Уинифред Леннокс - Японский гербарий

Кен со стоном отбросил одеяло. Его вопль отчаяния разорвал безмолвие ночи:

— О Господи!

Он приказал себе выбросить из головы и Швецию, и Зигни Рауд. А потом нашел успокоение в очень простой мысли: ну что я мучаюсь? Завтра утром предложу подбросить ее на занятия. На отцовском старом «форде». Чего проще? «Форд» — испытанная машина для этих дел, проверено. Он ухмыльнулся.

Успокоенное гениальным решением, молодое тело Кена Стилвотера наконец обрело покой, и сон снизошел на него как награда за находчивость.

А Зигни Рауд мирно спала на жестком матрасе, который выбрала из всех, предложенных Сэрой.

— Я привыкла к спартанской постели, — объяснила Зигни, улыбаясь одними глазами. — От этого лучше циркулирует кровь. Это здоровее.

Сэра пожала плечами.

— Да, конечно, вы у себя в Швеции живете совсем по-другому. У вас другие предпочтения. Другая мода. А у нас в Америке сейчас повальное увлечение водяными матрасами. Если хочешь, могу предложить тебе испытать…

— Нет-нет, спасибо, Сэра.

Зигни мгновенно засыпала, стоило щеке коснуться подушки. Длинная сумеречная комната навевала покой, девушка чувствовала себя в ней защищенной и отъединенной от всех. В спальне для гостей она чувствовала бы себя гостьей. Одной из тех, кто уже спал до нее на кровати. Она не хотела быть одной из… из череды многих.

Зигни Рауд не любила подобных ощущений. Она пришла в этот мир не для того, чтобы погостить, а явилась сделать свое дело, исполнить то, что должна исполнить только она.

Знала ли сама Зигни, что за предназначение у нее в этом мире?

Пока нет, но ее не покидало странное предчувствие: очень скоро это «нечто» само обнаружит себя, явится к ней, и она тотчас узнает его и ни за что не ошибется.

Часы, которыми были увешаны стены гостиной, едва ли не хором оповестили весь дом о наступлении утра.

Начали отбивать шесть часов старинные немецкие, с длинным маятником в виде сосновой шишки.

Потом французские, сделанные два века назад, с удивительно изящной женской головкой на корпусе.

Потом современные итальянские, на взгляд Зигни ужасно безвкусные — в этаком пейзанском стиле с наворотами: пруд, ветряная мельница на берегу, парочка уток подле нее, а циферблат — оконце на сторожке. Когда часам полагалось отбивать время, крылья мельницы приходили в движение, утки спускались на воду. Только что не крякали. А потом снова все замирало.

Были здесь и часы прошлого века из России, с кукушкой. Каждые полчаса птица выглядывала из дверцы домика на самом верху и громко, отчетливо возвещала: «Ку-ку!». Эти часы всегда старалась опередить другие хотя бы на секунду, даже в ущерб точности. Сэра рассказывала Зигни, что кукушку им подарили выходцы из России и поначалу Стилвотеры пытались усмирить ее и включить в общий хор, но она была слишком своевольной, и они отступили. Зигни улыбнулась. Даже неодушевленные предметы обладают характером.

— А вообще коллекционировать часы с боем было любимым занятием Дэна, — объяснила Сэра юной шведке в первый день, когда они совершали экскурсию по большому дому Стилвотеров. — Но это уже в прошлом. Как и всякий мужчина, Дэн непостоянен в своих увлечениях. Сейчас он просто заводит их, и, по-моему, его эта процедура даже утомляет. — Сэра улыбнулась по-матерински нежно. — Надеюсь, часы не помешают тебе спать?

— Нет-нет, что вы! Я попробую научиться различать их по голосам. — Зигни улыбнулась как можно теплее.

Она уже различала многие по голосам. Это правда.

Ну что ж, пора вставать, объявила себе Зигни и немедленно открыла глаза.

Каждое утро она делала зарядку. Конечно, не ту, к которой привыкла дома. В Арвике она доставляла себе удовольствие, пробежавшись босиком по снегу. Странное дело, но Зигни не чувствовала холода. Снег не обжигал ступни, напротив, таял под ними и как будто даже согревал их. Вот почему она с такой настойчивостью допытывалась у американца, который вручил ей билет в Америку, есть ли в Миннеаполисе зима.

Если и есть, то совсем не такая, как в Швеции. Поэтому Зигни взяла за правило каждое утро обливаться холодной водой.

— Снег будет, непременно, — успокаивала Сэра девушку, с содроганием глядя, как та выливает на себя воду из красного пластмассового ведерка. После процедуры купальник облеплял тело Зигни, словно призывая восхищаться безупречностью сложения. — Он выпадет в январе, уверяю тебя. — Сэра поежилась. — И что ты станешь тогда делать?

— Ходить босиком, — с улыбкой сообщила девушка.

— О Матерь Божья! — Сэра возвела глаза к небу. — Ты невероятная, Зигни.

— Я очень люблю снег.

— Ты катаешься на горных лыжах?

— Да, меня научил отец, когда я была еще совсем малышкой. Мы с ним ездили в Швейцарию каждый год.

— У нас катаются в Колорадо. Говорят, там прекрасные склоны. Но про это тебе лучше поговорить с Кеном. Он не катается, но наверняка слышал от ребят.

Свежая после зарядки и холодного душа, Зигни побежала в дом одеваться. Черные джинсы, черный свитер в обтяжку, высокие грубые ботинки. Чашка кофе — и она готова ехать на занятия.

— Зигни! Сегодня я еду в университет на отцовской машине. Могу подбросить.

Зигни вздрогнула. Кен стоял на пороге гардеробной. А она смотрела в единственное окно, выходящее в сад. Этим окном завершалась стена, вдоль которой тянулся темный шкаф, где рядами висели на вешалках костюмы и платья Сэры. Чтобы не беспокоить гостью, Сэра кое-что забрала из шкафа, но большая часть вещей осталась. Полумрак комнаты нравился Зигни, а из окна виднелось такое же дерево, что росло под ее окном в Арвике. Странное совпадение — и здесь раскидистый ясень. Наверное, этот и тот, что дома, — одногодки. Впрочем, кто знает, может быть, американский климат позволяет деревьям расти быстрее.

— Но я еще не совсем готова, Кен! — сказала застигнутая врасплох Зигни первое, что пришло в голову. — Я не хочу, чтобы ты из-за меня опаздывал.

— Чепуха! Давай собирайся, я тебя жду.

Кен так быстро повернулся к Зигни спиной, что она удивилась: только что перед ней было улыбающееся круглое лицо, а теперь коротко стриженный русый затылок.

Зигни в общем-то не слишком задумывалась — что это за парень и какой он. И если бы она сейчас спросила себя, то ответила бы — нормальный. Парень как парень. Может быть, кому-то он нравится. И даже наверняка нравится. Высокий, хорошо сложен, с тренированным телом и улыбчивым располагающим лицом. Типичный американец. Но ей-то до него какое дело? Она приехала сюда учиться.

Вот она и учится. Четыре европейских языка — английский, немецкий, французский, испанский — обязательные. И еще один язык — не обязательный — для всех, кроме нее. Японский.

Зигни подошла к зеркалу, оглядела себя. Все, как обычно. Она снова посмотрела за окно и невольно потянулась за курткой с капюшоном — пожалуй, стоит захватить. Наверное, будет дождь, а зонты Зигни терпеть не могла.

Она выскользнула на лестницу. Деревянные ступеньки скрипели даже под ее небольшим весом — дом старый, но добротный и настоящий, как определила для себя Зигни. Он понравился ей сразу, как и хозяйка его, Сэра Стилвотер. Зигни имела полное право отказаться от дома, если ей что-то не пришлось бы по душе — условия программы позволяли. Но, во-первых, Зигни никогда бы не разрешила себе обидеть хозяев, а во-вторых, ей здесь на самом деле хорошо.

Она пылесосила эту лестницу раз в неделю, когда делала генеральную уборку в доме, — так они договорились с Сэрой, которая платила Зигни за работу. Не слишком много, но вполне хватало не только на гамбургер между лекциями, но и на книги, которые Зигни покупала с большой страстью.

В цоколе дома располагался гараж, это было ясно сразу же, по запаху металла, автокосметики и едва уловимому — бензина. Последний мог отличить только «нюх» Зигни — ей впору было работать «титестером», человеком, который способен различить тончайшие ароматы чая. Такие люди очень ценятся в Англии, известной как «чайная страна».

Машина, в которой сидел Кен, стояла с распахнутой дверцей, и, едва Зигни уселась рядом с Кеном и захлопнула дверцу, он тотчас нажал на кнопку пульта, и гаражные ворота поднялись. «Форд» взревел и вылетел из гаража.

Зигни улыбнулась — какой решительный водитель.

Кен вел машину напористо, Зигни только и успевала ловить себя на мысли: вот здесь я бы сбросила газ, входя в поворот, сейчас наверняка уступила бы дорогу красному «фольксвагену», почти притершемуся бортом, — пускай будет первым. Но Кен бестрепетной рукой направил зеленый «форд» вперед.

— Вот так-то, приятель, — довольным голосом пробормотал он.

Зигни улыбнулась.

— Не любишь уступать?

— Ни за что и никогда. И отступать тоже.

— Но самоутверждаться на дороге — это не слишком…

— Разумно, ты хочешь сказать? Разумно все, что ведет к успеху. — Кен бросил на нее победоносный взгляд. Потом взглянул в зеркало заднего вида и ухмыльнулся. — Посмотри-ка, держится от меня подальше. На всякий случай.

Зигни вздохнула. В конце концов, какое мне дело до этого молодого американца? Разве мне больше не о чем думать?

В голове завертелись японские слова. Она мысленно подбирала для них английские, потом к английским — шведские.

Какое-то время они ехали молча, затем Кен, влившийся в густой поток машин, вдруг повернулся к Зигни и попросил:

— Зиг, расскажи мне о себе.

От неожиданности она вздрогнула, потом повернула бледное лицо к Кену.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну как что? Все. Про городок, в котором ты жила, про Швецию, про родителей. Про что ты думаешь целыми днями. Я ведь вижу, ты и сейчас о чем-то или о ком-то думаешь, и уж точно не обо мне. Интересно, что за мысль может быть такой длинной? Даже если ты думаешь о ком-то, разве нельзя сделать хотя бы небольшой перерыв?

— Да я ни о ком не думаю. — Зигни пожала плечами. — Я просто живу. — Внутри себя, добавила она.

— А можно мне к тебе в гости? — шутливым тоном спросил Кен, притормаживая перед поворотом к университетской стоянке. — Тук-тук-тук. Разрешите войти? — Он засмеялся. — Так можно?

— Да я не знаю… Не думаю, что там интересно постороннему человеку. — Зигни отвернулась к окну.

Он снова засмеялся.

— Почему ты смеешься?

— Иногда ты очень смешно строишь английскую фразу. Как иностранка.

— Я и есть иностранка. Мне жаль, что я все еще говорю с акцентом.

— Значит, тебе надо больше общаться с носителями языка.

Зигни вскинула светлые тонкие брови.

— То есть?

— Ну, к примеру, со мной.

— Как же?

— Да очень просто. Я ведь попросил тебя рассказать о себе. Так? Я однажды видел учебник английского для говорящих на других языках студентов, он состоял из топиков, тематических рассказов. И я запомнил один из самых первых — он так и назывался: «Расскажи о себе».

— Тебе?

— Ну хотя бы и мне.

Зигни почувствовала, как сердце ее вдруг забилось быстрее, а кровь прилила к щекам.

— Но… сейчас не урок.

— Конечно нет.

— И ты не учитель.

— Но я мог бы тебя подучить кое-чему. — Голос Кена стал вкрадчивым.

Она откинула с лица прядь волос цвета топленого масла, не поворачивая головы. Потом пожала плечами.

— Посмотрим, — бросила Зигни неопределенно и выскользнула из остановившейся машины.

На занятиях Зигни не вспоминала о Кене Стилвотере, она была поглощена языком, фразами, текстами. А потом, уже в библиотеке, отодвинув книги, подумала: а что я могла рассказать Кену Стилвотеру о себе? Этому парню из совершенно другого мира? И что бы понял он из моего рассказа?

Зигни Рауд росла сама по себе, она всегда поступала так, как хотела. На то были свои причины. И не только в ее характере, заложенном от рождения, но и в укладе жизни семьи Рауд.

Отца то и дело приглашали читать лекции в разные университеты и в разные страны. Он был филологом, занимался, один из очень немногих, северным эпосом — поэтому в Стокгольме и в Осло, в Париже и в Лондоне хотели слушать только профессора Рауда. Более того, он бывал и в странах Восточной Европы, и, может быть поэтому, для Зигни мир казался единым, а она сама себе — девочкой, которая может перемещаться из одной точки земли — из Арвики — в любую другую. Стоит лишь захотеть.

В этой мысли Зигни поддерживала мать. Талантливая арфистка, она ушла из национального оркестра и стала гастролировать сама — ее треугольный музыкальный инструмент — арфа, казалось, имеет такую форму специально для того, чтобы можно было поставить в угол и не занимать много места. Зигни любила смотреть из-за кулис, как тонкие пальцы матери перебирают струны арфы, а ее золотисто-медовые волосы, точно такие, как у Зигни, сияют в лучах прожекторов. Мать казалась ей волшебной феей, и такой она осталась в памяти Зигни навсегда.