— Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь! Мессир Форстер, вы, наверное, всегда крепко засыпаете после такого занятия!

— Засыпаю? — спросил он. — Почему?

— Вы никогда не считали овец, чтобы заснуть? — удивилась Габриэль. — Хотя… теперь понятно почему! А я вот засыпала на двадцать седьмой овце. Никогда бы не подумала, что стану делать это наяву. Надеюсь, я не впаду от этого занятия в летаргию!

Она отъехала и слышала, как расхохотался Форстер.

Когда с первым стадом было покончено, они направились вверх по склону горы. Напоследок Форстер поговорил о чём-то с пастухами и нагнал группу всадников чуть позже. Габриэль видела, как Ханна посмотрела на него, словно уловила что-то в его лице, а он ответил на её молчаливый вопрос:

— Волки. Видели у Трезубца и по ту сторону от реки.

Ханна кивнула и лишь поправила на плече ружьё.

Они взбирались выше и выше, и Габриэль почувствовала, как кружится голова и дышать стало труднее, только она всё равно старалась не показывать Форстеру своей усталости. Но наверное, он догадался и так, потому что, махнув остальным, чтобы продолжали путь, остановил Виру, и сказал:

— Погодите минутку, я хочу вам кое-что показать.

Он развернул лошадей, и Габриэль увидела долину с высоты. Пока они ехали вверх по склону, она ни разу не обернулась, и сейчас сильно удивилась — перед глазами раскинулась необыкновенная панорама.

Зажатая между двух хребтов, изумрудная долина с разбросанными каплями озёр, лежала словно в чаше.

— Это Большой Волхард, это Малый, там Главный дом — видите крышу? А дальше за озером — Эрнино, — Форстер указала в другую сторону, на три заснеженных пика Трамантино Сорелле, — а это сёстры: Анна, Бьянка и Перла…

Форстер говорил неторопливо, и в его голосе сквозила какая-то теплота и мягкость, а может это была просто гордость и любовь к своей родине. Габриэль внезапно повернулась, и посмотрев ему в лицо, спросила:

— Почему вы сами объезжаете пастбища? Вы ведь достаточно богаты, чтобы нанять управляющих и не заниматься этим лично? Вы могли бы вести праздную жизнь, такую как ведут столь не любимые вами южане… Жить в столице… Иметь большой дом. Но вы здесь, в этом пастушьем плаще… Скажите, вам ведь это просто нравится, да?

И кажется, она впервые увидела его настоящее лицо, потому что слишком внезапным был её вопрос, а Форстер не успел скрыть за привычной усмешкой своих истинных мыслей.

— Только скажите честно, — добавила Габриэль абсолютно серьёзно.

Он посмотрел ей в глаза, будто пытаясь разгадать, что скрывается за этим вопросом.

— Я горец, синьорина Миранди. Горец до мозга костей. До самой последней капли крови во мне. Так что да, наверное, мне это нравится, — ответил Форстер, и в голосе его прозвучала гордость за эти слова.

— Я помню, Натан сказал: «Эти горы у нас в крови»…

— Натан — мудрый человек.

— Тогда, простите моё любопытство, — произнесла Габриэль, чуть отпуская повод, и позволяя лошади тянуться за травой, — но как вы оказались в королевской армии и, уж тем более, в Бурдасе? Если все здесь считают южан захватчиками, как вы сами могли присягнуть чужому королю и стать колонизатором? Стать тем, кого ненавидите в южанах? Ведь для Баркирры нет разницы: гроу или туземцы Бурдаса. Южане захватили и тех, и других.

— Почему вы хотите это знать? — спросил Форстер, вглядываясь в её лицо слишком пристально.

— Может, я пытаюсь понять причину такой…

Она сделал паузу, чтобы подобрать слово, но Форстер её опередил.

— …двуличности? — усмехнулся он криво.

— Я хотела сказать «такой странной позиции», — усмехнулась в ответ она, — но раз вы сами решили это назвать двуличностью… так что вас подвигло присягнуть королю?

Форстер посмотрел в сторону Волхарда, по его лицу было понятно, что этот вопрос пробудил в нём какие-то, может быть, не совсем приятные воспоминания, но потом он пожал плечами и ответил с каким-то напускным безразличием:

— Молодость, глупость, идеалистичность, самоуверенность, любовь… выберите любое. Хотя, мной двигало примерно то же, что движет вами сейчас, когда вы пылко отстаиваете свои южные принципы и веру в большую любовь. С возрастом это проходит.

— Вы говорите так, словно вы — дед Йосты и вам сто лет! — фыркнула Габриэль. — Как вы мне там сказали? «Я не стар, не уродлив, я приятный собеседник…», а теперь вы ссылаетесь во всём на свою прошлую молодость, будто она вина всех ваших бед? Я думала, вы будете более честны! А уж приравнять глупость к любви это, разумеется, признак мудрости!

…Милость божья! Ну, кто тянул её за язык!

— Ах вот как! — глаза Форстера снова вспыхнули, словно луч света упал на сапфировые грани. — Значит… вы не считаете меня старым? И значит вы, синьорина Миранди, слово в слово запомнили мою… страстную речь в вашем саду?

— Как вы там сказали? «Я не забываю ничего, что связано с вами, синьорина Миранди». Так вот, я тоже ничего не забываю, мессир Форстер! — парировала она, изо всех сил стараясь выдержать его взгляд.

— Ничего, что связано со мной? — спросил тихо и мягко, голосом, от которого по телу прошла дрожь, и Габриэль показалось, что от смущения у неё пылают даже кончики пальцев.

— Вы много о себе воображаете, мессир Форстер!

— Возможно… Хм, как оказывается много у нас общего, вы не находите, синьорина Миранди? Упрямство… простите, целеустремлённость, хорошая память… любовь к розам, — он снова понизил голос.

— Кажется… нам пора, — Габриэль тронула лошадь, и развернула её, уходя от его обжигающего взгляда.

…Пречистая Дева! Да зачем же она говорит с ним об этом! Она словно ходит по краю пропасти и дразнит его!

Но понукая Виру и взбираясь вверх по склону, она вдруг подумала, что, как ни странно, ей это нравится — вот так его дразнить. Видеть, как вспыхивают его глаза, как её слова, будто стрелы, достигают цели. Не так уж много людей встречалось её в жизни, с кем беседа была бы похожа на смесь восточных приправ: острая, жгучая, пряная и захватывающая дух. И именно то, что они всё время говорят на грани приличий, придаёт этим беседам такую будоражащую остроту.

Вспоминая их разговоры в Кастиере и Алерте, она, внезапно, поняла свою главную ошибку — всё это время они сражались на её территории: под сомнение ставились её принципы, её выбор, и она всё время защищалась.

А вот сегодня, когда она впервые поставила под сомнение выбор Форстера, её вдруг затопило чувство удовлетворения от того, что они поменялись ролями. Ей понравилось то, что он защищался. И захотелось узнать — что же он прячет под маской напускного безразличия? И хотя играть с ним было опасно, но именно эта опасность щекотала ноздри, заставляла сердце биться быстрее, и хотелось снова пройти по краю этой пропасти, сказав ему что-нибудь дерзкое.

…Почему? Это же так… неприлично!

Она оглянулась и добавила с усмешкой:

— Нам нужно торопиться. Овцы сами себя не посчитают, мессир Форстер!

Её утренний страх куда-то ушёл, и ей внезапно захотелось рассмеяться.

…С чего бы это?

Обедать с горцами Габриэль поначалу было неловко. Ей казалось, что она мешает всем, что они молчат, бросая косые взгляды, именно потому, что она здесь. А особенно её присутствие раздражало Ханну. И она не могла понять, почему помощница Форстера, чей авторитет здесь и так неоспорим, старается всеми силами продемонстрировать, что она здесь главная? И подчеркнуть, как мало от их гостьи проку, и вообще, что она — одна сплошная помеха. От такого отношения Габриэль кусок не шёл в горло. Она съела совсем немного, и поблагодарив, встала и пошла разглядывать округу. А Бруно тут же увязался за ней.

Она подошла к краю обрыва, и стала смотреть вниз на отвесные склоны Трезубца. В этом месте трава оказалась уже не такой высокой, а стад было в разы больше. На её вопрос Форстер объяснил, что слишком сочная трава в долинах рек не слишком подходит овцам, да и там гораздо теплее, поэтому летом все стада поднимаются как можно выше в горы, почти к границе снегов.

Вообще за эту короткую поездку она узнала так много нового о разведении овец и жизни в Волхарде, что даже диву давалась, как это всё уместилось у неё в голове.

— Скажите, а почему овцы? — спросила она, когда закончив обед, Форстер подошёл и стал рядом.

— В каком смысле «почему»?

— Вы говорили, что раньше вам принадлежали рудники, — пояснила Габриэль, — так почему вы их вдруг забросили и занялись овцами?

Форстер некоторое время молчал. Стоял, скрестив руки на груди, а потом ответил, негромко и как-то устало:

— Война, синьорина Миранди, — он сделал паузу и продолжил ещё тише, — чтобы работать на рудниках, нужны мужчины. А большинство мужчин либо погибли, либо отправились после восстания в тюрьму или в колонии, на каторжные работы. За шахтами надо следить: если шахта стоит, и никто не откачивает воду, то через месяц, она окажется полностью затоплена. Когда я вернулся из Бурдаса, шахты восстанавливать было просто некому. И на что жить? — он выдернул тонкий колосок из травы и принялся его жевать. — А овцы… Я заприметил эту породу в Талийских горах ещё когда служил — они неприхотливы и их шерсть очень длинная, как раз такая идёт на качественное сукно. Я вспомнил о них, когда понял, что людей у меня — старик Йосты, Ханна, Клара, Ромина, Джида, моя мать и наша кухарка… С шахтами они не справятся, а вот с овцами… Тогда я продал спрятанное матерью фамильное серебро и привёз сюда своё первое стадо. То самое, которое и пасла Ханна. И, как оказалось, нет для этих овец лучшего места. Этот климат и трава превратили их в настоящих гигантов. И что удивительно…

Но Габриэль не слушала про овец. Она почему-то представила пустой Волхард, затопленные шахты, убитых мужчин, казнь старшего Форстера, портрет которого видела в библиотеке, и его мать — мону Джулию, прячущую столовые приборы в лесу…

А в это время их сын воевал за тех, кто всё это сделал…

…Но почему? Как можно после этого верить присяге? Но и как можно было присягнуть? Или как потом со всем этим смириться?

И у неё не укладывалось это в голове.

Но она знала, что Форстер не станет отвечать на её вопрос. Он уже один раз ушёл от ответа, и она понимала, что это тема для него болезненна, но почему-то ей очень хотелось узнать, что же именно с ним произошло.

— … так что, как любят говорить у вас на юге: если судьба подсунула вам лимон — сделайте из него лимончелло. И я решил — это даже хорошо, что после восстания южане вырубили и сожгли здесь почти все леса — стало больше пастбищ.

— Сожгли леса? — переспросила Габриэль, выныривая из своих размышлений войне и вспоминая, что по пути им попадались сожжённые остовы деревьев, но она подумала, что это от удара молнии. — Но… зачем?

— Затем чтобы горным братьям негде было прятаться. Ну и ещё так они боролись с непонятной для них магией гроу.

— Магией? — Габриэль недоверчиво посмотрела на Форстера. — Серьёзно? Вы же не хотите сказать, что кто-то на самом деле поверил в то, что было написано в вашей книжке, и стал поэтому сжигать деревья?

Сказала и осеклась, вспомнив подожжённый дуб на заднем дворе.

…Неужели это правда?

— Вы не верите в магию, синьорина Миранди?

— Разумеется, не верю.

— Разумеется, я так и подумал, — улыбнулся Форстер как-то снисходительно.

— Я верю тому, что вижу, мессир Форстер. А пока всему увиденному здесь я нашла вполне разумное объяснение, — ответила она.

— Ну что же… ладно. Едем дальше? Если вы не устали, конечно. Или устали? — спросил он лукаво.

— Ждёте, когда я начну просить пощады, мессир Форстер? — ответила она с улыбкой, расправила плечи, и подхватив юбку, бодро направилась к лошади, бросив через плечо: — Не дождётесь!

Форстер рассмеялся и дал знак остальным выдвигаться.

А когда они снова тронулись в путь, Габриэль внезапно оглянулась на тёмную полосу леса, что начинался у подножья Трезубца. И снова показалось, что кто-то смотрит ей в спину. Этот взгляд, почти осязаемый, скользнул меж лопаток ледяным ужом, заставив её поёжиться, настолько неприятным было это ощущение. Она вглядывалась в вереницу тёмных елей, но так ничего и не смогла увидеть.

— Что это за знаки? — спросила она, проезжая мимо странного сооружения, похожего на пирамиду, сколоченную из брёвен.

Её венчала пика с железным наконечником.

— Это? Магия горцев, конечно же, — ответил Форстер и прищурился, глядя на Габриэль.

— Опять магия? — усмехнулась она. — И что же в них магического?

— Они умиротворяют Бога Грозы, — ответил Форстер с напускной серьёзностью.