…Да ни за что! Она потерпит.

Правда, тем вечером они пришли с Бруно к соглашению, что спать он будет, хоть и на кровати, но только в ногах. Он был против, но Габриэль проявила упорство в этом вопросе, трижды стаскивая его на пол вместе с одеялом и указывая на его новое место.

А потом она как-то незаметно к нему привыкла. Пёс был очень ненавязчив, не надоедал, ничего не выпрашивал, просто ходил за ней, как тень, сидел рядом, иногда убегал куда-то, но находил Габриэль, где бы она ни была. И вскоре она поняла, что с ним и правда как-то спокойнее: можно гулять по всей усадьбе и даже ходить в лес, возвращаться поздно вечером, и быть уверенной в том, что рядом с таким устрашающим зверем ей совершенно ничего не грозит. Она так к нему привыкла, что совершенно перестала замечать, и когда он неожиданно вот так впервые подал голос, Габриэль даже испугалась.

Бруно снова обнюхал её руку, с грозным лаем сорвался с места и умчался по дороге в сторону Эрнино. Он вернулся лишь к вечеру, весь грязный, в репьях и царапинах, так что Натан вовремя перехватил его в гостиной и перепоручил служанкам, чтобы они его отмыли.

— Паршивая ты собака! Оно вот надо, чтобы ты к синьорине Элье лез в таком-то виде? — распекал дворецкий пса. — Где тебя только носило! Царица гор! Да где ты столько репьёв-то нашёл по весне? Вот приедет хозяин, я скажу ему, чтоб он тебя забрал пасти овец, раз нету у тебя более-менее понимания, как вести себя в приличном доме!

А вечером Бруно, вымытый и причесанный, тихо прокрался в комнату к Габриэль и лёг, не как обычно в ногах, а на коврик у камина. И это удивило её, потому что, как ни странно, она уже привыкла к тому, что он спит на кровати.

— Что случилось, Бруно? — спросила она, присев рядом — разговаривать с псом уже вошло у неё в привычку, поскольку говорить в этом доме было особенно не с кем.

Но пёс лишь отвернулся, и закрыв глаза, притворился спящим. И она готова была поклясться, что он на неё обиделся.

Габриэль не стала никому говорить о встрече с капитаном Корнелли. Даже отцу. Потому что, кто знает, а вдруг он скажет об этом Форстеру? Они ненавидят друг друга и между ними достаточно спички, чтобы всё полыхнуло и дошло до убийства. В прошлый раз этой спичкой стала она. В этот раз лучше было бы ей и вовсе здесь не оказаться.

Она лишь помолилась Пречистой Деве, чтобы капитану Корнелли хватило благородства держать язык за зубами о том, что он узнал. В следующий раз она обязательно попросит его не говорить об этом своим друзьям. Пусть скажет, что они поселились в каком-нибудь доме в Эрнино.

…Ну почему она не сделала этого сразу? Просто растерялась…

И у неё была надежда на то, что капитан не расскажет, судя по тому, как он повел себя при встрече. Во всяком случае, она очень на это рассчитывала.

На следующий день после прогулки в Эрнино, она продолжила обследовать усадьбу и на этот раз обнаружила новую находку — развалины замка.

В тот день к озеру вышли косцы убрать траву, поднявшуюся почти по пояс. Чтобы им не мешать, Габриэль впервые отправилась за дом, туда, где задний двор был отгорожен густой живой изгородью. За ним начиналась небольшая рощица, и она решила прогуляться там, между высоких старых кедров, больших камней и кустов можжевельника.

Обвалившихся стен не было видно ни с дороги, ни с других мест усадьбы, потому что подлесок поднялся уже высоко, молодые берёзы и осины закрыли собой руины, а густой горный плющ набросил поверх покрывало своих плетей. Габриэль прошла вдоль одной стены, и сквозь длинные побеги плюща, увидела лестницу, ведущую внутрь. Раздвинув гибкие плети, хотела уже ступить на неё, как Бруно, ухватился зубами за край её платья и потянул назад.

— Бруно? Ты что? Пусти! Да что с тобой такое?

Она обернулась и посмотрела на него недоумённо. Но пёс зубы не разжал, лишь сильнее потянул Габриэль назад и глухо заворчал. А глаза у него были в этот момент какие-то странные, будто видели что-то за её спиной, в этих старых развалинах. От этого взгляда ей даже стало не по себе, снова показалось, что кто-то смотрит на неё, и она поспешно отступила. Постояла некоторое время, глядя на зелёный ковёр листьев, и пошла вдоль стены.

…Сколько лет этим развалинам?

Подросшим деревьям, пробившимся поверх битого камня, было никак не меньше тридцати лет. Северная стена сохранилась лучше остальных, сквозь вездесущий плющ проглядывали пустые проёмы окон, над которыми на камне отчётливо сохранились следы копоти. Но и заросли здесь стали совсем уж непроходимыми — повсюду буйствовала ежевика, и Габриэль оставила попытку осмотреть весь замок целиком. Да и внимание её привлекло кое-что совсем другое. За северной стеной замка она увидела огромный дуб.

Поляна, на которой он рос, была расчищена и трава выкошена, и сам этот дуб с толстым стволом, который обхватить могли, наверное, не меньше пяти человек, с узловатыми ветвями и тёмной корой был похож на какое-то мифическое существо, настолько он был могуч. Его размеры поражали, но всё великолепие этого гиганта портило только одно — он был наполовину обгоревшим.

Габриэль подошла ближе.

Видно было, что это не удар молнии — дерево подожгли снизу. А ещё она обнаружила зарубки — кто-то пытался срубить его топором. Видимо это было давно. Старый исполин начал понемногу восстанавливать силу — молодые ветви уже пробились там, где под обожженной корой всё же сохранилась жизнь. И зарубки давно потемнели, стянулись с краев.

…«Знали бы вы, сколько мы сожгли их жутких идолов и священных мест! Вон у того же Форстера на заднем дворе растёт огромный дуб. Поверите ли вы, синьорина, что его люди молятся этому дубу?»

Эти слова, сказанные капитаном Корнелли, снова всплыли в голове сами собой, и Габриэль огляделась. Здесь не было никаких идолов, никаких алтарей, или жертвенников, просто поляна, камни и лес вокруг.

Тогда, на свадьбе Таливерда, она не придала значения этим словам. Мало каким идолам молятся дикари в далёкой Тамантии. Но сейчас она стояла, как раз здесь, в том самом месте, о котором у неё когда-то были очень смутные представления, и всё вдруг обрело реальные очертания и смысл.

Она подошла к дереву, сняла перчатки, приложила ладони к толстой коре, покрытой глубокими бороздами, и запрокинув голову посмотрела вверх. Узловатые ветви, словно скрученные болезнью руки старика, были раскинуты в стороны. И на контрасте с этой тёмной корой, покрытой глубокими бороздами морщин, трепетала нежная вуаль первой зелени — дуб распускается очень поздно, в самом конце весны.

А сколько лет ему? Он ведь точно старше всего, что здесь есть, и дома, и даже развалин замка…

…Это же просто старое дерево! Милость божья, зачем было его поджигать?

Где-то вверху зашумел ветер, словно соглашаясь с ней, и Габриэль показалось, что кора дерева стала тёплой. Она провела пальцами по краю зарубок, вздохнула и направилась назад к усадьбе. Что-то во всём этом было неправильное.

…«А горцы верят в это всё свято, я же говорю вам — дикари».

Она снова и снова вспоминала слова Корнелли. Оглянулась на дуб и задумалась о том, что сжигать дерево — а не большая ли это дикость, чем ему поклоняться?

Ещё одной её находкой в этот день стала оранжерея, примыкавшая к дальней нежилой части северного крыла дома. Натан предупредил, что ходить туда не нужно, там всё ещё идёт ремонт, как он выразился «с тех времён». А с каких — уточнять не стал. По части умения уходить от ответа горцы оказались просто мастерами.

Строительные леса не давали подойти близко, к окнам, а сквозь грязные стёкла, на которых застыли брызги мела, виднелись лишь белые стены, и Габриэль заглядывать внутрь не стала, а вот в оранжерею пошла.

Одна из стен — северная, была выложена из камня, а остальные забраны толстым стеклом. Часть стёкол, правда, оказалась разбитой и в одном месте лопнула деревянная стойка, но в остальном оранжерея почти полностью сохранилась, если не считать следов копоти на стене, примыкавшей к дому. Наверное, когда-то давно это крыло дома горело, и следы того давнего пожара всё ещё сохранились на каменной кладке.

Всю землю внутри давно облюбовали сорняки, но самым удивительным было то, что посреди травы, ближе к южной, стене сохранилась одна чахлая роза, с тремя персиково-жёлтыми бутонами на концах стеблей. Когда-то роз было больше, но без ухода они давно погибли, а от их корней начал расти шиповник, который сейчас стоял усыпанный простыми бледно-розовыми цветами. Он пророс даже сквозь изящную кованую скамейку, которая стояла в центре.

Габриэль присела рядом с розой, стянула перчатки и принялась вырывать траву вокруг.

И внезапно ей отчаянно захотелось расплакаться, глядя на эту розу. Вот и она здесь, такая же чахлая роза посреди буйного шиповника, которую занесло в этот дикий край волею судьбы. И тоска по Кастиере, по их дому и саду, который им больше не принадлежит, по их прошлой безопасной жизни вдруг нахлынула на неё и сжала сердце.

Ощущение бессилия, невозможности что-то изменить, и тревога, что поселилась в душе после встречи с капитаном Корнелли — её жизнь и судьба теперь зависят от прихоти двух мужчин.

…Как же одиноко ей здесь! Совсем как этой розе посреди шиповника…

Несколько непрошеных слезинок она всё-таки удержать не смогла, и произнесла горько:

— Здесь всё превращается в шиповник!

Бруно лизнул её щёку, но она только отмахнулась со словами:

— Фу! Оставь меня в покое!

Она встала и посмотрела на грязные руки.

— Вижу, что вам снова нужен будет платок, синьорина Миранди, — раздался за спиной голос Форстера.

Габриэль вздрогнула, резко обернулась и поспешила вытереть слёзы тыльной стороной ладони.

Форстер стоял в нескольких шагах от неё на вымощенной камнем дорожке, которая проходила сквозь всю оранжерею.

…Почему она не услышала, как он вошёл?

Бруно бросился к хозяину и тот погладил его по голове, не сводя с Габриэль внимательного взгляда. Похоже, Форстер только что приехал и даже не переоделся. На нём была походная одежда: стёганый жилет из толстой шерсти поверх серой фланелевой рубахи, высокие сапоги и штаны наездника со вставками из кожи. За те дни, что они не виделись, он загорел, и его синие глаза от этого, сделались только ярче.

— Почему вы плачете? — спросил он, наконец, и в его лице не было ни ухмылки, ни насмешки. — Вас кто-то обидел?

— Нет, — ответила Габриэль.

На этот раз платок у неё с собой был, и она принялась оттирать руки. Ей лучше было бы уйти, но Форстер стоял прямо на дорожке, а подходить к нему близко она не хотела. Не лезть же через высокую траву и шиповник!

— Тогда в чём дело, Габриэль?

— Вам-то что до моих слёз? — ответила она резко.

…Как глупо получилось! Меньше всего на свете ей бы хотелось, чтобы этот гроу видел, как она плачет!

— Вы у меня в гостях и я постарался сделать так, чтобы вам было удобно. Но, раз вы плачете, значит, что-то случилось. Что именно? — Форстер гладил голову Бруно, и лицо его было очень серьёзным. — Вас обидел кто-нибудь из слуг? Плохие известия?

— Меня никто не обидел, мессир Форстер, и известий плохих нет. Спасибо вам, что вы сделали так, чтобы мне было удобно. Мои слёзы не имеют никакого отношения ни к вам, ни к вашему гостеприимству, — ответила Габриэль не глядя на него.

— А к чему они имеют отношение?

— Почему вы так навязчивы? Неужели вы не видите, что я не хочу об этом говорить! — она подняла голову и посмотрела на него с раздражением.

— Именно потому, что вы не хотите об этом говорить, я так навязчив, — теперь он усмехнулся, и указав рукой на розу, вокруг которой она вырвала траву, добавил. — Вы всё-таки её нашли… Странно, что она выжила.

Форстер окинул взглядом стены, потолок, разбитые стёкла и произнёс негромко:

— Эту оранжерею отец построил для моей матери. Раньше здесь было много роз… Отец привозил ей саженцы из Ровердо каждый раз, когда бывал по делам на юге. Это было её любимое место в усадьбе. А на этой скамье она часто сидела, глядя на закат и пила вечерний чай…

Он замолчал. Глядел сквозь пыльные стёкла куда-то вдаль на заснеженные вершины Сорелле и гладил голову пса. В его словах и в этом молчании было столько горечи, что Габриэль даже стало неловко, и чтобы прервать тягостную паузу, она спросила тихо:

— Что с ней случилось?

— Она умерла. Прошлой осенью, почти сразу после той свадьбы, на которой мы с вами познакомились… Но эти розы стали погибать гораздо раньше, — Форстер посмотрел на Габриэль, отпустил Бруно и внезапно спросил, чуть прищурившись: — Вы голодны? Думаю, что да.