Болезнь моя не ушла с выздоровлением тела. Порой возвращался ночной призрак, чтобы утолить неясное томление во мне. Но и его растворило время. Зато время лелеяло и взращивало другое ответвление болезни. Я не на шутку сторонился девочек и женщин. Я избегал разговоров с ними. Я боялся смотреть на них. Я прятался от них, в прямом смысле. Из-за них мне опостылела школа. Иногда я ненавидел их, хотя ненависть была вообще не свойственна моей натуре. Стыдно признаться, но однажды в школьном гардеробе (в раздевалке, как мы тогда говорили) я толкнул девочку, одноклассницу. Её звали Соня, Малей Соня. Мы снимали с крючков свои пальто, и она случайно коснулась ладонью моей руки. И я... почувствовал её ладонь, её девичью ладонь... В ней... была нежность, какая-то особая, непостижимая нежность. Пожалуй, выражусь иначе, и вы поймёте, о чём я. В её ладони было тепло... созревающей самки. В её ладони было всё её тело, всё её девичье, самочье тело. Это случилось вдруг, и что-то во мне возмутилось, разозлилось даже. И я пихнул её. Она упала, и тут я увидел её лицо, её губы, набухшие, поддавшиеся обиде. И мне захотелось поцеловать её... в эти размякшие губы. Я испугался этого, сорвал пальто и поспешил прочь.

Не знаю, странно это или вовсе нет, но лишь на двух лиц не распространялось моё, так сказать, преломлённое восприятие женщины: маму и тётю Женю. Не знаю я, и чем и где заканчиваются подобные истории. Меня исцелил... кто бы вы думали?.. Да-да, тётя Женя.

Стукнуло мне тогда семнадцать. Уж не ведаю, чья это была затея. Мама видела всё, я имею в виду мои странности, а, следовательно, в курсе была и тётя Женя.

Был вечер. Мамы не было дома. Папа слишком надолго задержался в очередной командировке и уже давно жил с другой женщиной. Я читал. К тому времени у меня выработалась привычка засыпать с книгой. A тётя Женя не оставила своей – заботиться о нас с мамой и просто быть доброй. Тётя Женя вошла, предуведомив меня о своём появлении стуком в дверь (ведь я уже вырос), осторожно придвинула стул к кровати и, молча посидев подле меня с минуту, сказала буквально следующее: "Дружочек, ты становишься мужчиной, и, чтобы всё было хорошо, разреши мне – я очень прошу тебя o6 этом – побыть сегодня твоей женщиной". Я промолчал, но не оттого, что согласие не требовало слов, – меня просто взяла оторопь, так не увязывались эти слова с моей, прошу прощения, неполноценностью.

Тётя Женя поднялась со стула и погасила свет. Что-то слышно порхнуло, обдавая меня дурманным ароматом жасмина, и тёплое женское тело оказалось рядом и задышало на меня своим особым, возбуждающим духом. Отвечая на этот зов, каждая клеточка моей плоти задрожала, вернувшись своей плотской памятью на пять лет назад. "Обними меня", – прошептали её губы близко-близко. Мои руки, позабыв девственный стыд, подчинились её команде. "Поцелуй"... Я безотчётно упивался. Секунды. Вдруг там, внизу, под животом, я ощутил какой-то перевёртыш, что-то переходящее из мучительного в сладостное и наоборот. Сознание поплыло. Я откинулся на подушку. "Всё хорошо. Так и должно быть, – пробудил меня родной голос. – Отдохни"...

Через полчаса было блаженство, которого я никогда не забуду. Перед тем как забыться, я прошептал то, о чём мечтал всегда: "Женечка!""

В купе воцарилось молчание. Оно по праву заняло место после точки, поставленной рассказчиком и размноженной стуком колёс до монотонного многоточия. Оно будет длиться до конца пути и оборвётся лишь с последним непререкаемым чугунным тычком.

По обоюдному молчаливому согласию сторон пространство, вдохнувшее воздух коммуналки, позволило остаться ещё одному молчаливому попутчику, точнее, попутчице. На ней был голубой халат, облюбованный розовыми пионами, разинувшими в изумлении от услышанного свои рты, рты, рты...

История четвёртая

Другая



Космос радовался и тревожился. Он впитывал ещё одну мелодию любви. И, очаровываясь ею, делился своим восторгом с теми, кто провожает падающие в ночи звёзды. И, волнуя эфир тысячекратным эхом, дарил им эту мелодию, одну из миллионов, блуждающих в бесконечности.

Космос радовался и тревожился. Он улавливал историю любви, доносившуюся с планеты Земля, из сиротливого северного городка, из окна крошечной пятиэтажки, потерявшейся среди подобных ей.

– Лидочка. Лилия моя. Мне так хорошо с тобой... Отпускаю тебя до завтра.

– До послезавтра. Пора. Пойду.

Дверь за Лидой закрылась, и она осталась одна. И ступеньки повели её вниз... Что с твоим лицом, Лидочка? Что с твоими глазами, лилия? Неужели виноваты эти тусклые стены и эта серая лестница? Неужели это они обесцветили твои нежно-небесные глаза и затуманили мраком ласковый румянец твоих щёк?

Вот чьи-то шаги внизу. Они поднимаются. Ты напугана? Ты смущена? Шаги... выше... выше... Смешались с твоими. Оторвались. Отдалились. И умолкли, прихлопнутые какой-то дверью. A ты? Лида остановилась и осмотрела себя, будто желая найти и стряхнуть с себя, нет, со своего тела, со своего нагого тела, тень от этого прилипчивого взгляда, пронесённого этими шумными шагами. Для чего придуманы тени от взглядов? Чтобы выковыривать плевок из слов, вонь из воздуха, блядь из чулок, дырку из сущего?.. Сейчас ты выскочишь на улицу. И эта чужая улица встретит тебя множеством таких же взглядов и оставит на твоём нагом теле множество таких же теней. Чуждые взгляды. Чуждые тени. Но разве может приветливая летняя улица...

Лида почти бежала, пряча глаза от встречных прохожих. Она торопилась. И мысли её торопились, перегоняя друг друга, спотыкаясь, сталкиваясь, путаясь...

Наконец , она перед дверью своей квартиры. Тебе легче, Лидочка? Твой дом – твоя крепость? Да?.. Нет?.. Да... Нет... Слетело платьице с её дрожащих плеч, пахнущее тёплым дыханием лета. Слетело бельё с её съёжившегося тела, дышащее свиданием с Лерой. Лидочка, какая ты красивая голая... словно лилия, обласканная небом. Лилия, какая ты жалкая голая... словно грех, прячущийся от глаз неба.

Лида спрятала своё тело в халат, достала из гардероба сумку, скомкала сброшенное с себя одеяние, впихнула в неё и схоронила в глубине полированного склепа. Твой дом – твоя крепость? Да?.. Нет?.. Лида поспешила на кухню – сейчас придёт Коля, надо согреть обед. A ещё надо... быть той Лидой, какой была месяц назад. Ты порываешься разрыдаться? Нельзя! Нельзя! Сейчас... А вот и он.

Коля ел свой "суп в сапогах", а она смотрела на мужа и притворялась, что не рыдает. Коля что-то рассказывал, а она слушала и притворялась, что слышит. А потом он поцеловал её в щёку... и ушёл. А она осталась. И его поцелуй остался на её щеке.

Лида подошла к зеркалу. Коснулась пальцами щеки, там, где этот поцелуй. Какой он горячий! Как он обжигает! Как больно! Больно! Какая боль в твоих глазах! Ах, Лидочка! Ах, лилия! А как хорошо было ещё месяц назад! Там были вы – ты и Коля. Там были ваши друзья. Ирочка...

"Ирочка!" Лида побежала в комнату, взяла бумагу, ручку, села за стол, обхватила руками голову и заплакала.

"Ирочка моя, дорогая моя, здравствуй!"

Строчки и слёзы, упакованные в конверт, машинально проглотил железный почтовый служака, а Лида поплелась домой, странно покачиваясь, отрешённая, безразличная к каким-то там взглядам, к каким-то там теням.

– Лидочка, с тобой всё в порядке? – пробудил её голос соседки.

– Антонина Ивановна?! – почему-то удивилась Лида.

– B город со мной не хочешь?

Почему-то не ответившая Лида зашла к себе. Она даже не заметила, что не захлопнула дверь. Хотела переобуться и только теперь увидела, что выходила на улицу в стареньких, с плешинами, тапках и домашнем халате.

Грустно. И смешно. Она содрогнулась в усмешке, выпрыгнувшей из её груди, а та, почувствовав волю над ослабленным человечком, вытащила за собой истерический, судорожный смех. Он колотил Лиду что есть мочи несколько минут, пока не вырвал из неё молящие о прощении рыдания.

Рыдающий смех. Горькие слёзы. Дверь, оставшаяся открытой. Дверь... Может быть, так и надо? Может, так угодно судьбе? Не всё же во власти твоего пьяного рассудка! Не всё же вершить твоим пьяным рукам!

Спёрло дыхание. Ссохлось во рту. Пить! Дрожавшей рукой Лида подняла графин со стола. A он выскользнул из её ослабевшей потной ладони, чтобы упасть и... умереть. "Смерть! Рядом ходит смерть!" – почему-то промелькнуло в её истерзанном сознании. Лида упала на колени и принялась собирать осколки. "Кто подарил нам этот графин? Наш с Колей графин..." И принялась ронять слёзы, разбивающиеся об их с Колей осколки.

"Откуда взялась кровь? Это смерть. Это она подкараулила меня и порезала своей косой". Ополоумевшая Лида шла из кухни в ванную, глядя на кого-то перед собой. Почему в твоих глазах тьма, Лидочка? Почему в твоей руке окровавленное стекло? Опомнись! Лида вцепилась своими стеклянными глазами в зеркальное полотно. Оттуда смотрел на неё чуждый, ненавистный ей лик порочного существа. "Это ты во всём виновата! Я буду истязать тебя. Я избавлюсь от тебя". Она провела осколком по лицу порочной женщины. И вскрикнула от боли и вида алого мазка. "Ну и пусть!" Ещё мазок, превращавший бледное лицо в страшную маску. Лида содрала с себя забрызганную кровью материю, чтобы окровавить развратное тело. Надрывные порезы истощали её плоть. Фонтан, ударивший из руки, на мгновение прояснил её ум. Она зачем-то ринулась в коридор, но её сильно шатнуло и бросило на пол. Домучив на четвереньках долгий путь до комнаты, она как-то вскарабкалась верхней своей половиной на стол, чтобы оставить Коле на прощание несколько слов: " Коля, прости. Ирочка знает всё".

И всё? Дальше – пустота? A дверь, рукой судьбы оставленная приоткрытой?..

Антонина Ивановна толкнула её, заподозрив что-то неладное. Промчалась сирена, разбудив сонное марево города. Примчался Коля, оглушённый голосом телефона.

"Коля, прости, – сдавили голову слова из бездонной пропасти. – Ирочка знает всё". Только ахнул и онемел в ответ далёкий голос Ирочки. Нет, она ещё ничего не знала. Нет, неизвестность будет изводить его бесконечные часы, дни и ночи. A потом её место займёт известность. "Коля, прости..." Господи, прости! И помоги!

Колю встретило молчание друзей. И Лидочкино письмо. Оно пришло в день его приезда. Ира и Олег оставили его одного... с Лидой. Она сама дала ему это право.



* * *

"Ирочка моя, дорогая моя, здравствуй!

Прости за 27 дней молчания, а с учётом нашей скверной почты, наверно, за месяц с лишним. Такое чувство, что уже целую вечность не сплетничали по телефону, не бегали друг к другу похвастать новыми тряпками, не судачили по поводу и без повода на кухне. Казалось бы, какие это всё повседневные бабьи пустяки. A как мне теперь недостаёт этого лакомого кусочка! Этих милых бабьих отдушин! А помнишь последнюю вечеринку у Олечки с Андрюшей? Все уже знали, что Коля получил новое назначение и мы скоро уедем, и были такими сердечными. Ирочка, родничок мой, спасибо вам с Олегом, передай привет и спасибо Азаровым и Олечке с Андрюшей. Поцелуй за меня их Kостика. Он просто чудо, весь в Олечку. Миленькая моя, как мне всех вас не хватает! Особенно тебя.

Жизнь наша здесь понемногу упорядочивается. Коля с утра до вечера служит. Редко забегает домой пообедать, он любит домашнее первое. Ты знаешь, готовка – мой конёк. Я с ним шучу: суп в сапогах. Он ведь, бедный, так спешит, что и сапог не снимает. Колю ценят. Квартиру выделили хорошую, в наше-то время. Ремонта большого не требуется: прежние жильцы, врач полковой с женой, аккуратными были. Только в коридоре их собака немножко обои ободрала, но это ничего: зеркало поставили, и не видно. Я, можно сказать, на всё готовенькое приехала. Мебель Коля сам расставил, а занести солдатики помогли.

Из соседей познакомилась пока только с Антониной Ивановной, медсестрой из госпиталя. Женщина простая и добрая. Кое в чём советует, особенно по покупкам в городе, Городишко маленький, грязный, дымит чернотой. Странно как-то разбросан. В общем, я в нём пока не освоилась. Хорошо, Антонина Ивановна под рукой. Но она мне какая подруга: почти пенсионерка.

Пока... Хотела сказать: пока всё складывается неплохо. А сама плачу. Пишу и плачу. Потому что – дрянь. Потому что – лгу. Лгу, Ирочка. Лгу, потому что не говорю правды. Потому что пишу не то, чем болею. Я ведь болею, Ирочка.

Как бы я хотела вернуть недалёкое прошлое, тебя, Олега, всех-всех вас, без этого назначения, без Колиного отъезда без меня, без моего отъезда без Коли. Без этого гадкого пустого вагона. Без рокового купе.

Вот видишь, мой родничок, я уже не лгу. Сейчас выпью рюмочку и всё расскажу. Всё-всё-всё, до капельки.