, по которой были разбросаны тут и там покосившиеся, брошенные дома.

Во дворе одного из них, около овина, какой-то оборванец мордовал здорового нескладного щенка, пытаясь зарубить его лопатой. Щенок был весь в крови, а оборванец настолько пьян, что еле стоял на ногах.

В ту же секунду Павел очутился рядом с ними. А в следующую секунду он уже выкручивал мерзавцу руку. Началась драка. Оправившись от удивления, вызванного неожиданностью появления противника, оборванец пошел в атаку: он пинался, кусался, размахивал камнем, который держал в другой руке.

Габриэла застыла, слова парализованная, прижав ладони ко рту. Она хотела было схватить лопату, брошенную бандитом, и помочь Павлу, но в этой суматохе и куче-мале она боялась, что может случайно задеть лопатой самого Павла, и не факт, что он такую помощь бы одобрил.

Наконец послышался глухой стук и… все стихло. Пыль оседала, открывая ее глазам поле битвы. Над неподвижным бандитом стоял на коленях Павел, весь в крови, бледный, рубашка порвана. Он пытался привести в чувство своего противника.

Габриэла быстро подскочила к нему:

– Живой?!

Парень утвердительно кивнул. Показал головой на порог овина, о который шарахнулся пьяный бандит.

– Так ему и надо! Жалко, что ты ему совсем череп не раскроил!

Она ненавидела всей душой негодяев, которые просто так, от нечего делать, издевались над невинными созданиями.

– То есть… хорошо, что не раскроил ему череп, – поправила она. – Потому что убил бы дрянь, а сидел бы как за человека. Бросай его и пойдем. Нам здесь лучше не оставаться.

Последнюю фразу она сказала, не ожидая ответа. Осторожно ступая, подошла к раненой собаке. Щенок только тихонько заскулил и на брюхе пополз к девушке. При виде ран на голове и спине собаки Габриэла с трудом сдержала слезы:

– Ах ты бедолага, иди сюда, мы о тебе позаботимся, – шептала она и гладила его уши, а Павел уже поднимал пса на руки.

Не оглядываясь на лежащего на земле бандита, они пошли в направлении дороги.

– Спасибо, – улыбнулась Габрыся Павлу, когда он укладывал щенка в один из пустующих денников. Он как всегда ответил лишь улыбкой, только смутился немного, но Габриэлу это смущение уже не могло обмануть.

Этот молодой мужчина не был ошибкой природы. Больше не был.


– Павлик, ты не мог бы помочь мне сделать маленький ремонт? – спросила как-то Габрыся.

Она очень любила их квартирку на Мариенштатской, и тетю Стефанию она очень любила. Но она уже была взрослой, и пришло время ей отделяться и жить самостоятельно. Тетя, хоть и с болью в сердце, одобрила это решение: Габриэле действительно нужно было уже расправить крылья, оставить родительское гнездо и пуститься в самостоятельный полет. И денег она к тому времени зарабатывала уже достаточно, чтобы позволить себе снимать какое-нибудь скромное жилище – на это как раз уходила бы ее пенсия.

Она довольно долго искала свои четыре угла. Не потому, что была уж очень придирчива и разборчива – просто она хорошо знала, что ей нужно. И это не была однокомнатная квартира на пятнадцатом этаже ободранной многоэтажки. И на седьмом тоже – нет. Сам вид многоэтажек нагонял на Габриэлу страх – она цепенела при виде их. Но вот подвернулся ей хороший вариант – правда, нормальный только для нее, потому что любой другой наниматель при виде этого варианта поплевал бы через левое плечо и уносил бы скорее ноги. С другой стороны Вислы, недалеко от зоопарка, на старой запущенной улице, в старом, довоенном еще, каменном доме. На доме из красного кирпича оставались следы от обстрелов аж с 39-го года, балконы были украшены балюстрадами. Подворотни, где легко можно было получить нож под ребро, неблагополучные подростки, которые то занимались любовью друг с другом, то дрались с особой жестокостью.

К ужасу тети и приятелей, именно в таком вот чудесном местечке, в таком замечательном доме она и присмотрела себе жилье.

– Здесь живут порядочные люди, – заявила она уверенно, когда тетя Стефания, преодолев целую тысячу ступенек, все-таки смогла взобраться к ней на самый верх: выбирая сердцем, а не мозгом, Габрыся сняла квартиру на пятом этаже в доме без лифта.

– Деточка, дорогая моя, – тетя Стефания пыталась отдышаться, держась за притолоку входной двери одной рукой, а другой тяжело опираясь на палку, – ты со своей больной ногой не могла найти ничего более подходящего?!