Ляна Зелинская - Южная роза

И Габриэль вдруг покраснела, вспомнив то, что произошло вчера. Но, что поделать, хоть ей было за это стыдно, сейчас она была почти счастлива.

…Но что же случилось? Может быть, поговорить с Фредериком?

Может быть, ей стоит выяснить, что же произошло у Федерика? А может, попытаться убедить кузена Франчески помочь и поговорить с капитаном Мориттом? Если бы он написал письмо с извинениями или, быть может, хоть как-то объяснился…

Но для этого придётся ехать в гарнизон, а ведь она собиралась сослаться на недомогание, чтобы избежать встречи с Корнелли.

Габриэль стала собирать письма, и внезапно взгляд её выхватил среди одинаковых прямоугольников объявлений в газетной вырезке знакомую фамилию.

«Помолвка мессира Александра Форстера и синьорины Паолы Кавальканти-Бруно…»

Письма выскользнули из рук и рассыпались по полу…

Она перечитывала объявление, наверное, раз тридцать и не могла поверить своим глазам, пытаясь найти хотя бы намёк на то, что это не тот Форстер или всё это не то, чем кажется. И сердце билось гулко и сильно, сжимаясь до боли, а пальцы дрожали, и ощущение чего-то непоправимого и ужасного захлестнуло её, почти не давая дышать. Она бессмысленно смотрела на вырезку, чувствуя, как горло сковал спазм и что она сейчас просто расплачется…

— Синьорина Миранди, доброе утро! — голос синьора Грассо вырвал её из оцепенения, и она подняла на него взгляд. — О, мой бог! Что-то случилось?

Синьор Грассо одним взглядом охватил всю картину: валяющиеся на полу письма, и её бледность, и глаза полные слёз.

Она закрыла глаза, тряхнув головой, чтобы прийти хоть немного в себя, а потом протянула ему газетную вырезку.

— Это правда? — спросила глухим голосом.

— Помолвка вашей кузины? — спросил синьор Грассо, глядя на обведённое чернилами объявление.

— Нет… то, что ниже.

И по лицу синьора Грассо она поняла — это правда. Даже хуже. По его виноватому виду она поняла ещё и другое — синьор Грассо знал о помолвке всё это время, с того самого момента, как приехал сюда. Теперь ей внезапно понятны стали взгляды, которыми всё время смотрели на неё он и сестра Форстера. А ей казалось, что это осуждение…

Нет, это было понимание, вина и стыд.

…Они знали… Пречистая Дева! Какая же она дура…

— Вы знали, да? — и это был даже не вопрос, а скорее утверждение.

Синьор Грассо наклонился, подобрал письма, а затем, отодвинув стул, сел рядом.

— Послушайте, Габриэль, — произнёс он тихо, оглянувшись на дверь, и положив письма рядом с её рукой, — мы можем поговорить с вами, как взрослые люди?

Она посмотрела на него устало и обречённо.

— О чём тут говорить?

— Вы должны кое-что знать…

Она рассеянно слушала его рассказ о том, что произошло на свадьбе прошлой осенью, о том, почему Форстер сделал ей предложение, и о той сделке, что он позже заключил с герцогом Таливерда. О трауре по его матери и положенных приличиями полгода, на которые отложили объявление о помолвке.

И фраза Форстера, сказанная в тот день, когда они впервые встретились в Алерте, теперь обрела для Габриэль понятный и горький смысл.

…«Ну почему вы не попались мне вчера со своей корзинкой!»

— Если он откажется от этой женитьбы, он потеряет Волхард. А, может, и не только. Вы знаете, почему герцога Таливерда зовут вепрем? Чиньяле очень обидчив, он не простит Алексу, если тот расторгнет помолвку. Ради Форстера герцог тянул с принятием закона, и если Алекс попробует его надуть — Чиньяле сотрёт его в порошок. Вы должны уехать, синьорина Миранди. Вы собирались сделать это завтра — так сделайте! Или вы его погубите. Потому что когда дело касается вас, он становится совсем безумен. И вы погубите не только его, но и себя, и всех здесь, — синьор Грассо говорил тихо и мягко, и на лице его было видно настоящее сочувствие, — мы с Роминой вам поможем. Я знаю — ваша семья в затруднительных обстоятельствах, но поверьте, это решаемый вопрос. Только поймите одно — Алекс ничего не должен знать. Он просто так от вас не откажется. Просто скажите ему, что вы вернётесь, и всё — он вас отпустит. А потом исчезнете — я устрою вашу жизнь так, что вы не будете ни в чём нуждаться. Ни вы, ни ваш отец.

Она молчала, опустив голову, и синьор Грассо добавил ещё тише:

— Я знаю, вы его любите…

— Знаете? — она подняла на него взгляд. — Откуда вам знать?

— Достаточно посмотреть на вас, синьорина Миранди, — грустно усмехнулся синьор Грассо, — и поверьте, я желаю вам счастья… Но, поймите, если вы любите его, единственное, что вы можете сделать, чтобы спасти и его и себя — исчезнуть навсегда из его жизни.

— Тогда зачем… зачем всё это было? — она обвела руками пространство. — Зачем он притащил меня сюда, если был помолвлен с другой? Пречистая Дева! Да как же можно быть таким… таким жестоким!

— Тут я вам не отвечу, синьорина Миранди, но… вы умная девушка. Вы и так догадаетесь.

Она встала, взяла письма, и прошептав:

— Простите, я хочу побыть одна, — поспешно удалилась.

Габриэль заперлась в комнате, упала на кровать, и просто лежала некоторое время. Почему-то слёз не было, только дышать было трудно, как будто на грудь легла неподъёмная плита, придавившая её к земле.

Он её обманул. Снова обманул. Он обещал говорить правду… И она поверила… Сколько раз он обманывал её? И сколько раз она верила? Знал ведь. Всё знал с того самого дня, когда они повстречались в Алерте…

…Милость божья, почему же так больно!

…Так значит, вот чего он хотел… Жениться на Паоле, а с ней… Вот зачем он привёз её сюда.

Вот чего он добивался. Обольщал её, шаг за шагом подводя к тому, чтобы она сама захотела этого. И вчера она была всего в одном шаге…

…Да как же можно быть таким мерзавцем!

Она встала, подошла к шкафу, и в который раз выгребла вещи. Она бросала их в чемодан, мало заботясь о том, что с ними будет. Швыряла вперемешку всё, что попадалось под руку.

Синьор Грассо прав. Она уедет. Завтра же. И никогда не вернётся. Она вырвет его из своего сердца. В нём нет места подлецам и мерзавцам.

…Провалились бы вы, мессир Форстер! Ненавижу вас! Ненавижу! Ненавижу… Ненавижу…

Она прислонилась лбом к дверце шкафа, сотрясаясь от сухих рыданий, в которых не было слёз, в отчаянии цепляясь пальцами за бронзовую ручку.

…Вы играли со мной, как кошка с мышкой…

…Да как же больно!

И может быть, поплачь она — стало бы легче, но слёз не было.

Габриэль взглянула на себя в зеркало.

Как она будет смотреть ему в лицо? Что она ему скажет? Он ведь опять что-нибудь соврёт! И она захочет поверить…

Потому что, если он захочет, она поверит ему. Она и сейчас пытается искать ему оправдания. Его голос, его взгляд, его прикосновения, даже просто мысли о них… они лишают её воли.

Нет, мессир Форстер, не в этот раз!

Она поедет на праздник в гарнизон. Сейчас встреча с капитаном Корнелли казалась ей менее ужасным злом, чем встреча с Форстером. А может, это будет даже лекарством.

Форстер вернётся вечером, что же — прекрасно! Она как раз будет на празднике, и постарается задержаться там как можно дольше. Капитан Корнелли сказал, что будет фейерверк. Отлично! Она дождётся темноты и фейерверка, вернётся поздним вечером и сразу же ляжет спать. А завтра они уедут. И одно утреннее прощание с Форстером она как-нибудь переживёт. Что там говорил синьор Грассо?

…«Просто скажите ему, что вы вернётесь, и всё — он вас отпустит».

Так она и сделает. Она сможет.

Она готова была бежать куда угодно — хоть в гарнизон, хоть к Корнелли — лишь бы быть подальше от Форстера. Лишь бы не видеть его, не слышать, не думать о его руках и губах, и горячем шёпоте, наполненном её именем…

Ей нужно просто пережить сегодняшний день. Всего один день.

Гарнизон стоял на окраине Эрнино, как раз за тем самым полуразрушенным мостом, который сейчас показался Габриэль памятником, воздвигнутым обману Форстера. Почему-то именно так подумала она, проезжая мимо. Боль к этому времени сменилась апатией и усталостью.

Ей не хотелось этого праздника, не хотелось ни с кем говорить и никого видеть. У неё было лишь одно желание — забиться куда-нибудь в угол и остаться там в одиночестве. Или вот уехать скорее и повидаться с Фрэн. И рассказать ей всё. Теперь-то она это могла. И была уверена, что вот теперь-то и Фрэнни её поймёт. Потому что её тоже предали…

Гарнизон встретил их шумом: оркестр, выписанный из Ровердо, играл вальсы, на территории внутреннего двора уже стояли накрытые столы, а вокруг прохаживались приглашенные гости и жёны офицеров, что жили здесь с ними в Эрнино.

Их встретили приветливо и дружелюбно. Появился капитан Корнелли и тут же, церемонно раскланявшись и поцеловав её руку, полностью завладел вниманием Габриэль. Ей казалось, будет хуже, но что-то словно сломалось внутри, и на том месте в её душе, где вчера ещё плескалось безграничное счастье, остался лишь серый мох усталости и безразличия. Всё, что окружало её, перестало иметь хоть какое-нибудь значение. Она думала, ей неприятно будет общество капитана, но вот он шёл рядом, был очень внимателен и заботлив, а ей было совершенно всё равно.

Габриэль благосклонно слушала его рассказы, что-то отвечала и даже улыбалась, хлопала приветственной речи его отца и пила вино. И будто видела себя со стороны — фальшивая улыбка, вежливое внимание к чужим словам, заученные жесты приличий…

По крайней мере, никто здесь не смотрит на неё с сочувствием, как синьор Грассо или Ромина. Как обычно смотрят на лошадь, которую нужно пристрелить…

Она слушала сплетни, что обсуждали жёны офицеров, но не особенно вдумывалась в слова. Бродила между столиков и просто ждала, когда же кончится этот треклятый день. Хотела поговорить с Федериком, но, как ни странно, на празднике его не оказалось.

Позже начались танцы, и на первый вальс её пригласил капитан Корнелли. И только сейчас Габриэль заметила, как странно он себя ведёт. Сосредоточенная на своей боли и переживаниях, она почти не замечала ничего вокруг. Но когда капитан, перед тем как пригласить на вальс, украдкой поцеловал кончики её пальцев, она словно проснулась.

— Вы позволите мне называть вас по имени… когда никто не слышит? — прошептал он, склонившись к её уху, и серые глаза капитана смотрели на неё с нежностью.

А Габриэль подумала — может, так даже лучше? Может быть, Корнелли сможет отвлечь её от болезненных мыслей о Форстере?

И она кивнула ему в ответ.

Затем он пригласил её снова, и ещё раз. И будь они в светском обществе Алерты, три танца подряд с одним мужчиной уже вызвали бы косые взгляды и осуждение, но здесь, на краю света, нравы были вольнее.

Вскоре другие офицеры в шутливой форме сказали Корнелли, что это всё-таки праздник, и потанцевать хотят все, а дамское общество так малочисленно, и он наконец отпустил Габриэль.

Она танцевала со всеми, кто её приглашал, и улыбалась им, и благодарила, но с каждым следующим танцем чувствовала, как в ней нарастает глухая тоска. Утром казалось, что её ненависти к Форстеру хватит, чтобы галопом доскакать до Алерты, но она ошиблась…

Слушая, как офицеры шутят о гроу и их обычаях, как обыденно они говорят о том, что пытали и повесили одного из пойманных повстанцев, она с каждым мгновением всё сильнее и сильнее хотела отсюда сбежать. И если с утра её отчаяние и ненависть к Форстеру были похожи на сухую грозу, какие часто бывают в окрестностях Кастиеры, что приходят с молниями и ветром, и разжигают пожары на пустошах, то сейчас она чувствовала, что готова разрыдаться в любой момент. И молнии, и ветер в её душе вот-вот сменятся опустошительным ливнем слёз.

Она ощущала, как ненависть сменяется тоской, а тоска ненавистью, а затем снова тоской, будто это были невидимые качели.

Улучив минутку, она ушла из внутреннего двора, и спрятавшись в одной из глубоких ниш, что шли вдоль коридора солдатской казармы, присела на край скамьи. Наступил вечер, а здесь было уже достаточно сумрачно, и никто её не видел. Она прислонилась виском к прохладному камню, испытывая настоящее облегчение от того, что ни с кем не нужно говорить и танцевать, что не надо улыбаться и изображать веселье.

Габриэль пыталась думать рационально над тем предложением, которое сделал ей синьор Грассо. Перед отъездом он вновь нашёл её в усадьбе — она пряталась в оранжерее, подальше от любопытных взглядов слуг. Он сказал, что если она согласна, то Ромина устроит всё в Алерте, и Габриэль не о чем будет больше беспокоиться.