Ляна Зелинская - Южная роза

В последние слова она вложила весь сарказм, на который была способна.

— Какая пылкая речь, синьорина Миранди…

Форстер сделал паузу, посмотрел на темнеющую гладь пруда и зажженные фонари, которые слуги спускали на воду с мостков, и продолжил уже без всякой насмешки:

— Хорошо, честность за честность. Но сначала давайте-ка кое в чём разберемся. Я не извинился не потому, что не обладаю, как вы выразились, «внутренним благородством». А потому, что не чувствую вины за свои слова. А извиняться в силу традиций — увольте! Я действительно сказал, что принципы любой девушки не устоят против новой шляпки и туфель. И это было сказано в личной беседе в тех выражениях, в которых я привык общаться с друзьями. В этой ситуации стыдно должно быть тому, кто подслушал его и сделал достоянием общественности. Так вот, туфли и шляпки, в данном случае лишь метафора, фигура речи. Смысл в том, синьорина Миранди, что я вошёл сюда «презренным гроу», как изволила выразиться одна достопочтенная синьора, а по прошествии двух дней добрая треть этих милых дам готова отдать за меня замуж своих дочерей. И всё потому, что синьор Грассо шепнул им на ухо пару слов о размерах моего состояния. Их принципы тут же были принесены в жертву возможности регулярно иметь в гардеробе новые туфли и шляпки, не смотря даже на «мой способ заработка», как вы изволили выразиться. И это уже не фигура речи. Поэтому я не вижу необходимости извиняться за то, что является правдой.

Форстер скрестил руки на груди и добавил уже мягче:

— Но это всё неважно, потому что поговорить с вами я хотел совсем о другом. И пусть ваши извинения неискренни, я всё равно их принимаю, и совсем не сержусь на вас за эту детскую шараду, потому что…

…О Боже! Какая снисходительность!

Кажется, Габриэль в жизни не испытывала такой злости, она даже топнула ногой и, махнув сложенным веером, в нарушение уже всяких приличий прервала мессира Форстера, воскликнув:

— Вы не желаете извиняться, тогда и я беру свои извинения обратно, раз, по-вашему, они неискренни! Вы… вы отвратительны в самолюбовании своим богатством, мессир! Вы говорите, у вас есть внутреннее благородство? Как бы не так! Оно не присуще нуворишам вроде вас! Внутреннее благородство не позволяет воспитанным людям кичиться тем, что они богаты! И уж тем более не позволяет им кричать на каждом углу о том, что они могут купить любую женщину, как какую-нибудь овцу! Вы могли просто извиниться за свои слова, даже если в душе с ними не согласны! — воскликнула Габриэль, взмахнув руками.

Она попыталась разложить веер, чтобы как-то унять волнение, но веер выскочил из рук и упал на мостик, и Форстер тут же наклонился, поднял его, но не отдал Габриэль, а произнес, не сводя с неё глаз:

— И кто из нас лицемер? — он усмехнулся. — Вы же просили честности, синьорина Миранди. А быть честным — это как быть голым. Не всегда красиво, и не всем нравится. Я называю вещи своими именами, а вы предпочитаете смотреть на удобную ширму. Вы прекрасно понимаете, что прячется за ширмой, но делаете вид, что так и надо. Но глубоко внутри вы знаете, что я прав насчет «принципов, туфель и шляпок». И поэтому злитесь на меня.

Он чуть наклонился вперёд и тон его голоса снова изменился, стал совсем другим, ещё более серьёзным:

— Поверьте, я сожалею о том, что произнес тогда эти слова, но не за их смысл, а потому что они были вам неприятны, и лишь поэтому. Считаю ли я, что вас можно купить за дюжину шляпок? Хм. Надеюсь, вы не утопите меня в пруду, как эту маску, но я изучил финансовое положение вашей семьи, Элья…

— Что? — Габриэль чуть не задохнулась от этой наглости. — Да как вы… Да кто дал вам такое право!

— Погодите возмущаться. Дослушайте сперва. Ваш отец, безусловно, прекрасный, умный и очень интересный человек. Но во всём, что касается денег, он — полный профан. Он ввязался в одно очень сомнительное финансовое предприятие, и совсем не понимает, как управлять ситуацией. И не осознает, чем это может закончиться. И судя по тому, что я от него слышал, он собирается рискнуть всем, что у вас осталось. Я, конечно, дал ему несколько советов, но, для человека ничего не знающего о рынке ценных бумаг, они — как утопающему соломинка. Если так пойдёт дальше, то к концу зимы ваша семья останется без единого сольдо. Вам следует подумать о себе, Элья. Что вы будете делать, когда это случится? — спросил он негромко.

Габриэль показалось, что у неё даже горло перехватило от такой наглости.

…Он изучил их финансы? Милость Божья!

— Как вы смеете говорить такое? Какое вам вообще до этого дело? И кто позволил вам копаться в делах нашей семьи? С чего вы вообще взяли, что я нуждаюсь в ваших советах? — выпалила она, шагнув навстречу Форстеру.

Если бы можно было влепить ему пощечину, она бы так и сделала, но её удержали от этого последние остатки благоразумия. Хотя… они были одни на этом мостике, и плевать, что подобное непозволительно, Габриэль было уже всё равно. И если бы он снова усмехнулся, она бы ударила его, не задумываясь, но Форстер лишь похлопал веером по перилам и произнес без всякого сарказма:

— Может, это и не моё дело… Может, вы и не нуждаетесь в моих советах. Но кое-что о вашем «зефирном обществе», «в котором все поддерживают друг друга» вы должны знать. Оно будет молча наблюдать, как тонет ваша семья, вздыхать и называть вас «бедняжкой». А когда вы окончательно пойдёте ко дну, совсем как ваша маска — все просто отвернутся, и никто не станет вам помогать. Потому что вы больше не сможете позволить себе вести такой образ жизни, какой соответствует их представлениям о приличиях. Вы станете обществу не нужны. Знаете, что вас ждет, Габриэль?

Он снова похлопал веером по перилам и добавил резко, не считая нужным щадить её чувства:

— О вас говорят, что вы умная девушка. Перестаньте быть ребёнком, перестаньте злиться на меня из-за всяких глупостей и посмотрите правде в глаза. Вас ждет участь чьей-нибудь приживалки — экономки богатой родственницы, живущей на мизерное жалованье. Либо жены торговца тканями, посудой или бакалейщика. И как скоро общество, за которое вы так цепляетесь, вышвырнет вас наружу? В их понимании, выйдя замуж за лавочника, вы опошлитесь и станете недостойны этих прекрасных садов, — он указал её веером на темнеющие в сумерках деревья, — а став экономкой или гувернанткой всё, что вы получите — вечное снисхождение к так называемой вашей «незавидной участи». И воспринимайте это как совет, — он снова понизил голос и произнёс негромко, и даже с каким-то участием, — но сейчас у вас только один выход, Элья — смирить свою гордость и продать подороже то, что у вас ещё осталось: вашу молодость, красоту и родовую кровь, чтобы удержаться на поверхности. И если вам удастся сделать это не за «дюжину шляпок» — я искренне извинюсь перед вами за все свои слова. Увы, в этом мире всё продается и покупается, Элья. Не за пару туфель, так за дюжину, не за дюжину, так за сотню. И вы в том числе. И я.

Это стало последней каплей. Самым болезненным ударом по её самолюбию, потому что…

…Потому что кое в чём он всё-таки был прав, дьявол бы его побрал!

«Бедняжка».

Именно так они уже называли её. Именно это она слышала вчера, прячась от Форстера в тёмных арках галереи внутреннего двора, где две синьоры обсуждали её незавидную участь. И горькое осознание этого окончательно сорвало все покрывала воспитания, приличий и этикета. Ей стало всё равно. Она сделала ещё один шаг навстречу, и уже не беспокоясь о том, что их кто-то услышит, воскликнула:

— Вы очень верно подметили, что вы продаетесь! Синьор Корнелли рассказал мне кое-что о вас. И я знаю о цели вашего визита сюда…

— Этот мерзавец Корнелли — последний человек, которого стоило бы слушать, синьорина Миранди! — резко перебил её Форстер.

— … попасть в Торговую палату, вот о чём вы мечтаете? Жениться на бари? Вы за этим обхаживали местных «дурнушек», не так ли? И старую каргу Арджилли? — произнесла она саркастично.

Её слова хлестали, как пощёчины, лицо пылало и горели глаза, и подойдя к нему ещё ближе, так, что между ними осталось расстояние меньше вытянутой руки, она выпалила, глядя ему прямо в глаза, без всякого стеснения:

— Хотите честности? Так получите её! Это вы, мессир Форстер, приехали продать себя подороже, и теперь меряете всех этой меркой, думая, что все вокруг продажны. Это вас за глаза называют «овечий король», но вы молча глотаете это! Вы позволяете насмехаться над собой, и это ваша плата за возможность стать одним из нас! И при этом вы всё это презираете. Всё верно — вы продажны. Вы присягнули королю в то время, как ваша семья поддерживала бунтовщиков. «Утром молитесь овцам, а вечером — волкам», так говорят о таких, как вы? И ваша попытка изображать честность — отвратительна и лицемерна, потому что в глубине души вам самому стыдно за то, чем вы занимаетесь! Вы нашли меня — чтобы выместить на мне вашу досаду на южан, думая, что я не могу вам возразить? Вы жестоко ошиблись на мой счёт, мессир Форстер — я вам не какая-нибудь овца из вашего стада! И не ваше дело, что будет дальше с моей жизнью! Если наша семья останется без единого сольдо — ничего! Я пойду работать, но останусь независимой, и уж точно не стану продаваться кому-нибудь вроде вас за дюжину шляпок и туфель!

— Пфф! Работать? — усмехнулся Форстер, но в его глазах не было веселья. — Вы хоть понимаете, что значит это слово? Вы так молоды и самонадеянны и не знаете, как жестока может быть жизнь с такими прелестными самонадеянными женщинами. Но, милая Элья, хоть вы и вываляли меня в грязи, назвали дикарём и… к дьяволу всё это! Забудьте всё, что я вам сейчас наговорил! — голос его внезапно стал тихим и мягким, наполненным какой-то странной заботой: — Это неважно. Давайте забудем уже про эти глупые принципы и шляпки! Я не ругаться с вами пришел. Наоборот, я хотел предложить вам помощь и…

— Помощь? От вас? После всего, что вы сказали? — перебила его Габриэль. — Видимо, у гроу нет не только воспитания, но ещё и — чувства юмора!

Она хотела рассмеяться, но внезапно поняла, что стоит к нему слишком близко, и что он молча смотрит на её губы, и смотрит так странно, а глаза у него почти чёрные…

И она испугалась. Испугалась всего, что только что произошло: того что она сказала, этой опасной близости и его взгляда, от которого сердце ушло в пятки, и того, что они одни посреди этих плакучих ив. И страх, смешавшийся со злостью и обидой, заставил её сделать то, что воспитанная девушка вряд ли бы сделала, будучи в своём уме.

Габриэль грубо выдернула веер из его рук, и шагнув почти вплотную, глядя ему в глаза, произнесла негромко, но резко, и фразы её были совсем как пощёчины:

— Катитесь к дьяволу со своими советами, танцами, платочками и корзинами роз, мессир Форстер! Чтоб вы провалились! Я от всей души желаю, чтобы вам всё удалось: соблазнить старую каргу Арджилли, жениться на самой страшной девушке с этой свадьбы, торговать вашими овцами по всей Баркирре и заработать пятьсот тысяч ливров или сколько вы там хотите! И я надеюсь, у вас хватит ума не явиться завтра к нам на чаепитие, или, клянусь всеми Богами, я надену вам на голову свой десерт!

Она развернулась и бросилась бежать, понимая, что в жизни не говорила ничего столь ужасно грубого.

— Вот дурное это дело, синьорина, принимать у себя какого-то гроу! Мало того, что без роду-племени, так ещё и знает его синьор без году неделя, — бормотала Кармэла, натирая фланелью ложки, — не к добру это. И вообще, принимать гостей в день Великих Мучеников — плохой знак.

— Вот ты и скажи это синьору Миранди, — фыркнула Габриэль, доставая сервиз и серебро из буфета.

— А я и сказала, — ложки недовольно звякали, падая на поднос, — да только он слушать ничего не хочет! Как дитё ей-богу, всё со своими игрушками носится — разложил эти варварские ножи и стрелы, и амулеты с костями, да простит меня Пречистая, мерзость-то какая, тьфу! Я бы уж давно в печь их выбросила, кабы он так над ними не трясся.

— Меня он тоже не слушает, — ответила Габриэль рассеянно. — Я не больше твоего хочу видеть здесь этого невоспитанного северянина.

Габриэль пыталась поговорить с отцом сегодня утром, но он лишь отмахнулся со словами:

— Дорогая, не понимаю, почему ты так предвзята к мессиру Форстеру? Он прекрасный человек, начитанный, умный, и при его капиталах — совсем не заносчив. К тому же весьма отзывчив — он дал мне несколько дельных советов по вложению денег, так что скоро мы разбогатеем, — синьор Миранди обнял дочь и добавил с улыбкой, — сможем выкупить наш дом, и всё будет как раньше. Прошу тебя — будь с нашим гостем поласковее…