Мадина ткала при свете масляной лампы; устав от работы, она выходила на улицу, смотрела на звезды и думала о том, что, быть может, это чьи-то слезы, слезы незримых, наделенных таинственной силой существ, живущих за теми пределами, куда не может ступить нога смертного.

Ночь прошла. Алый свет на горизонте становился все ярче, и окружающий мир наполнялся теплыми и нежными красками. Веял легкий ветерок. Пустыня неба преображалась, наливаясь цветом. Высоко над головой парили птицы.

Мансур не вернулся.

Мадина вспоминала его взгляд, в котором безграничная вера сочеталась с предчувствием грядущей трагедии, и ей начинало казаться, что случилось самое страшное. Все эти годы она безумно радовалась тому, что они стали единым целым, и просто не представляла, что однажды все может рухнуть. Не важно, по чьей вине – их собственной или неумолимой судьбы.

Эмине-ханым проснулась и вышла в сад. Увидев неподвижно стоявшую у калитки Мадину, сразу все поняла.

– Не вернулся?

– Нет. Ни он, ни его товарищ.

– Подожди, еще не все потеряно. Опьяненные победой мужчины не сразу вспоминают о семье и доме.

Мадина повернулась к пожилой турчанке и с надеждой произнесла:

– Конечно, я буду ждать!

Она ждала два дня, не зная, куда идти и где искать Мансура или Бекира. На третий день Мадина отправилась на рынок за покупками. Ближайший к ее дому рынок представлял собой крытую одноэтажную постройку с потолком в виде большого купола, опиравшегося на массивные столбы. Под этой крышей располагались многочисленные торговые ряды. Там продавались разнообразные мануфактурные товары и продукты, было море запахов и стоял неумолчный гул. Мадина долго бродила между рядов, пока не поняла, что просто не видит товаров; женщина была настолько погружена в свои мысли, что все вокруг сливалась перед глазами в огромную цветную полосу. Вдруг Цото осторожно потянул ее за рукав.

– Госпожа.

Мадина оглянулась. Перед ней стоял нищий дервиш с небрежно обмотанной тканью головой, в рваной одежде. Женщина с трудом узнала Бекира.

– Пойдем, Мадина, – шепнул он. – Я не мог прийти к тебе домой, потому что вынужден скрываться. За тобой не следят?

– Не знаю. Где Мансур?!

– Нас предали. Мне удалось бежать, а он остался там, на территории дворца, – сказал Бекир. – По сути, он спас мне жизнь, пожертвовав своей.

– Он… погиб?!

– Трудно сказать. – Бекир посмотрел женщине в глаза. – Признаться, если его не убили сразу, ему не стоит завидовать. Я знаю, что он ничего не скажет и никого не выдаст, хотя во дворце очень искусные палачи!

Мадина закрыла глаза, из-под длинных ресниц выкатилось несколько слезинок. Но она быстро взяла себя в руки.

– Его можно спасти, Бекир?

– Я постараюсь узнать, где он и что ему грозит, – промолвил тот, уклоняясь от ответа. – А ты, Мадина, попробуй подать прошение султану и добиться свидания.

Вскоре они расстались. Бекир сказал, что пока поживет у одного из верных приятелей, но может случиться так, что ему придется уехать из Стамбула.

Мадина, вернувшись домой, решила, что утром отправится во дворец.

Она собиралась сосредоточенно и долго. Надела нежно-зеленое, как молодая трава, вышитое золотыми нитями платье и белоснежное покрывало. По обе стороны лица висели кисти крупного жемчуга, талию обвивал украшенный парчовыми нитями пояс белого муслина.

Когда султан направлялся на заседание дивана, по обеим сторонам дороги стояло множество людей самых различных сословий. Они громко окликали правителя и протягивали ему свои прошения. Иногда султан останавливался и делал своим служащим знак. У того, на кого показывал султан, забирали бумагу, а остальные оставались ни с чем. Мадина понимала, сколь ничтожны ее шансы, и все-таки не теряла надежды.

Султан Мехмед IV был статным человеком могучего сложения. Ему было под сорок, и большую часть своей жизни ой проводил в седле, занимаясь охотой. Он не стремился испытывать лишения войны и редко принимал участие в военных кампаниях. По-видимому, ему были не в радость и заседания дивана, ибо он не скрывал от подданных своей презрительной скуки.

Султан чинно шествовал по двору, окруженный приближенными и телохранителями. Иной раз его взгляд выхватывал из толпы чье-нибудь лицо, но пока он ни разу не остановился для того, чтобы взять чье-либо прошение.

Толпа бурлила, люди толкались. В основном это были мужчины; какой-то старик без конца лез вперед, оттирая Мадину, и ей никак не удавалось оказаться в первом ряду просителей. Ее рука, сжимавшая бумагу, которую написал уличный писец, стала влажной; женщина задыхалась под покрывалом, которым, согласно обычаю, закрыла лоб и нижнюю часть лица.

Наконец Мадина прорвалась вперед, и, когда султан поравнялся с ней, она сделала шаг и дерзко вытянула руку с бумагой, словно указывая на правителя и обвиняя его. Султан остановился и посмотрел на сверкавшие между двумя полосками белого покрова большие выразительные глаза, изящно подведенные золотым и черным. Султан затруднялся определить возраст женщины, но видел, что она смела и красива. После секундной паузы Мехмед IV царственно указал на нее пальцем. Следовавший за ним служитель тут же забрал у Мадины прошение и опустил его в шелковую сумку.

Женщина облегченно вздохнула. Теперь нужно молиться о том, чтобы суд разрешил ей увидеть Мансура!

Мадина вернулась домой, едва волоча ноги. Ей предстояла борьба, долгая и трудная как никогда. Едва ли кто-то мог ей помочь. Эмине-ханым была слишком стара, а дети – чересчур малы. Женщина с тоской подумала о старших сыновьях. Хайдар далеко, а Ильяс… Жив ли он? Она так и не успела, как следует узнать характер и нрав своего первенца.

Возле дома стояла верховая лошадь. Что-то неуловимо знакомое было в ее нездешней породе, чеканной сбруе, легком седле с мягкими войлочными подкладками… На Мадину повеяло запахом родины. Это была черкесская лошадь. Хайдар?!

Она бросилась в дом. В беседке сидел, беседуя с Эмине-ханым, красивый, стройный и сильный юноша, у ног которого резвился восхищенный Аслан. Мадина с трудом узнала Ильяса, который за пять лет превратился в мужчину. Она не смогла сдержаться и расплакалась, потом обняла его и расцеловала.

– Ты жив! Какое счастье, что ты вернулся именно сейчас!

– Эмине-ханым все рассказала. Узнаю отца. Я, признаться, был удивлен тем, что он так долго жил мирной жизнью!

– Твой отец не раз говорил мне о том, что ему надоела война, – ответила женщина. – Мы хорошо прожили эти годы.

– Охотно верю. Но Кара Мустафа действительно тот человек, которому нечего делать на посту великого визиря, а Мехмед – не тот султан, которого может уважать армия. Мы понесли огромные потери и в одночасье утратили земли, на завоевание которых ушли долгие годы. Отец отдал себя созданию Османской империи; полагаю, ему было больно осознавать, что его жизнь прошла зря.

Женщина молчала, не зная, что ответить своему сыну.

– Тебе удалось передать прошение? – Спросила Эмине-ханым.

– Да. Решение будет вынесено через неделю.

– Надо попытаться спасти Мансура, – сказал Ильяс и пристально посмотрел на мать. – Я все знаю. И вдвойне восхищаюсь человеком, заменившим мне отца, хотя я был сыном его соперника.

Мадина покраснела.

– Ты был на Кавказе?

– Да. Там все живы и здоровы. Хайдар подарил мне великолепного коня.

– Ты… виделся с Айтеком?

– Я хотел его убить, – признался Ильяс. – Или он убил бы меня. Если бы не Хафиза и Асият.

– Прости, – сказала Мадина, – я не знала, что такое может случиться!

Ильяс улыбнулся.

– Теперь у меня как бы два отца. Наверное, это не так уж плохо!

– Ты скажешь Мансуру о том, что тебе известна правда?

– Нет. – Ильяс покачал головой. – Он этого не заслуживает.

Через неделю Мадина получила ответ: ей разрешают свидание. Она вновь повидалась с Бекиром, и тот сообщил, что в Стамбул вернулся Джахангир-ага, который будет присутствовать на заседании дивана и сделает все для облегчения участи Мансура. Пока неизвестно, кто займется делом Мансура – военный суд или ведомство муфтия. Одно дело, если его обвинят в нарушении порядка и проникновении на территорию Сераля в неположенное время, и совсем другое – если удастся доказать его участие в политическом заговоре и государственной измене. Ведь попытка устранить великого визиря есть не что иное, как покушение на власть самого султана! За это полагалась изощренно-жестокая смертная казнь.

Собираясь в тюрьму, Мадина надела тот же красивый, зеленый с белым наряд, дорогие украшения и искусно причесала волосы. Однако глаза женщины казались остановившимися, лишенными блеска, темными как ночь; в них отражалась не радость встречи, а ужас грядущей разлуки.

Был вечер, закатный свет струился меж громоздившихся на горизонте туч, небо над головой казалось изумрудно-золотым, а первые звезды выглядели редкими и далекими.

– Если бы я мог пойти с тобой, мама! – Вздохнул Ильяс, провожая Мадину до калитки. – Я взял бы с собой оружие и попытался бы освободить отца! О, если бы я был создан из огня, как джинн, и мог стать невидимым!

Женщина остановилась и провела рукой по его щеке. Губы сына были крепко сжаты, черные глаза блестели, как смола. Огромные, прекрасные черкесские глаза!

Внезапно взор Мадины вспыхнул, и она быстро произнесла:

– Ты можешь со мной пойти! Хотя это очень опасно! – Ильяс схватил ее за руку.

– Смогу пойти?! Как?! Никто не пропустит в тюрьму вооруженного мужчину!

– Ты пойдешь в женском платье, лицо спрячешь под покрывалом, а оружие – под одеждой. Думаю, нас пропустят: одна женщина или две – все равно это всего лишь слабые женщины.

– О мама! – Восхищенно промолвил Ильяс. – Я бы не смог придумать ничего лучше! – И добавил: – Я возьму с собой Нура. На этом коне можно ускакать даже от ветра!

Мадина помрачнела.

– Только не втроем!

– Ничего, – успокоил Ильяс, – скоро стемнеет. Думаю, я смогу укрыться где-то в окрестностях.

Оставалось мало времени, и Мадина взялась за дело. Она вытащила из сундука одежду. Правда, женский кафтан не налез на Ильяса, а рукава рубашки оказались короткими, но помогло покрывало. Мадина нацепила на сына даже женские украшения. Одну саблю она спрятала под своей одеждой, другую взял Ильяс. Юноша не забыл захватить моток веревки, кинжал и «кошку».[46]

Они быстро шли по вечернему Стамбулу. Скопление домов казалось темной массой, лишь кое-где островерхие крыши, резко выделявшиеся на фоне неба, вонзались во мглу вечерних сумерек. То тут, то там вспыхивали окна, словно искры в груде тлеющих углей. Сияние луны, плывущей среди легких как пух облаков подобно одинокому кораблю, придавало земле серебристый оттенок.

Стамбульская тюрьма, как и все тюрьмы того времени, была поистине ужасным местом; жители столицы сравнивали ее с адом. Она имела три уровня мрачных, зловонных и холодных камер, в полы которых были вделаны крюки и цепи, к коим приковывали буйных и непокорных узников. Охранники тюрьмы отличались жестоким хладнокровием и свирепостью. Бессмысленные избиения, истязания, а порой и убийства заключенных были в порядке вещей. Каждая секунда жизни здесь казалась длиннее, чем вечность, и мрачнее, чем ночь, проведенная на дне глубокого колодца.

Мадина подала охране бумаги.

– Почему вас двое? – Недовольным тоном произнес стражник. – Ты должна была прийти одна.

– Это моя дочь, – кротко произнесла женщина и низко поклонилась. – Позвольте ей повидаться с отцом.

– Вот уж не знаю! – Проворчал охранник, разглядывая «девушку».

На этот случай у Мадины был припасен особый «пропуск» – она протянула охраннику кошелек. Он взял его и кивнул, вероятно, в самом деле решив, что одна женщина или две – разница невелика.

Проходя по темному коридору с низким потолком, мать и сын слышали далекие стоны, вопли и бессмысленное бормотание каких-то одуревших от боли, сломленных духом, потерявших человеческий облик существ.

Казалось, здесь всегда царит ночь; когда наступал день, снаружи начинал сочиться тусклый свет, и только. То было место, где окружающий мир умирает и человек остается наедине с самим собой, где дни и ночи сливаются воедино, где нет ни времени, ни надежды.

Женщина стиснула зубы. Она радовалась тому, что сейчас увидит Мансура, и в то же время страшилась этого. Каким он предстанет перед ней? Измученным, истерзанным, сломленным? Он никогда ни на что не жаловался, но Мадина знала, что после того рокового падения со скалы его некогда железное здоровье пошатнулось. Годы, проведенные в бесконечных суровых походах, тоже давали о себе знать.

Женщина слышала от Бекира, что благодаря Джахангиру-аге Мансура перевели в отдельную камеру. Когда дверь камеры открылась, и они с Ильясом вошли в низкое помещение, Мадину пронзила радость. Мансур поднялся навстречу. Черкешенка бросилась к мужу.