— Я видел только, что ты вел себя как болван! — ответил Боб.

Я это знал. Но мне не понравилось, что он так сказал.

— Послушай, Боб, — начал я, — если ты считаешь себя настолько умнее…

Он сухо оборвал меня:

— Я ничего не считаю. Я не хочу прибыть в Шанхай в кандалах и вшах. Вот и все. Как только мы там окажемся и нам потребуется задать кое-кому трепку, мы это сделаем. И, поверь, я не буду последним при этом.

Он зажег сигарету. Я отчетливо увидел рисунок его губ, крепко сжатых, жестоких. Нет, Боб ничем не поможет мне в этой вселившейся в меня смертельной тоске. Эта внезапная уверенность была вызвана не нашей ссорой. Ссоры возникали у нас тысячи раз со дня отъезда из Франции. Я вдруг постиг истину озарением, внезапно освещающим подлинную суть давних отношений. Помимо некоторых элементарных инстинктов, присущих нам в равной степени, и духа соперничества молодых животных, ничего общего между Бобом и мной не было. Ничто не питало в нас взыскательность, свойственную дружбе: мы были товарищи в самом прямом и узком смысле этого слова.

В случае необходимости мы готовы были отдать последнюю рубашку и жизнь ради другого; мы любили вместе пить и посещать подозрительные заведения, кидаться на девочек и проводить ночи за картами, потому что никто из наших спутников не имел такой тяги, как мы, к подобным играм. Но, кроме этого, нам нечего было сказать друг другу, и истинная нежность, которая одна только наполняет смыслом молчание, между нами отсутствовала.

Потому-то, после нескольких затяжек, Боб машинально предложил:

— Пойдем выпьем!

Я сделал вид, будто возражаю, и пробурчал:

— У меня ни одного су.

— И у меня тоже, — сказал Боб. — Тем более надо выпить!

Изречение возымело действие. Я последовал за Бобом в обеденный зал.

Там открыли иллюминаторы. Бриз рассеял запах прокисшего пива. Стол для ужина был уже накрыт. Я насчитал пять приборов.

Перед простеньким баром, устроенным по правому борту, стоял пассажир, которого мы еще не видели. Это был белый, но он потрясающе легко и бегло разговаривал по-малайски с юнгой, обслуживающим его. Он заметил нас, лишь когда мы встали позади него. Тогда он внезапно обернулся и воскликнул, словно был захвачен на месте преступления:

— Извините! Извините меня, джентльмены! Я не мог знать, что на такой лодчонке, как у Ван Бека, будут плыть такие изысканные люди! Я не мог этого знать, так ведь? Так вот, я объяснял этому сопляку на его жаргоне, какой я хочу коктейль. Все-таки надо, чтоб он меня понял, не так ли? Эти дикари никогда не выучат английского языка! Не окажете ли мне честь выпить со мной? Однако мне неловко, не знаю, что это сегодня со мной, право, в самом деле, не знаю, — я еще не представился. Сэр Арчибальд Хьюм, да, сэр Арчибальд, сэр, вот именно, сэр Арчибальд Хьюм.

Несмотря на болезненную скорость, с которой эта речь была произнесена, мы поняли каждый слог. У нашего собеседника была прекрасная, отточенная и даже манерная артикуляция. Она показывала уровень образования лучше, нежели настойчивое подчеркивание титула.

Я рассматривал его в свое удовольствие, пока он длинной, костлявой, слегка дрожащей рукой делал юнге знак налить нам выпить. Сэр Арчибальд был довольно невысокого роста, но из-за своей необычайной худобы казался гораздо выше. Красивая седая шевелюра украшала костистое, со впалыми щеками лицо. Его зернистая кожа имела цвет высохшей на солнце рыбьей кости. Он был гладко выбрит, но на его неряшливой одежде не хватало пуговиц как раз там, где их отсутствие бросалось в глаза.

Властным жестом он поднял стакан, и, если б его рука не дрожала, жест был бы вполне официальным.

— Джентльмены, — произнес странный субъект, — позвольте же предложить тост за Французскую Республику, за победу Англии и за нашу общую победу.

Он выпил залпом, торжественно выпрямившись. Рука его стала тверже.

„Яванская роза" тихо поскрипывала.

— Джентльмены, — заговорил сэр Арчибальд, — вы не можете себе представить, какое удовольствие доставляет мне ваше присутствие. Общество изысканных людей для меня важнее, чем пища. — Речь его стала быстрее, он почти захлебывался. — Когда ты рожден в благовоспитанной среде, невозможно, не страдая, выносить грубиянов. Обстоятельства, да, именно… именно это слово, обстоятельства вынудили меня сесть на это ужасное судно. Я счастлив, что не меня одного и что я не наедине с Ван Беком и Маурициусом… — Он пожал плечами. — Маурициус! Он называет себя европейцем. Человек, родившийся на Суматре и бывший на Западе не дальше Сингапура! Его жизнь прошла между Японией и голландской Индией. Можете себе представить, джентльмены! А Ван Бек! Когда я познакомился с ним, он держал кафешантан. Да, именно, и не самый изысканный! Белые среди желтых на этом судне. Допустимо ли это, спрашиваю я вас? Первый раз, когда он меня увидел, он сказал: „Сэр Арчибальд, я так польщен, так польщен…"

— Я и теперь польщен, мой дорогой Арчи, представьте себе! — послышался голос Ван Бека.

Он уже был рядом с нами, но ни один звук не возвестил о его приближении.

Если бы судно наткнулось на подводный риф, Хьюм, вероятно, растерялся бы меньше. Плечи его сразу обвисли. Он выглядел ужасно маленьким рядом с этим колоссом. Губы его задрожали. Наконец он смог произнести несколько звуков, потом пробормотал:

— Я… я хотел… нет, то есть… я… поверьте, я ничего не говорил дурного, правда, не так ли, джентльмены?

Этот человек нас не знал. Мы не сказали ему и трех фраз (он не дал нам на это времени), и теперь униженно, в страхе, он умолял нас подтвердить его ложь.

Я бросил на Боба удивленный, полный отвращения взгляд.

— Бесполезно, — холодно сказал Боб. — Самое неоспоримое качество Ван Бека — это прекрасный слух.

— Да нет же, нет! — вскричал сэр Арчибальд. — Не думайте, джентльмены, уверяю вас… вы намекаете… нет, я не это хочу сказать. Я хочу сказать, что Ван Бек — необыкновенный человек, — он почти плакал, — нет, не это… нет, нет, так, я правильно сказал: необыкновенный…

Колосс улыбался. Рот его был похож на медузу. Он молчал, тяжелый взгляд едва видимых глаз безжалостно уперся в маленького седовласого человечка, продолжавшего лепетать бессвязные слова. Было очевидно, что Ван Бек бесконечно наслаждался этим смертельным ужасом. Чем дольше длилось его молчание, тем больше Хьюм терял контроль над собой. Я видел, что он на грани припадка, как это случается с истеричными людьми. И, несомненно, Ван Бек довел бы его до этого, если бы капитан Маурициус, появившийся в этот момент, не крикнул:

— К столу!

С ужином расправились быстро. Ван Бек и Маурициус время от времени тихо переговаривались по-голландски. Боб насвистывал военный марш. Я молча ел. Хьюм пил. Он ни к чему не прикоснулся из того, что подавал ему юнга (хотя кухня на этом судне, где всякое удовольствие, казалось, запрещалось, была удивительной), но проглотил с дюжину порций виски. Ван Бек наблюдал за ним с гнетущим удовлетворением.

— Кредит всегда открыт, Арчи! — бросил он ему, поднимаясь вслед за Маурициусом, который ушел, не попрощавшись.

Как только дверь за колоссом закрылась, Хьюм стал тем человеком, с которым мы познакомились.

— Бог мой, Бог мой! — вздохнул он. — Как трудно иметь дело с оригиналами! Но, джентльмены, не следует унывать. Теперь вечер наш, здесь теперь только мы, светские люди, не так ли? Воспользуемся же этим, воспользуемся! Что вы скажете о партии в покер, джентльмены? Бой, карты! Живо!

Жадность проступила на его изможденном, бескровном лице — я не видел этого даже тогда, когда он протягивал руку к стакану спиртного. Меня охватило такое отвращение, что я швырнул на пол липкую колоду, вынырнувшую из лохмотьев юнги.

Сэр Арчибальд воззрился на меня, затем его рот искривился, как у капризного ребенка, готового зареветь.

— Вы видите, каковы изысканные люди? — произнес Боб, отчеканивая каждый слог.

— Но все же, все же… вы выпьете со мной по стаканчику? — прошептал Хьюм.

Это было уж слишком, даже для Боба. Он взял меня за руку, и мы вышли.

Сэр Арчибальд бормотал уже что-то по-малайски.

Когда сегодня я вспоминаю эту первую ночь на „Яванской розе", меня охватывает глубокое сожаление.

Это судно, полное мрачных загадок, пыхтение которого во мраке Китайского моря я слушал, лежа на настоящей морской койке, как я должен был любить его, я должен был бы пропитаться насквозь его запахом, его тайной, его пороками!

Почему я не сошелся теснее с сэром Арчибальдом, с колоссом Ван Беком? Я смог бы выудить у них столько историй!

Но тогда я не знал, что самое необычное приключение часто выглядит гнусным, а главное, будучи совсем молодым, я хотел прожить каждую минуту своей жизнью и потому не испытывал интереса к жизни других.

IV

Боб спал мало и плохо.

Это началось с того дня, когда товарищи его эскадрильи увидели, как он вернулся на базу на самолете, который он, пилот-наблюдатель, вел вместо убитого летчика, сидя на его трупе.

Итак, открыв глаза, я не был удивлен, что находился в каюте один. Что до меня, то я спал мертвым сном, и пробуждение открывало мне жизнь, как совершенно новую стартовую дорожку, а мир — как радостную добычу.

День давно наступил. Солнце светило прямо в толстое стекло иллюминатора.

Мне достаточно было лишь спустить ноги с верхней койки, которую я занимал, чтобы коснуться пола.

Я быстро умылся, бриться не стал и выбежал наружу. Великолепное сияние царило над морем и Палубой, да такое яркое, что стушевало грязь судна. Небо, ветер, волна — все дышало переполненностью и чистотой. Поистине это было прекрасным подарком, сделанным мне в утро моего двадцатилетия.

Большие пузатые легкие джонки проносились мимо на своих странных парусах, подобные крылатым чудищам. На мачтах, на тросах суетились матросы со всего побережья и островов Дальнего Востока. Казалось, они оставляли позади себя запах пряностей, риса и опиума. Они снялись с якоря в неведомых портах. Они направлялись к неведомым портам. И вода стекала с выступавших на носу и на фланке скульптур.

„Почему мы не Пиратское судно? — спрашивал я себя с огорчением. — Мы бы взяли на абордаж эти замечательные парусники, отвели бы их в пустынную бухту — там началась бы оргия. Несомненно, на борту у них есть прекрасные китаянки".

Книжные воспоминания о флибустьерах смешались со свежими впечатлениями, полученными на Востоке, и я принялся сочинять преследования, грабеж, насилие…

Легкое облако на мгновение закрыло солнце. Это мимолетное нарушение сияющей гармонии, окружавшей „Яванскую розу", прервало мои дикие, ребяческие фантазии. Я вновь очутился на палубе дрянного судна в компании трех отвратительных лиц и без единой женщины.

Как и накануне, я сильно покраснел.

„Я навсегда останусь ребенком, — подумал я, — дуралеем! Боб прав".

Боб… Это имя изменило ход моих мыслей. Солнце приближалось к зениту. Скоро все отправятся на обед, а Боб так и не появился на палубе. Где он был? Что он мог делать?

Прежде всего я отправился в обеденный зал. Он был пуст.

Проходя по противоположному от нашей каюты коридору, в приоткрытую дверь я увидел сэра Арчибальда, распростертого в точно такой же камере, что и наша. Юнга протягивал ему стакан виски. Я дождался мальчика и спросил:

— Ты не видел второго лейтенанта?

Маленький малаец очень быстро ответил:

— Он несколько раз проходил здесь.

Мой интерес был возбужден не ответом, а смущенным тоном, которым он был произнесен.

— Здесь! — машинально повторил я, внимательнее осматриваясь вокруг.

Это был узкий проход, куда с одной стороны выходил бар, а с другой — две каюты. Одну занимал сэр Арчибальд, вторая была закрыта. Все точно так же, как по другому борту, где располагались мы. Я, конечно, ошибся, интерпретируя речь юнги. Для очистки совести я спросил еще раз:

— Кто живет рядом с нами?

— Никто.

— А там?

— Никто.

— Тогда почему меня поселили вместе со вторым лейтенантом?

— Господин Ван Бек спит у капитана, но у него много дел.

— А в трюме?

— Господин Ван Бек — хозяин.

Я отправился на поиски Боба, но его не было ни на палубе, ни на полуюте. Я спустился на пост экипажа, откуда неописуемая вонь немедленно меня прогнала. Приведенный в отчаяние этим нелепым исчезновением, я сходил даже в машинное отделение. Там я увидел только двух механиков-китайцев и капитана Маурициуса в блузе кочегара. Он осторожно чистил патрубок. Все металлические части уже блестели.

Огромным было мое удивление, когда я увидел на этом судне место, содержавшееся в чистоте, и я не смог удержаться, чтобы не сказать об этом капитану. Тут я во второй раз испытал удивление: Маурициус гордо и любезно улыбнулся и очень мягко произнес: