Почти не веря себе, вспоминаю я голод нашей плоти тогда. В этом смешались природная неистовость животного, неудержимая жажда жить и отрицание какой-либо избирательности и утонченности.

Страсть, с которой мы предавались пьянству, игре, ссорам, правила и нашими любовными делами. И если весь наш образ жизни вообще вызывал у нас очень незначительные угрызения совести, то здесь они полностью отсутствовали.

Женщина была для нас необходимой добычей. Она должна была оказаться в постели, и тем все было оправдано. Не знаю, не подчинялись ли мы в своих порывах скрытому желанию реванша, не требовали ли этого способа мести все наши неутоленные ночи на фронте и в силу того, что месяц за месяцем мы испытывали жажду обладать желанным телом с нежными формами, не стали ли мы их ненавидеть.

По отношению к женщинам все в нас было циничным: слова, взгляды, жесты, внутренняя необузданность. Если случайно во мне возникало нежное чувство к одной из них, мне становилось ужасно стыдно. Мне казалось, что это унижает меня, — я тут же гасил его каким-нибудь пошлым намерением.

Мы с Бобом так далеко зашли в подобном к ним отношении, что так же, как имели общие деньги, имели и общих любовниц. К чему ревновать или деликатничать? Какая женщина стоит этого? Единственное, чего требовало наше самолюбие, так это первенства.

Однако мы очень скоро поняли, так как с самого начала путешествия вели ночную жизнь, что в этой суетной игре тщеславия рискуем извратить прекрасную суть товарищества. Мы были слишком кипучи, слишком неистовы, чтобы соперничество, даже без серьезных на то оснований, не стало бы схваткой. Молодые собаки, играя, грызутся до глубоких ран, почуяв большую кровь.

Итак, мы установили нечто вроде договора, регулирующего нашу охоту. Только тот, кто, первым указав на женщину, крикнет: „Увидел!" — имел право преследовать ее.

Второй мог заняться ею лишь через день.

У нас обоих глаз был верным. Если мы до сих пор оставались в живых, то этим в значительной степени были обязаны быстроте взгляда. И мне в самом деле верится, что даже во враждебном нам небе, полном смертельных ловушек, и Боб и я напрягали свое зрение только для того, чтобы первым заметить девицу из кабаре или танцовщицу из притона.

Женщины, обедавшие в «Гранд-отеле», были совершенно иного типа. Большей частью дамочки европейских колоний, жены коммерсантов или банкиров, грузные, вялые, одетые небрежно или же с претензией. Болтали какие-то американки, некоторые из них отличались неплохими фигурами и приятными чертами лица, но мы так ими пресытились в Сан-Франциско, что они нас больше не интересовали.

И мы принялись рассуждать вслух о предстоящих наслаждениях в Шанхае.

Внезапно меня словно ослепило, и я крикнул:

— Увидел!

Но не я оказался самым быстрым. В то же время, что и я, Боб произнес:

— Увидел!

И наши пальцы, направленные в одну сторону, указывали на молодую женщину, только что вошедшую в обеденный зал.

Не знаю, что подумали о нашем возгласе и жесте уравновешенные провинциальные клиенты «Гранд-отеля». В эту пору нас не интересовало поведение обывателей. Война приучила нас не обращать внимания на гражданских. Короче, это появление заставило нас забыть обо всем.

С того дня я редко встречал женщину, которая вызвала бы столь внезапное, столь откровенное желание. В ней смешалась кровь европейца и китаянки. Высокая и гибкая фигура говорила, что ее дальневосточные глаза не были наследием японской крови. Лицо было настолько матовым и гладким, кожа такой ровной и нежной, что, казалось, была предназначена для того, чтобы ласкать и кусать ее одновременно. Полная грудь и вызывающие бедра своими очертаниями возбуждали неодолимо. Каждое движение этого создания, несомненного плода любви, источало скрытое сладострастие, глухое, неизъяснимое, почти невыносимое. Стройная и гибкая шея походила на упругий стебель. Рисунок губ заключал в себе самые прекрасные и самые желанные тайны. Эта девушка перешагнула, казалось, тот высший предел, за которым человеческое существо растворяется в невыразимой словом красоте животного.

Еще раз мы одновременно произнесли:

— Увидел!

В наших глазах уже сиял призыв.

Молодая женщина прошла мимо нас. На какое-то мгновение ее взгляд встретился с нашими. Он сверкнул агатовым блеском, свойственным зрачкам восточных глаз, оставаясь совершенно безразличным.

Молодая женщина прошла мимо нас походкой бесстыдного и невинного животного и устроилась в одиночестве поодаль. Плечи одного из официантов закрывали ее.

Только тогда мы почувствовали, что чары рассеялись.

Боб рассмеялся своим холодным безрадостным смехом и сказал:

— Не стоит сражаться, сегодня вечером мы уезжаем.

Мы закончили обед. Прежде чем покинуть ресторан, мы в последний раз обернулись к незнакомке. Грациозным и жадным движением она подносила к своим острым зубам кусок мяса с кровью.

II

Мы должны были покинуть Кобе вечером. В феврале сумерки наступают быстро. Мы распределили обязанности.

Поскольку Боб имел лишнюю нашивку, он взялся отправиться к японским властям отметить наши воинские документы. В это время я должен был сходить в банк оформить билеты, а затем — во французское консульство, чтобы получить необходимые визы.

Банк был очень большим. Меня отсылали от окна к окну. Наконец наши проездные документы были у меня в руках. Когда я направился к выходу, впереди меня шли несколько человек. Однако среди них, причем тут же, по неуловимому толчку внутри, я узнал метиску из «Гранд-отеля». Я видел только ее спину — на ней было тяжелое меховое пальто, — но эту гордую посадку головы, это неуловимое и мягкое движение бедер — их я не забыл.

Я ускорил шаг. Мы вместе вышли на крыльцо. В тот же миг нас накрыла орущая толпа курумайя.

Всему Дальнему Востоку известна эта разновидность людей, которые выполняют функцию тяглового скота. В Китае их называют рикшами, в Сайгоне — толкачами. Я встречался с такими бегунами и их тележками в Индии. Но в Кобе этот опыт был для меня еще новым.

Поджимаемый временем, я передвигался по городу на автомобиле. Два-три раза, правда, я останавливался в местах, где находились стоянки курумайя, с удивлением наблюдая за ними. Одни, сидя между колес своих примитивных приспособлений, дремали с полузакрытыми глазами, и под опущенными веками виднелось нечто вроде капель мутной воды. Другие, опираясь на оглобли и вожжи, уже готовые к бегу, обменивались гортанными звуками. Все они были похожи: маленькие, приземистые, одетые в короткие голубые или черные куртки и узкие, по щиколотку, штаны. Заканчивалось это обувью без задника с отделением для большого пальца. Таким образом, у этих людей была раздвоенная стопа дьявола.

Они становились полностью похожими на дьяволов, как только замечали возможного клиента. Тогда они кидались к нему, не отрываясь от своих тележек, окружали, крича, жестикулируя, горланя приглашения и благословения, восхваляя свою легкость дыхания и ноги.

Подобная же буря встретила у выхода из банка прекрасную метиску. Казалось, не слыша этого, она постояла какое-то мгновение с выражением полного отрешения на нежном и чувственном лице.

— У меня автомобиль на целый день, — сказал я ей по-английски. — Готов отвезти вас куда пожелаете.

Она ничего не ответила, даже не удостоила меня взглядом, но неуловимое движение придало суровое выражение ее загадочным губам. Я повторил свое предложение. Метиска спустилась по ступенькам, рассекла горланящую толпу с раздвоенной стопой и направилась к старому, уже очень уставшему куруме, который с трудом дышал.

Так эта женщина совершила свой первый необъяснимый поступок.

Почему она выбрала явно изношенное вьючное животное? Из жалости? Милостыня в несколько сен принесла бы больше пользы.

Я подошел к метиске и сказал:

— Поедем же со мной! Ваша лошадь недалеко отвезет вас!

На этот раз я также не получил ответа, но в блестящих глазах, на миг остановившихся на мне, я увидел, как мне показалось, странную жестокость.

Молодая женщина не спеша устроилась в тележке, запахнула на груди тяжелое пальто и приказала:

— Английское консульство!

Едва старый курума двинулся в путь, как я прыгнул в соседнюю тележку и крикнул человеку, стоявшему в оглоблях:

— Следуй за этой женщиной!

Конечно, я знал, что все консульства расположены в одном квартале, но если бы даже метиска выбрала вдруг конец города, уверен, что не упустил бы ее и скорее предпочел бы опоздать на судно, чем вынести, чтобы мои предложения были отвергнуты с таким спокойным пренебрежением.

Шофер нанятого мной автомобиля подскочил ко мне.

— Жди меня у французского консульства! — крикнул я ему грубо.

Как это он не мог понять, что я хотел ехать колесо в колесо с этой девушкой, околдовавшей меня?

Мой бегун, как большинство ему подобных, был весьма резв. Он быстро догнал старого куруму и, несмотря на оживленное движение на улице, звенящей криками и стуком башмаков, держался в нескольких сантиметрах от тележки, в которой сидела метиска.

Я рассматривал ее с преувеличенной дерзостью. Она не хотела этого замечать. Однако время от времени она поторапливала человека, который тащил ее тележку. Тот переходил на рысь. Коротким броском мой курума обгонял его. Тогда я видел старое, поблекшее, морщинистое лицо, на котором уже блестели капельки пота, а мешки под глазами указывали на сердечника.

Узкие улочки, окаймленные лавочками, стали шире. Старый японский город уступил место европейскому кварталу. Я удивился аллюру, который вдруг взяли наши повозки на этом почти свободном и ровном участке. По правде говоря, фиакр не двигался бы быстрее. Казалось, что тележки, в которые впряглись наши бегуны, подталкивали их. Руки с невероятно подвижными запястьями едва придерживали оглобли. Неустойчивое, но мягкое и надежное равновесие связывало курумайя с их тележками. На толстых крепких икрах, отливающих голубыми извилинами, проступала четкими глубокими бороздами игра мышц.

С километр старик легко удерживал этот бег. Привычка и умение экономить дыхание, приобретенные в течение полувекового труда, заменяли силы, которые отняли у него возраст и болезнь.

Но когда миновали железнодорожный мост, отделявший новый город от старого, этого мастерства оказалось недостаточно.

Подъем, который вел теперь к консульскому кварталу, был так крут, что инстинктивно я сошел с тележки.

Впервые метиска взглянула на меня. Но с каким презрением! Затем она еще свободнее откинулась на соломенную спинку, как будто хотела стать тяжелее, и грубо сказала своему куруме, который, остановившись, опасливо смотрел на подъем:

— Иди!

В эту минуту я приготовился к драме. Произойдет ли это по моей вине, или по вине этой девицы, которую я вдруг возненавидел, или по вине изнуренного бегуна? Мне не хотелось заниматься предвидением, но я чувствовал приближение драмы, неизбежно, фатально.

Слишком много было надменности, вызова, ненависти в глубине этих прекрасных глаз, ставших более блестящими, в этой податливой груди, вздымавшейся от участившегося дыхания, в этих вздернутых губах. И, думаю, я правильно угадал, что метиска питала одинаковое отвращение и к молодому офицеру в блестящих сапогах и к бедному вьючному животному, которого она намеревалась прикончить. Курума был желтой расы, я — белой. Смешанная кровь метиски, хотя и дала прекрасный плод, но возбуждала ненависть к нам обоим.

Старый японец глубоко вздохнул, сдвинул плечи, напряг бедра и начал подъем. Я последовал за ним, мой курума шел рядом. Каждый шаг требовал от старика все большего и большего напряжения. Оглобли оттягивали ему судорожно сжатые руки. Все его тело было откинуто назад. Я с нездоровым любопытством наблюдал за этой отчаянной борьбой. Она продолжалась до середины подъема.

Там курума остановился, с трудом переводя дух. Я тоже остановился. Возможно, не будь меня, молодая женщина согласилась бы сойти, но под моим упорным взглядом она не хотела отступать. И приказала:

— Иди!

Старик повернул к ней голову. Неизъяснимая тоска проступала на его взмокшем лице, тоска тех, кто чувствует, как роковой зверь вцепился в изнемогающее сердце.

— Иди! — крикнула молодая женщина резким голосом.

Курума собрался, как бегун перед рывком, затем попытался одним броском подняться на вершину склона. Первые потуги были обнадеживающими. Внезапно он покачнулся.

Метиска вскрикнула. Тележка завалилась. Ее вес побеждал немощные руки — оглобли выскальзывали из рук старого курумы. Молодая женщина с ужасом оглянулась: голый, залитый светом откос оказался крутым. Если бегун упадет, повозка ринется вниз, неуправляемая, непридерживаемая. Метиска будет раздавлена в этой сумасшедшей скачке.