А Габриэль думала об этом с ужасом. После рассказа Форстера о роли капитана Корнелли во всех связанных с Волхардом событиях, мысль о том, чтобы танцевать и разговаривать с капитаном на празднике, была ей противна. А притворяться…

…Нет! Нет! Она не поедет на праздник. Сошлётся на недомогание.

Только теперь её угнетал вовсе не предстоящий праздник, не опасность от прячущихся где-то повстанцев, не то, что кто-то хотел её убить, не присутствие синьора Грассо и осуждение, которое ждёт её в Алерте, и даже ненависть Ханны её пугала меньше чем…

Сегодня утром она проснулась с мыслью, что больше всего на свете она не хочет… отсюда уезжать. Что мысль о скором отъезде как-то за одну ночь стала для неё поистине невыносима.

…Пречистая Дева! Да что с ней такое? Габриэль Миранди, всё это время вы молились и страстно желали только одного — уехать отсюда как можно скорее. Вы хотели быть как можно дальше от этого человека, и вот, извольте — ваше желание почти исполнено! Так чего же вы не рады теперь? Чего ещё вы хотите?

Но она понимала, что не может остаться просто так. Она обязана уехать с отцом. Но это не так уж и надолго, а потом она вернётся.

…Вернётся? Милость божья! А что потом?

Но признаться себе в том, что больше всего на свете она хочет…

…Нет! Да ничего она не хочет!

Просто… Она просто хочет увидеть его снова. Просто увидеть…

И её недавнее счастье к третьему дню сменилось почти отчаянием.

Никогда она не испытывала ничего подобного. Она не могла есть, не могла читать, шить, не могла ни на чём сосредоточиться. Не могла терпеть эту безвестность. Что ей делать теперь? Теперь, когда все мысли её только об одном. Если она только и может, что бродить по берегу озера, пожирая глазами тропинку, ведущую в сторону Голубиной скалы, откуда должны будут возвращаться охотники. Натан спросил, не собирается ли она на почту, но она не собиралась. Она словно приросла глазами к изрезанной линии горизонта — ущелью, что вело к охотничьим угодьям Форстеров. Натан, пожав плечами, ушёл, сказав, что съездит на почту сам — завтра утром.

И казалось, что один только Бруно понимает её, потому что всё это время пёс следовал за ней неотступно, то и дело норовя положить голову ей на колени, и глядя в глаза, словно понимая её боль и отчаянье, и напрашиваясь на ласку. И она гладила его, рассеянно перебирая пальцами длинную шерсть, и делясь с ним своими мыслями.

И прекратить эту муку безвестности могло только одно — она должна поговорить с Форстером. Сказать ему всё прямо и честно. Быть может, это будет ужасно, бестактно, неподобающе и просто неприлично, быть может, воспитанная девушка не может и не должна так себя вести… Воспитанной девушке полагается терпеливо ждать, посылая деликатные намёки… благосклонно принимать знаки внимания… или давать понять всем своим видом, что они ей не нужны.

Но однажды она уже давала это понять. И однажды это уже сыграло с ней злую шутку. Он не понял её, а она его… но больше между ними не будет никакой лжи. Он ей обещал говорить правду. И теперь ей тоже нужна только правда — ей нужно знать, что делать дальше.

За обедом она рассеянно ковыряла вилкой еду, слушая рассуждения синьора Миранди о будущей экспозиции в королевском музее, о том, что скажет герцог Сандоваль, и думала, что вот осталось всего два дня — завтра праздник в гарнизоне, а послезавтра им предстоит уехать. Неужели же Форстер не вернётся до её отъезда?

А если с ним что-то случилось? Мало ли… Почему он уехал после недавних событий как ни в чём не бывало? А вдруг… А если где-то в горах им встретятся солдаты? Ведь это возможно… засада… случайная пуля… и всё. У Корнелли будут развязаны руки.

И мысль эта была невыносимой. Она жгла раскалённым железом, разъедая внутри всё, словно кислота. Габриэль смотрела на отца и на Ромину, что сидела здесь же, слышала отдельные слова, понимая только их значение, но не смысл фраз.

— Вы что-то молчаливы сегодня, Габриэль? — спросила, наконец, Ромина с участием, но смотрела при этом цепко и внимательно, так, будто заметила в её молчании какую-то угрозу.

И встретившись с ней взглядом, Габриэль увидела именно то, чего боялась — Ромина всё понимает. Понимает, что её мучит. И не одобряет этого.

Не выдержав этого взгляда, она отложила вилку, встала, и пробормотав:

— Простите, что-то голова разболелась, — ушла, не в силах выносить этой смеси сочувствия и осуждения.

Жизнь вернулась к ней лишь вечером, когда с улицы раздался радостный собачий лай, и Бруно, встрепенувшись, помчался прочь из комнаты. Габриэль бросилась в коридор и прильнула к окну. На подъездной аллее только что спешились синьор Грассо и мессир Форстер, а Йоста и Бартли помогали снимать с лошадей тяжелые сумки с мясом. Собаки носились вокруг хозяина радостно, навстречу вышел Натан, и конюх принялся осматривать лошадей. Они говорили о чём-то воодушевлённо, и синьор Грассо размахивал руками, на что Форстер лишь усмехался и качал головой.

А Габриэль стояла, прислонившись лбом к стеклу, и смотрела жадно на Форстера, впитывая его облик, каждую деталь, каждую чёрточку: серую фланелевую рубаху с закатанными рукавами, горскую шапку, что он протянул Натану, его небритость, и загар, и улыбку, и хлыст, который он прицепил к седлу, его руки… всего его с головы до ног…

Она смотрела не отрываясь, понимая, как соскучилась по нему, как же невыносимо, безумно, почти до боли… И как же хорошо ей сейчас, от одного только взгляда, от осознания того, что он здесь, и что с ним всё в порядке. Словно услышав её мысли, он оглянулся, безошибочно поймав её силуэт в окне, будто знал, что она будет именно там, и улыбнулся ей.

В другое время она бы тут же отпрянула от стекла, смутившись, что её застукали за таким неприличным подглядыванием… но не сейчас. Сейчас она не могла оторваться, не в силах отпустить этот взгляд, глотая его, как жаждущий пьёт воду, и не могла насытиться, так истосковалась по нему. А он и не отпускал. Смотрел не отрываясь, и не слыша вопросов Натана, также жадно, соскучившись, как и она сама, не в силах отвернуться и спрятать невольную улыбку радости. И только когда синьор Грассо заметил, как они смотрят друг на друга, она сделала шаг назад, не чувствуя под собой ног.

К ужину она собиралась словно на королевский приём. Смотрела на себя в зеркало и ей казалось, что платье простовато, и она слишком бледна, и глаза у неё блестят лихорадочно, и губы сохнут… И руки дрожат, а сердце того и гляди выскочит из груди. Она колдовала с причёской так долго, роняя попеременно то шпильки, то расчёску, перекладывая локоны то так, то эдак, и всё никак не могла добиться того, чего хотела.

Не помогал успокоиться ни мятный чай, ни ветер, что врывался в распахнутые настежь окна и двери, и безумно раздражали возгласы Кармэлы, которая трогала её лоб, причитая что плохо, если она разболеется, потому что им собираться в дорогу, а у Габриэль, поди, начинается лихорадка …

Когда она спускалась вниз по лестнице, то останавливалась трижды, чтобы перевести дух и придать лицу выражение спокойствия и уверенности в себе. Выходило не очень. В итоге в столовую она вошла, словно на эшафот.

В этот вечер за столом собрались Форстеры, синьор Грассо и её отец. Как оказалось, синьор Грассо завтра уезжает по делам в Ровердо, и, возможно, оттуда уедет прямиком в Алерту, так что этот ужин был устроен в честь него и удачной охоты. И Габриэль была рада тому, что синьор Грассо так воодушевлён, что занимает почти всё внимание присутствующих своими рассказами, а ему вторит в этом синьор Миранди. Потому что их непринуждённая беседа позволила ей хоть немного расслабиться, унять дрожь в руках, и выровнять, наконец, дыхание. Ведь стоило ей, войдя, бросить всего один взгляд на Форстера и поприветствовать его, и все остатки её самообладания как ветром сдуло.

Теперь он был уже гладко выбрит и одет щегольски, и стал совсем не похож на горца. Форстер поклонился ей церемонно, галантно поцеловав руку, и сказал какие-то вежливые любезности. И она, кажется, тоже ответила что-то подобающее случаю — об охоте, погоде, удаче и хорошем дне. Но их взгляды, встретившись, обожгли друг друга, задержались всего на мгновенье, и тут же расстались, будто испугавшись того, что вспыхнуло в них.

Форстер за столом был молчалив, лишь изредка улыбался, соглашаясь с Винсентом, и почти не пил. Только смотрел на Габриэль время от времени, а она не знала что делать. Она видела, что и Ромина, и синьор Грассо стараются вести себя непринуждённо, но все они будто сидят на пороховой бочке, бросая взгляды то на неё, то на Форстера.

…Пречистая Дева! Да почему они так на неё смотрят?

Для ликёра, чая и десерта все переместились на летнюю веранду. И Габриэль понимала, что, наверное, ей лучше уйти, чтобы не быть мишенью для любопытных взглядов Ромины и синьора Грассо, но она не могла. Ещё немного побыть здесь… рядом с ним… слушая его голос…

До неё долетали обрывки разговора, но они напоминали шум прибоя — ровно столько же в них было смысла.

— Но вы, наверное, не верите в подобное, синьор Миранди? — спросил синьор Грассо. — Вы же учёный — все эти истории о чьеру вам кажутся сказками? Хотя вот я тоже не верю, но как иначе объяснить то, что я видел своими глазами. Будь я проклят, если мой друг Алекс не владеет этими горскими штучками!

— Это, кстати, довольно любопытно, — произнёс синьор Миранди, — но вы же не будете спорить с тем, что у Александра определённо есть дар, он легко находит с животными общий язык. Может, всё дело в этом?

— Я бы тоже так подумал, — усмехнулся синьор Грассо, — но я помню как сейчас, что, когда потратил все патроны, и тот лев в Ашире набросился на меня, я был уверен в том, что умру. Но Алекс встал у него на пути. Просто встал! И принял на себя этот удар, и… он его душил! Понимаете… много ли вы знаете людей, способных душить льва? Но дело даже не в этом! Он его не убил! Алекс — льва. Он его просто отпустил и тот ушёл! Я до сих пор ещё, уже спустя столько лет, не могу найти этому рационального объяснения, и кроме горской магии мне не приходит в голову ничего другого! — синьор Грассо отсалютовал Форстеру рюмкой.

Тот лишь криво усмехнулся и ответил:

— Ты преувеличиваешь.

Габриэль встала и отошла туда, где на нижних ступенях широкой лестницы, ведущей к стриженой алле из падуба, стояли плетёные кресла, и присела в одно из них. Пришёл Бруно и положил голову на подлокотник, и Габриэль принялась рассеянно гладить голову пса. Ветер усиливался, и где-то на востоке небо подёрнулось дымкой — возможно, будет гроза. А на западе заходящее солнце залило небо алым. По озеру бежала рябь, и плакучие ивы, сгибаясь под порывами ветра, полоскали ветви в воде.

…«В каждом клане горцев есть такие колдуны, которые умеют вселяться в лошадь или волка, вообще в какого-нибудь зверя, и заставлять его делать то, что им нужно. Понимаете, они могут видеть глазами зверя, управлять его телом, подчинять его волю…»

Она слушала долетающую сюда беседу синьора Грассо с отцом и вспоминала слова капитана Корнелли, и его рассказ о том, как они уничтожали чьеру во всех горских кланах.

— Будет дождь, — раздался у неё за плечом голос Форстера, он подошел и сел в соседнее кресло.

— Надеюсь, не блуждающая гроза? — спросила Габриэль тихо, не глядя на него.

— Нет, — усмехнулся Форстер, — в этом году она уже была. Дважды в год они не случаются.

— Скажите… Это всё правда? — она повернула к нему голову, и их взгляды встретились.

— Правда «что»?

— То, что говорит синьор Грассо? Про льва… и… Вы… вы действительно можете… управлять животными?

— Почему вы спрашиваете? — он улыбнулся и закинул ногу на ногу.

— Потому что… если это правда, — она набрала в грудь побольше воздуха, ощущая, как рядом с ним сердце снова начинает выстукивать неровный ритм, и выдохнув, сказала, — то вам грозит опасность. Капитан Корнелли считает, что за нападением в Инверноне стоит кто-то из чьеру. А он был уверен, что они почти все уничтожены. Так что, если это вдруг правда… Гипотетически…Если вы можете… То… Не стоит синьору Грассо говорить об этом при посторонних. И вообще говорить об этом. А вам не стоит это подтверждать.

— Вы снова беспокоитесь обо мне? — спросил Форстер тихо, немного подавшись вперёд.

— Я…

Она смутилась и отвела взгляд.

— Так это правда? Насчёт чьеру? — спросила она, чтобы не отвечать на его вопрос.

— Ну а как, вы думаете, можно было найти… кого-то блуждающей грозе? Гипотетически? Или остановить взбесившуюся лошадь? Если, допустим, была бы такая ситуация, — он усмехнулся. — Если вы верите в это, конечно.

Габриэль повернулась к нему, и их взгляды снова схлестнулись, и теперь ей трудно было даже дышать, от того, как он смотрел на неё.