Во-первых, ей было стыдно.

Стыдно, кажется, вообще за всё на свете.

За то, что она была такой самонадеянной — поехала в Эрнино одна и никого не предупредила, за то, что, потеряв счёт времени за книгами, попала в эту грозу. Будь она более благоразумной, послушай Кармэлу или Натана — такого бы не случилось. И она не была бы обязана своим спасением мессиру Форстеру.

Потому что за это спасение ей было стыдно больше всего. Стоило ей вспомнить, как она кричала на него, и что была с ним наедине в той пещере, как он тащил её за собой, как обнимал, как смотрел на неё, а она так беззастенчиво разглядывала его шрамы, как ей хотелось провалиться сквозь землю.

Тогда это казалось почти нормальным — ведь она только что избежала смерти, но теперь…

И их возвращение порознь, и её ложь Кармэле, и его ложь всему Волхарду о том, что он прятался под мостом — всё это было просто невыносимо. Как она сможет смотреть ему в глаза, не становясь пунцовой с головы до пят?

Но хуже всего был тот сон, что она видела этой ночью.

Она, конечно, понимала, что сновидения это всего лишь отражения — они складываются из кусочков пережитого, перемешиваются с мыслями и тем, что глубоко волнует, но…

…ей приснился свадебный портрет мессира Форстера и его жены, только на этом портрете место моны Анжелики почему-то занимала она.

Габриэль пыталась об этом не думать, но мысли бродили по кругу, то возвращаясь к вчерашнему — к шрамам на его груди, их разговору и его словам о том, что он не ангел, то — к её сновидению и тому, что при встрече с Форстером она просто сгорит со стыда.

И она не могла понять, что изменилось?

…почему она больше его не боится, но до дрожи в коленях боится смотреть ему в глаза…

….и теперь она злится не на него, а почему-то на себя…

… и ей хочется поблагодарить его за спасение, но заставить себя сделать это она не может…

«Я не чудовище и не зверь, Элья! Но я и не ангел».

Почему ей до безумия хочется узнать, что случилось с его женой и дочерью?

И, может, стоило бы пойти и спросить его об этом прямо, не мучаясь догадками одна хуже другой, но стыд не давал сдвинуться с места.

А если он спросит, почему она хочет это узнать? И подумает неизвестно что!

Она совсем запуталась и уже не знала, где правда, а где ложь.

Потому что вчера прочитала о блуждающих грозах…

И в книге было описано всё то, что она видела: и ярко-алые молнии, танцующие над озером, и лиловые тучи, и скорость, с которой шла эта стихия в долину — всё было очень похоже. А ещё утром Йоста приехал из Эрнино и сказал, что на подъезде к городу со стороны перевала молния убила двух человек, которых гроза застала в дороге.

И этими людьми могли оказаться они с Форстером.

Ей нужно было во всём разобраться, и она старалась избегать хозяина дома всеми силами.

Наверное, Габриэль истерзала бы себя всеми этими мыслями, но вовремя появился Натан и сказал, что прибыли саженцы из Ровердо, и хорошо было бы определить их куда-нибудь, потому что мессир Форстер занят — беседует с закупщиками о подписании контрактов на поставку мяса.

Натан прислал садовника — столетнего деда Йосты и ещё двух помощников, и Габриэль увлеклась работой. Саженцы оказались трехлетками в больших деревянных кадках, они были свежими и в отличном состоянии, а некоторые из них даже цвели.

Габриэль занялась планировкой оранжереи, распределяя саженцы по цветам и высоте, и забывшись, наконец, перестала терзаться стыдом и изводить себя муками совести.

Когда они закончили, солнце уже коснулось вершин деревьев на западной стороне рощи, и отпустив работников, Габриэль посидела немного на скамейке, любуясь на плоды их трудов — розы рассадили группами, а на входе сделали арку. Осталось только поставить ещё одну скамейку и столик, тот самый, за которым любила пить чай мона Джулия.

Кармэла уже трижды приходила звать Габриэль на обед, но ей хотелось сначала закончить работу. Наконец, она встала, с удовлетворением окинула ещё раз взглядом оранжерею и направилась в дом, специально выбрав дорогу мимо конюшен, чтобы никого не встретить, вернее, чтобы не встретить мессира Форстера. Пожалуй, что обед, плавно перетекающий в ужин, она съест в своей комнате. Но, словно в насмешку над её стыдом и страхами, мессир Форстер оказался именно там.

— Синьорина Миранди! Вы очень кстати, не могли бы вы подойти! — он стоял в воротах конюшни, похлопывая ручкой кнута по голенищу, и явно был не в духе.

Сердце у Габриэль упало, и забилось часто, а руки стали холодными. Она подошла на негнущихся ногах, остановилась чуть поодаль, и увидев стоящих позади хозяина Йосту с растерянным лицом, и конюха, тихо произнесла:

— Добрый день.

— Кто вчера седлал вашу лошадь? — резко спросил Форстер, проигнорировав приветствие.

Габриэль подняла на него недоумённый взгляд.

— Йоста.

— Я так и думал. Так может, паршивец, ты объяснишь мне, как же так вышло? — Форстер посмотрел на Йосту.

— Хозяин… я не знаю…

Йоста стоял испуганный, смотрел то на Габриэль, то на Форстера, а конюх бормотал что-то про стойло, сено и Царицу гор.

— Что произошло? — спросила она с тревогой.

— Что произошло? Хм. А я вам скажу. Ну-ка вон отсюда, обалдуи! — приказал Форстер своим людям. — Идёмте! Полюбуйтесь на это!

В стойле стояла Вира и выглядела она, конечно, ужасно: вчерашняя гроза не прошла для неё даром — все бока лошади были изодраны ветками. Форстер осторожно провёл по её спине ладонью. А затем достал из кармана деревянную коробочку и посыпал на спину несчастного животного немного порошка.

— Смотрите!

На тёмной шкуре лошади, там, где её коснулись частицы порошка, отчётливо проступил странный белёсый знак.

— И что это? — спросила Габриэль недоумённо. — Какое-то клеймо?

— Клеймо? Нет! Это — печать грозы. Я ещё вчера удивился, когда вы сказали, что Вира понесла. Вообще-то это самая смирная кобыла, какие вообще попадались на моём веку. Но теперь мне понятно. Её накормили волчьей травой, и поставили этот знак.

— Но … зачем?

— Зачем? Да затем! Кто-то хотел убить вас, Элья, — жёстко ответил Форстер и впился взглядом в её лицо.

— Убить? Меня? Но… зачем? — она даже растерялась.

— Хотел бы я знать! — он смахнул порошок со спины лошади. — Уж понятно, что это сделал не обалдуй Йоста и не наш конюх, но кто тогда? Может, надоумите меня — кому вы успели здесь так насолить?

— Волчья трава? Печать грозы? — она не понимала о чём говорит Форстер. — Они хотели отравить лошадь? Что вообще всё это значит?

Убить её? Милость божья, он же это не всерьёз?

— Ну, а что, по-вашему, это может значить! Кто-то накормил Виру волчьей травой, чтобы лошади мерещилось всякое. Вот почему она понесла. А печать грозы, хм… притягивает молнию к тому, на ком она стоит. Кто-то знал про грозу, про то, что вы поедете в Эрнино, про вашу лошадь, кто-то, кто сильно вас не любит, Элья. Этот кто-то хотел травить не вашу лошадь! Этот кто-то хотел, чтобы в вас попала молния или вы сломали себе шею! Ну же, думайте, кто это может быть? — он прислонился плечом к столбу.

Габриэль вспомнила, как вчера садилась в двуколку к Натану, и заметила на холме Ханну, недалеко от того места, где едва не упала с Виры. Её серую в яблоках лошадь нетрудно было узнать издали. Сколько времени она стояла там, наблюдая, как промокшая Габриэль бредёт домой?

Но едва она обернулась, и Ханна тут же исчезла в кустах. И вот сейчас ей в голову пришло лишь то, что из всех окружающих именно Ханна ненавидит её больше всех, с того самого дня, как они впервые встретились на дороге у озера. И если кто-то и желает от неё избавиться, то это она.

Но если она скажет об этом Форстеру, то ненавидеть её будет не только Ханна, но и весь дом, потому что, судя по его лицу, он непременно накажет виновницу. Накажет Ханну ради южанки. Она вспомнила, как вчера все неодобрительно смотрели на неё, когда она вернулась в Волхард. Наказания Ханны ей точно не простят. А ей нужно как-то продержаться здесь ещё две недели.

— Не знаю, — пожала она плечами, — вам виднее, мессир Форстер, это вы мне сказали, что «такой пылкой южной красавице стоит опасаться здесь всего». Видимо, вы были недалеки от истины и знали о ком идёт речь. В отличие от меня.

— И на что вы намекаете? — он прищурился.

— Намекаю? Нет, мессир Форстер, уж простите, но я вовсе не намекаю. Это ваш дом, и это вам следует знать о том, кому в нём может прийти в голову мысль… убивать ваших гостей. А ещё, вам следовало бы сразу и прямо сказать мне о том, какие именно опасности меня здесь ждут, раз уж вы были так добры приютить нас под этой крышей. И тогда — я бы не стала выезжать на лошади одна, пряталась бы в комнате при виде любой тучки, и не попалась бы на глаза вашим стригалям! — отрезала она жёстко.

— Стригалям? Вы о чём вообще?

Габриэль рассказала ему историю о том, как встретила на кладбище Бёрда. Форстер, казалось, не слишком удивился, а лишь задумчиво посмотрел на деревья и спросил:

— Хм, скажите, а что вы делали на кладбище, Элья?

— Гуляла, — ответила она коротко, не собираясь распространятся о причинах.

— Странное место для прогулок.

— В свете того что происходит, мессир Форстер, боюсь, что скоро я смогу гулять только в своей комнате… из угла в угол! — ответила она резко. — Почему вы не сказали мне о том, что ваши работники бродят здесь, и они могут быть опасны? И что могут быть опасны не только они! Выходит, это я «кому-то насолила»? Я в этом виновата? Вы спрашиваете меня об этом так, словно я, и правда, виновата в том, что в вашем доме кто-то хочет меня убить!

Форстер молчал и разглядывал её лицо, и она тоже замолчала. В конюшне было тихо, лишь фыркали лошади, нюхая сено, да где-то снаружи позвякивали колокольчики на шеях дойных коз.

— Не бойтесь, — мягко произнёс Форстер, — и извините, я, и правда, был резок. Но вы у меня в гостях и такое происшествие… Поверьте — я найду того, кто это сделал…

Фразу он не закончил, но тон его был угрожающий.

— А кто этот Бёрд? — спросила Габриэль, чтобы сгладить неловкость момента и уйти от взаимных обвинений. — Вы его знаете? Он довольно странно выглядел для стригаля.

— Знаю? Нет, — Форстер повесил кнут на крючок, — откуда мне знать в лицо всех стригалей! А почему вы решили, что он выглядел странно?

Габриэль задумалась на мгновенье. Эта мысль где-то подспудно не давала ей покоя, а вот сейчас она вдруг чётко поняла:

— Из-за сапог.

— Сапог?

— Да. На нём были сапоги из очень хорошей кожи, из дорогой. Похожие на ваши. И пряжка на ремне, хотя ремень и старый, тоже довольно дорогая. Для того, кто нанимается на работы за пару сотен сольдо в месяц, странно ходить в сапогах за две тысячи на стрижку овец. И ещё хороший табак… Он курил трубку.

Форстер внезапно рассмеялся.

— Синьорина Миранди! А вы, оказывается, очень наблюдательны, — добавил он с прищуром и улыбкой, — я выясню, кто это был, и поверьте, больше он вас не потревожит, выбросьте всё это из головы. Я хочу, чтобы вы не боялись ни гроз, ни стригалей, никого. А вас в свою очередь попрошу… не гуляйте больше по кладбищу. Хорошо? И вообще… будьте осторожны, пока я не найду того, кто это сделал, — он указал рукой на спину Виры. — И ещё, пообещайте мне, что если вы заметите, — его голос стал мягче и тише, — а с вашей наблюдательностью это нетрудно, хоть что-то, о чём стоит беспокоиться… Пообещайте, что скажете мне сразу же?

— Хорошо, — ответила Габриэль и смутилась.

И хотела уже уйти, но Форстер спросил:

— Как вы? После вчерашнего? И как ваша рука?

— Рука? Просто ушиб — ничего страшного, чудесные мази и травы Джиды помогли… Мессир Форстер? — Габриэль переплела пальцы и сжала их.

— Что?

— Я хотела сказать… спасибо за… вчерашнее, — произнесла она, стараясь на него не смотреть, — и простите, что я накричала на вас, я просто очень испугалась…

В конюшне было сумрачно, да и солнце скрылось уже за стеной высоких кедров, но даже в полутьме Габриэль увидела, как изменилось лицо Форстера, и он оттолкнулся от столба, будто хотел шагнуть ей навстречу, но замер в своём порыве и так и остался стоять, лишь скрестил на груди руки.

— Спасибо за то, что я вас спас? Или за то… что сохранил втайне наш маленький непристойный секрет? — спросил он насмешливо, глядя на спину Виры.

— Жизнь или приличия, вы это имеете ввиду, да? — усмехнулась Габриэль, понимая, что он снова над ней подтрунивает. — Вам смешно, что можно ценить второе выше первого?