-Элья? Элья? Ты цела? Всё хорошо! Всё хорошо! — шептал он, сжимая её так сильно, что она почти не могла дышать, а его руки беспорядочно гладили плечи, спину, и шею. — Я так испугался! Боги милостивые! Элья!

Его голос полный страха, нежности, страсти и желания, почти стон, наполненный её именем, окутывал сознание, изгоняя все страхи.

А он всё шептал «Элья! Элья!» мешая слова с поцелуями, так, что они путались где-то в её волосах. И никогда раньше он не произносил её имя так, вот так, как сейчас…

Он целовал беспорядочно — волосы, скулы, щёки, приподнимая и удерживая в ладонях её лицо, словно проверяя этими поцелуями, что она, и правда, цела, что она не пострадала. И так же мимолётно коснулся её губ, и, наверное, ничего бы и не было, но её губы дрогнули и открылись ему навстречу, отвечая и уступая его напору.

И он замер на мгновенье, будто не веря, а потом раздвинул их жадно, почти со стоном, снова прошептав её имя, подхватывая её и прижимая к каменной стене оранжереи. Его губы прильнули страстно и были такими горячими и одновременно нежными, а поцелуй таким долгим, что она почти задохнулась от этого. А он будто боялся её спугнуть — не торопился, и целовал так неспешно и упоительно, не отпуская её губ, и почти не давая дышать, окутывая её сознание каким-то сладким дурманом…

Ничто больше не имело значения, и никаким рассудком она не смогла бы понять, зачем она это делает, да и не хотела понимать, просто так было не страшно. Просто так было хорошо… Безумно хорошо… И правильно…

От его прикосновений и поцелуев страх растворялся, и ему на смену приходило что-то совсем другое, более сильное, сокрушающее и рассудок, и волю. Как талая вода копится долго где-то в верховьях горной реки, а потом несётся вниз, сметает всё на своём пути. Так и на неё внезапно обрушилось что-то ранее неведомое — безумное желание чувствовать. Здесь и сейчас — его прикосновения, его ладони на своём теле, его губы на своих губах, слышать его горячий шёпот, и то, как он выдыхает её имя почти стоном…

И руки уже не слушались её — отпуская полы рубашки, сами скользнули вверх, обвивая его шею, и пальцы коснулись его кожи осторожно, и гладили несмело… она привстала на цыпочки, даже не зная зачем… наверное затем, чтобы быть ещё ближе к нему, просто сама она этого даже не осознавала.

Он целовал её так нежно, медленно и тягуче, прижав к себе всем телом, удерживая одной рукой голову, а другой за спину так, что она не могла пошевелиться, и не смогла бы вырваться, если бы захотела. Но она и не хотела вырываться. Она целовала его в ответ неумело и робко, просто следуя за ним туда, куда он звал, откликаясь на призыв его жадных губ, поддаваясь его напору, отвечая и уступая его ласкам, и давая ему то, чего он хотел. Запрокинув голову, подставляя шею и ловя губами воздух, которого почему-то не хватало…

А его пальцы ласкали там, где только что прижималась холодная сталь ножа, а вслед за ними его губы прикасались к коже так волнующе и чувственно, забирая её недавний страх.

И запах его кожи и одеколона, и тепло его тела будили в ней совершенно неведомые ранее, безумные ощущения — невыносимый жар, лишающий воли, оставляющий только одно желание — раствориться в нём, стать ещё ближе, чувствовать ещё сильнее и упасть… совсем упасть в колодец его объятий и в эту пропасть, в которую она уже и так сделала последний шаг. Лишь бы он не отпускал её… не отпускал больше никогда…

И где-то на краю сознания появилась мысль, что она потеряла пояс своего халата, и что он стоит в распахнутой на груди рубашке, прижимая её к себе, и что преградой между ними лишь тонкий батист её сорочки, через который она чувствует даже, как бьётся его сердце, заглушая её собственное.

А вокруг совсем темно, потому что луна скрылась, и дождь барабанит по стёклам…и это уже совсем неприлично… нет… это просто ужасно… И ужасно… ужасно хорошо… И кружится голова, и ноги совсем ослабели, и не удерживай он её в своих объятиях — она упадёт. А где-то внутри, под ребрами и в животе, так жарко, и всё замирает сладко, и она совсем, совсем пьяна…

А руки сами притягивают его ещё сильнее. И больше ничто в мире не имеет значения…

Он отстранился первый. Словно опомнился, вынырнул из сладкого дурмана, тяжело дыша. Поймал её лицо в ладони, прислонившись своим лбом к её лбу, и прошептал:

— Что же ты делаешь со мной, Элья? Что же ты делаешь!

И это был вопрос даже не к ней, он будто задавал его себе, понимая, что ответа не будет. А затем он снова сжал её в объятиях порывисто и коротко, но тут же отпустил, схватил за руку, другой снял с крюка фонарь, и потащил Габриэль за собой, бросив короткое:

— Идём!

Они вернулись в дом, шли по тёмным коридорам, едва не бежали, он впереди, а она за ним, не спрашивая куда. Потому что это было уже неважно. Форстер остановился лишь, когда они совсем немного не дошли до её комнаты. Он поставил фонарь на подоконник, и развернув Габриэль лицом к себе, взял за плечи, и его губы снова прильнули к её губам, не давая опомниться.

В этот раз он не сдерживал себя, и от его напора и страсти, она совсем потеряла голову. Его рука скользнула вниз и легла ей на поясницу прижав к себе так сильно, что теперь она чувствовала его каждой клеточкой своего тела. Она погружалась в какой-то туман, больше не владея собой, снова привстав на цыпочки, и обняв его руками за шею уже смелее, и притягивая к себе увереннее, целовала в ответ с жаждой, которой не ожидала сама от себя, понимая лишь то, что совсем растворяется в нём, и что, кажется, больше ничего в этом мире ей не нужно.

Но этот поцелуй был недолгим, Форстер отстранился, на мгновенье прижал её к себе, и прошептал на ухо, горячо и хрипло:

— Иди к себе! Запри дверь… На все замки, какие есть. И не открывай никому. Слышишь! Никому, моя радость. Даже мне, — он зарылся лицом в её волосы и добавил, — особенно мне!

А потом он её отпустил, как-то резко, почти оттолкнул, и шагнул назад. Габриэль стояла, прислонившись к стене горячими ладонями, чувствуя, что ещё немного и она упадёт, тяжело дыша, и не в силах оторвать от него глаз. И сразу стало как-то холодно… и страшно…

— Ну иди же! Не стой! Иди, Элья! Иди, медведь тебя задери! И не смотри на меня так! Я же не железный! — он почти прорычал это, и схватив фонарь, пошёл обратно широкими шагами.

Она развернулась, словно сомнамбула, и едва чувствуя ногами пол, побрела в свою комнату, держась рукой за стену. Закрыла дверь, заперла на засов, как он и просил. Её всю трясло так, словно она простояла час на морозе. Она легла на кровать, натянув на себя одеяло дрожащими руками, и закрыла глаза.

…Пречистая Дева… Пречистая Дева… Вот теперь она точно пропала…

Габриэль дотронулась до губ кончиками пальцев — они всё ещё чувствовали его поцелуи, и на её коже остался его запах, и в голове всё ещё звучал его голос, произносящий её имя…

Она сгребла руками подушку, спрятав в ней лицо.

…Милость божья… Да я же люблю его! Люблю… Люблю…

Утром она была почти больна.

Смотрела на себя в зеркало и не узнавала. Бледное лицо, горящие глаза, припухшие губы…

У неё снова дрожали руки, и краска заливала лицо, стоило ей вспомнить вчерашнюю ночь. И волны отчаянья сменялись волнами счастья.

…Он ведь тоже её любит… Также сильно…

Но у неё не хватало смелости спуститься вниз к завтраку и посмотреть ему в лицо, ведь то, что произошло вчера, имеет последствия. Он сделает ей предложение… И она должна будет согласиться. И она хочет согласиться…

…Пречистая Дева! Да она хочет этого больше всего на свете! Но как же ей при этом стыдно!

Как же стыдно ей было сейчас, при дневном свете, вспоминать то, что произошло вчера.

…Ни одна воспитанная девушка не должна так себя вести! Что он о ней подумает?

И она даже удивлялась сама себе: почему её не беспокоит всё остальное, то, что было в оранжерее? Ни волки-тени с красными глазами, ни Бёрд и его обещание убить её, если Форстер не выполнит какую-то его просьбу, ни даже то обстоятельство, что это именно Бёрд поставил на её лошадь печать грозы и следил за ней…

Как-то всё это было неважно и совсем не трогало её сердце.

Сердце трогало только одно…

…Он любит её…

Она собиралась долго, мучительно перебирая наряды, пытаясь соорудить причёску, но в итоге позвала Кармэлу, потому что руки её совсем не слушались.

— Да вы же вся горите, синьорина Габриэль! — воскликнула служанка. — Говорила я вам: не сидите на ветру!

Вниз она спускалась на дрожащих ногах, и одновременно испытала и разочарование, и облегчение, когда в столовой никого не обнаружилось. И словно угадав её немой вопрос, Натан ответил:

— Мессир Форстер уехал с закупщиками, надо думать, к вечеру только будет, мона Ромина отправилась в Эрнино, синьор Грассо пакует чемодан, а ваш отец уже позавтракал и занят… хм-хм… коробками с костями — готовится к отъезду.

— Спасибо, Натан!

— Ах да, и ещё: сегодня я был с утра на почте, для вас есть письма, и я взял на себя смелость их забрать. Почтарь весьма извинялся за такой казус, он давеча вернулся из Ровердо, и сказал, что тамошний почтарь всё напутал, и письма, адресованные вам из столицы, отдавал другой синьоре Миранди, и она была весьма любезна — вернула их назад, да только, понятное дело, что с опозданием. Так что вот держите, — Натан передал ей пачку писем, перевязанных тонкой бечевой.

— Спасибо!

Габриэль взяла пачку, быстро сняла бечеву и принялась с жадностью читать первое. Письма были разложены по датам, и печать сломана только на одном из них — видимо, ровердская синьора Миранди оказалась дамой воспитанной, и не стала читать то, что адресовано не ей.

Франческа как всегда была многословна: сначала она писала, как скучает по кузине, затем описывала свои будни, посещение салона синьоры Арджилли, кто был в каких нарядах, какие обсуждались сплетни, а заканчивалось всё описанием погоды. Но Габриэль была рада даже этим незначительным деталям, потому что так соскучилась по родным местам и по своей кузине, и ей так отчаянно хотелось с ней поговорить, но, к сожалению, сделать этого было нельзя по очень многим причинам.

Все остальные письма почти повторяли то, что было в первом, с разницей в том, что менялись лишь сплетни и погода. Затем шло сумбурное и радостное письмо о том, что капитан Моритт прибыл в столицу и сделал ей предложение. И Габриэль улыбнулась, представляя себе, как, должно быть, счастлива Фрэн, как она бегает по комнатам, как обнимается с родными, и как смотрит на помолвочное кольцо.

…Ах, Фрэнни, Фэнни! Как же я за тебя рада!

Затем шло уже подробное письмо о деталях предстоящей помолвки и свадебных планах, о платье и приёме, и множестве мелочей — от торта до украшения кареты, и мольбы о том, чтобы Габриэль смогла вырваться и приехать. В предпоследнем письме лежала газетная вырезка из раздела брачных объявлений, в которой Фрэн не поленилась и обвела объявление о своей помолвке. Габриэль взглянула на него лишь краем глаза, потому что на последнем письме в пачке был чужой почерк, и она отложила газетную вырезку и торопливо сломала печать.

Письмо было от матери Франчески — синьоры Натаниэллы Корсини.

Габриэль читала быстро, совсем забыв про завтрак, остывающий на столе. Синьора Натаниэлла умоляла Габриэль приехать в Алерту. Подробностей того, что случилось, в письме не было, но в очень деликатных и завуалированных выражениях мать Франчески писала, что капитан Моритт повёл себя очень некрасиво, бросив её дочь ради другой женщины почти сразу после назначения даты свадьбы. И теперь уже который день Франческа не ест, и ни с кем не разговаривает, и не выходит из комнаты, а доктор говорит, что у неё случился нервный срыв. И единственный человек, которого хочет видеть её дочь — это Габриэль. Синьора Натаниэлла хотела отправить Франческу на воды в Мармиеру, но та в ответ лишь заперлась в комнате.

Габриэль отложила письмо.

…Бедная Фрэнни! Она так ждала этой помолвки! Но почему? Что же случилось?

Габриэль представила каково всё это для её кузины. Нет, её саму, конечно, никто не бросал перед свадьбой, но она вспомнила начало прошлой зимы, когда они перебрались из Кастиеры в Алерту, своё одиночество, и то, что от их семьи внезапно отвернулись знакомые и старые друзья. И бесконечные сплетни о ней, которыми тешили себя синьоры в гостиных.

И она понимала, каково сейчас Франческе, нет, ей в сто раз хуже, потому что в отличие от Габриэль, к таким ударам судьбы её кузина совсем не была привычна. Она представила, как будут теперь судачить о ней — брошенной прямо накануне свадьбы. Что может быть хуже для девушки? Нет, хуже может быть, конечно…