– Обедать!

– Некогда.

– Разве ты не совсем созрел?

– Окончательно созрел. Бесповоротно.

– Так на кой чёрт тебе эти иксы с игреками?

– Простая любознательность.

– Простынет суп.

– Ну и чёрт с ним! Икс равен игрек плюс дзет минус абе, деленному на… на… на…

…Простыл суп. Чёрт с ним, с супом: через два часа – урок по алгебре… Что же, я не лишен педагогических способностей. Но какая ученица! Всю жизнь можно просидеть за алгеброй и не почувствовать к ней ненависти. В ожидании урока я деловым шагом меряю комнату и гордо говорю:

– Квадратные уравнения со многими неизвестными решаются двумя способами. А именно…

И представляю себе слушающую ученицу, объясняю, как именно они решаются…

– Не так, Зоя! Не так, голубчик.

– С кем ты разговариваешь?

– Так… сам с собой…

– Не спятил ли от зрелости-то?

Солнышко спряталось за крышами. Протянулись долговязые тени по лужку двора. Уплыл куда-то резкий шум улиц… Только со двора несется задорный крик ребятишек, азартно сражающихся в бабки: звонко стучат кости и плитки, а потом – взрыв криков, смеха и брани… Нет сил ждать. Лучше пойти потихоньку, прогуляться… Не беда, если придешь немного раньше… Зоя живет самостоятельно: на квартире. Кому какое дело! Для собственного ободрения громко кашлянул и, набросив на голову, по возможности небрежнее, шляпу, с папиросой в зубах для наглядного показания своих прав «созревшего», отправляюсь на урок, с алгеброй в одной руке и с корявой палкой – в другой. Прохожу мимо дома № 15 – раз, другой, третий, заглядываю в калитку и решаюсь переступить ее и войти во двор. Немилосердно бьется сердце. Почему? Ведь я не вор, не преступник… Я иду с добрым намерением – помочь в алгебре… Почему влажен лоб и руки? Неряха: не догадался вымыть рук. Чу! – это ее голосок. Сделал серьезнейшее лицо и двинулся вперед.

– Ну, вот и я. Здравствуйте, Зоя Сергеевна!..

Смутилась, вспыхнула румянцем и сказала:

– Страшно что-то. Вы – строгий?

– Я? Строг, но справедлив.

– Я – бестолковая… Предупреждаю…

– А вот увидим…

– Хотите, будем заниматься в палисаднике? Там есть столик…

– Прекрасно! Это очень хорошо…

– Ну, тогда идем…

Палисадник маленький, но густой, с старыми березами и акациями. Уголочек большого сада. Стол – под навесом переплетшихся ветвей. Немного сумрачно. Видно окошко Зоиной комнаты, с белой занавеской, с букетом лиловой сирени на подоконнике… Уселись друг против друга, раскрыли алгебру.

– Итак, уравнения со многими неизвестными…

Говорю как профессор: гладко, без запинок, с уверенностью. Не смотрю на ученицу, а так, больше чувствую, что она, облокотясь на локти, смотрит на меня и внимательно слушает… Переходим к решению задач:

– Берем сперва с тремя неизвестными: икс, игрек, и дзет.

Тут уж ничего не поделашь: надо сесть рядом. Зоя подсела ко мне и опустила головку над иксами и игреками… Что со мной? Почему прыгают неизвестные величины? Я весь во власти обволакивающей меня паутины, невидимо исходящей от белой девушки… Это не чувственность. Нет, это что-то чистое-чистое, как лучи солнца, долго прятавшегося в тучах ненастья и вдруг выглянувшего и облившего и тело и душу сверкающей лаской и предчувствиями какой-то новой радости… Мое солнце! Оно так близко. Иногда его горячее дыхание струится на щеку, и тогда совсем исчезают на бумаге иксы и игреки… Вот рука, с тонкими, длинными пальчиками, ложится на бумагу:

– Почему икс равен игреку плюс 562 минус игрек квадрат, деленному на…

Боже мой! Почему? Ничего не понимаю…

– Как почему? Очень просто…

Начинаю писать что-то многоэтажное и путаюсь в кружевах иксов, игреков, дзетов, в плюсах, минусах, квадратах… А упавшая с плеча коса золотится на столе, под самыми иксами… Пытаюсь выпутаться из получившейся вермишели из неизвестных и чувствую, что гибну.

– Я – бестолковая… – шепчет Зоя, с обидой, почти со слезами в голосе!..

– Попробуем обратиться к другому способу…

Маленький перерыв…

– Устали?

– Немного.

– Бедненькая!

Рука бессильно лежит на бумаге. Голова откинулась к стволу старой березы. Синие глаза смежились. А на лице – виноватая улыбка страдающего самолюбия. Бесконечно жаль! Проклятые иксы и игреки! Я коснулся бессильной руки, она вздрогнула пальчиками. Раскрылись синие глаза, ласково сверкнули мне и прикрылись тонкой рукой…

– Слышите: в саду уже играет музыка! – печально сказал девичий голосок.

Алгебра раскрыта, с укоризной смотрят с бумаги иксы и игреки, а из сада доносится музыка.

– Из «Кармен»… Тореадор…

Зоя грустно подпевает:

– «Тореадор, смеле-э-йе… Тореадор»…

– Ну, давайте по другому способу… – неожиданно оборвала она пение и вздохнула: – Вы умный, а я…

– Иксы еще ничего не доказывают. В ваших глазах…

Что-то хотел сказать глубокое и поощрительное, но не вышло: запутался в красноречии. Сели опять рядом и приступили к другому способу. Легкий способ! Быстро поняли и оба засмеялись от удовольствия…

– Вот видите: а говорили, что бестолковая!

– Вы прекрасно объясняете. Спасибо!

В саду играли еще «Тореадора», и когда милая ученица протянула мне руку в знак благодарности, я приложил ее к губам и обжегся…

Зоя закрылась рукою и, погрозив пальчиком, ласково прошептала:

– Не надо!

– Хотите, Зоя, вернемся к первому способу?

– Завтра. А сегодня… Что-то мне хочется послушать музыку.

– Прекрасно!

Она вскинула на меня синие глаза и вдруг потупилась… Словно сказала: «Победитель ты, Галилеянин»!

– В сад?

– Да. Я – сейчас… Переоденусь…

Убежала. Хожу по дорожке вокруг двух старых берез и ликует моя душа, и хочется на весь мир засмеяться от счастья…

– «Тореадор, смелей-е, Тореадор, Тореадор! Помни что»…

– Я готова.

Милая! Как к ней идет голубенькая вуалетка! Цветок с родных полей. Взял бы тебя на родину, привез к матери и сказал:

– Мама, вот моя невеста!..

И все, в восхищенном восторге, воскликнули бы:

– Боже мой, как она красива!..

Я шел и потихоньку любовался ею. А она это чувствовала: улыбка не сходила с ее лица, и светлая гордость сияла в нем в розовых сумерках тихого вечера…

Гуляли по безлюдным аллеям, избегая встреч и докучливых вопросов. Никого нам не было нужно и нас – никому. Одни и вместе… О чем говорили? О голубой вуалетке, о том, как странно, что мы встретились вот на этой самой аллее, чужие, далекие, а теперь…

– А теперь?..

– Теперь мне кажется, что мы с вами, Зоя, знакомы сто лет…

– Через сто лет нас не будет…

– А мне кажется, что мы никогда не умрем, а будем жить вечно… На этой лавочке, где вы, Зоя, тогда сидели, я часто потом сидел и думал: есть судьба, которая управляет человеком… Ей, судьбе, зачем-то понадобилось столкнуть нас.

– А вы недовольны?

– Благословляю!

– Да?

– А вы, Зоя, сомневаетесь? Благословляю и этот сад, и эту аллею, и тот день… И алгебру!

– Алгебру!

– Да, и алгебру…

– Дайте руку: кто-то идет, я боюсь пьяных…

Я подал ей руку и почувствовал, как Зоя прильнула ко мне плечом – благодарно и доверчиво…

– Зоя! Зоя! Если бы вы знали!

– Не надо говорить… Я знаю.

– Да?

– Да.

IV

Алгебра прошла благополучно, диплом о зрелости был в кармане, а я не уезжал на родину… Мы решили ехать по Волге вместе, а у Зои оставалась еще геометрия…

– Можно вам помочь по геометрии, а то скучно болтаться…

– Я геометрии не боюсь…

– Нельзя? Окончательно?

Я смотрел так умоляюще, что Зоя покачала головой и сказала:

– Разве… Я не совсем понимаю объем усеченной пирамиды…

– Ну вот. Отлично! Пройдем и разберемся.

– А там… и конец… Еще три дня.

– Так завтра прийти?

– Хорошо.

Два дня я мешал Зое заниматься геометрией. На третий она отказалась от моей помощи.

– С вами хуже…

– Я не буду мешать. Я сяду в уголке и буду слушать и смотреть, как вы занимаетесь.

– Нет.

– Окончательно?

– Да.

– Ну, а как же завтра.

– Пойду сдавать, а послезавтра поедем…

– Перепутал… Я думал, мы едем завтра… На «Самолетском»?

– Да. Уходит в семь утра…

– Значит, до парохода не увидимся?

Зоя отрицательно качнула головой и сказала, понизив голос.

– До Симбирска вместе, а там… я слезу, а вы – дальше…

И радость и горе… вместе… Я крепко пожал руку девушки и почувствовал ее ответное пожатие…

– До свидания!

…Томительно тянется день, какой-то ненужный, лишний день в жизни, день который не знаешь, куда девать. О, с какой радостью я подарил бы его тому, кто дорожит каждым днем жизни! Возьмите его!.. Вот идет старенький чиновник и ведет за руку весело лепечущего ребенка. Очевидно, дедушка и внучек. Возьми, дедушка, мой лишний день! – ведь тебе дорог уже каждый час, отдаляющий тебя от смерти, а мне… я вычеркиваю его из своей жизни: сегодня я не вижу Зои… И завтра тоже не увижу: возьми и «завтра»! Нет, «завтра» не отдам: утро мудренее вечера…

А вечер дивный. Горят в окнах призрачные огни заката, и кажется, что это не дома, а замки, в которых пируют рыцари, с красными огнями пылающих факелов… Горит на горе золотой купол собора, словно обломок солнца упал с розового неба… Музыка гремит в далеком саду и тихо струится из раскрытых окон: та – зовет на пир, а эта – к тихой, нежной грусти… Снова и грусть, и радость: скоро я буду ехать по родной Волге с любимой, с моим белым голубем, но скоро же и улетит он, белый голубь, от меня… Был в саду и облегчил свою душу воспоминаниями, походил по той дорожке и посидел на той лавочке, где встретился и сидел с Зоей. Послушал грустный вальс, который играл про мою тоску и про мое одиночество, и медленно побрел по улицам, по направлению к дому № 15… Только загляну в калитку и пройду, посмотрю на старые березы, под которыми занимался алгеброй, и скроюсь. Никто не увидит и никто не узнает…

Иду и живу одним ожиданием скорой близости к заветному дому… Вот и улица, лучшая теперь для меня улица во всем городе. А вон и дом, ворота и калитка!.. Замедляю шаги, а то пройдешь – и всё кончено: неловко несколько раз заглядывал в калитку… А вдруг… Хотелось верить в чудо, в Божью помощь. Вдруг из калитки выйдет Зоя? Нет! Пусто… Заглянул; сквозь листву берез и акаций светится в невидимом окне огонек: не спит. На белом фоне занавески шевелится темный профиль… Она: милый профиль любимого лица!.. Проклятая собака залаяла, – думает вор.

– У, дура!

Быстро вышел из калитки и пошел прочь. А собака провожает лаем.

– Да будет тебе, проклятая!

Прибавил шагу и завернул за угол.

– Ух!..

Остановился снял шляпу и, посмотрел в небо. Уже заискрились звезды. Ах, как сильно откуда-то наносит сиренью!.. А музыка в саду поет кларнетами: «Эх, ты ноченька», жалобно, словно плачет… жалеет меня, одинокого…

– «Только был один да мил-серде-ееченый друг…» – подтягиваю кларнетам, а они отвечают мне:

– «Да и тот забыл меня, горькую…» «Подлец» – браню «мил-сердечного друга» и горжусь силой своей любви: я никогда не разлюблю белого голубя… это – немыслимо!..

Смолк город; задумчиво смотрит на него луна и всё думает о людях, которые спрятались в больших каменных домах, и которые одиноко бродят ночью по пустынным улицам… Медленно потухают звезды, а на кладбище поет соловей… О чем он поет мертвым!.. Быть может, соловей рассказывает им о том, что ничто не изменилось на земле с тех пор, как они зарыты, всё также любят и ненавидят, всё также смотрит на город луна с неба и серебрит купол старого собора… «Не завидуйте, мертвые! – говорит им соловей. – Все эти люди, которые сладко спят теперь в домах, и которые одиноко бродят по улицам, все обречены той же участи… И когда-нибудь вот этот юноша, который так счастлив теперь, что не может спать, будет гнить в земле, а другой такой же юноша будет ходить ночью по тихим улицам и не спать от счастья». И луна думает о том же!.. И звезды!.. И тихая, кроткая весенняя ночь!..

– Куку-рекууу…

Запел петух где-то далеко. Который час? Считаю медленно плывущие с кладбищенской церкви удары колокола. Два. Крепко спит теперь моя Зоя и не знает, что я тоскую… Пойду домой.

Бледно-зеленое небо уже вздрагивало предчувствиями близкого солнца, когда я вернулся в свою комнату. Распахнул створки окна, постоял и послушал предрассветный шёпот в саду, за собором, сонное попискивание каких-то птичек, похожее на эолову арфу гудение телеграфных проволок на столбе под окном, глубоко медленно вздохнул и, прошептав: «хорошо на свете!», стал раздеваться… Лег, вытянул усталые ноги и, умиротворенный сознанием, что я любим, перекрестился.

– Благодарю тебя, Господи!

Закрыл глаза, улыбаюсь своему счастью и отдаюсь неясным, легким трепетам души, словно слушаю далекую, нежную музыку…