— Пожалуйста, Рэнсом, — прошептала она. Подействовало то, что она его так назвала, подумала Летти. Это и еще его тревога за нее. Она почувствовала, как по его телу пробежала дрожь, когда он решил уступить.

Еле переставляя ноги, они двинулись прочь. Кольцо людей в белых простынях разомкнулось, и они вышли из него. Потом кольцо снова сомкнулось и сжалось вокруг Мартина Идена. Красавец «саквояжник» опять начал умолять.

Рэнсом пошел быстрее. Спотыкаясь и наступая на юбки, Летти ковыляла за ним, пригибалась, когда он придерживал ветки. Назад она оглянулась только один раз, когда Мартин начал визжать. Его не было видно, люди в простынях сомкнулись вокруг него. Содрогнувшись, она отвернулась и почти бегом бросилась из леса.

Они нашли лошадей Рэнсома и Мартина у обочины дороги, где те пощипывали траву, волоча за собой поводья. Мартину его лошадь больше не потребуется. Быстро и умело Рэнсом укоротил стремена. Он взял у Летти револьвер, засунул его себе за пояс и придержал лошадь, встревоженную хриплыми криками Мартина, пока Летти садилась в седло.

Вдруг крики прекратились. Уперевшись в стремена, Летти припала головой к конской шее и пережидала, когда пройдет дрожь в ногах. Рэнсом подъехал и положил руку ей на плечо.

— Мы ничего не смогли бы сделать. Ничего.

— Я знаю, — прошептала она.

— Он сам во всем виноват.

— Я знаю это. Но только… — Она сжала кулаки в приступе внезапной и яростной досады.

— Что такое? Скажи мне. — Несмотря ни на что, она обвиняет его в том, что он не предотвратил эту казнь, подумал Рэнсом. А может, это он винил себя сам.

Ее горло мучительно сжалось, и слова прозвучали шепотом:

— Господи милосердный, я думала, это собираются сделать с тобой!

Он не смог сдержать вздоха. Рука его на мгновение сжала ее плечо. Несколько отрывисто он произнес:

— Давай уедем отсюда.

Они быстро поскакали, не оглядываясь. Лица их словно застыли. Солнце палило над головами, но они едва ли ощущали его жар. За ними поднимались клубы пыли, она садилась на листья деревьев и кустов, мимо которых они проносились. Переезжая речку, они остановились и дали лошадям напиться. Потом пустились дальше.

Летти едва замечала, по каким дорогам они скакали, и не думала о том, куда они едут. А если и думала, то полагала, что они возвращаются в город и в Сплендору.

Она так и считала, пока они не свернули на проселок и не остановились перед так хорошо знакомой хижиной под раскидистыми дубами.

Летти пристально посмотрела на Рэнсома, когда поняла, f де они, но ничего не сказала. Он помог ей выбраться из седла, отвел лошадей и занялся ими. Медленно ступая, словно побитая, Летти подошла к крыльцу и села на ступеньки. Она сняла шляпу, вколола в нее заколку, отложила шляпу в сторону и подобрала волосы. Опершись локтями на колени, она закрыла лицо руками и глубоко дышала, ожидая, когда Рэнсом вернется.

Ее охватил гнев, неудержимый гнев и горечь из-за этой его последней выходки, из-за того, что он привез ее сюда. То, что этот гнев всего лишь скрывал боль, было не важно. Он вполне годился вместо щита.

— С тобой все в порядке?

Она и не слышала, как он вернулся. Его умение двигаться беззвучно и заставать ее врасплох так раздражало, что как раз и оказалось той последней каплей, которая переполнила ее. Летти выпрямилась, глаза ее сверкали.

— Конечно, я в порядке. А что же со мной может случиться? Меня чуть не похитили, чуть не изнасиловали. Я наблюдала, как двое мужчин избивали друг друга почти до смерти, и я оказалась так близко от виселицы, что меня можно считать очевидицей казни. Ну, и что такого? Вполне обычное утро!

— Мне жаль, что так вышло.

— Тебе жаль? Это замечательно! Я не знаю, почему ты увез меня. Не знаю я и почему ты притащил меня сюда. Ведь ты должен понимать, что это место совсем не навевает приятных воспоминаний.

— Я хотел поговорить с тобой. Я должен поговорить с тобой, объяснить…

— Я слышала все, что хотела услышать, я сказала все, что хотела сказать. Я хочу вернуться домой, в Бостон. Я хочу уехать сейчас. Единственное, что ты можешь для меня сделать, — это позаботиться, чтобы я села на поезд раньше, чем пропадет мой чемодан!

— Нет.

Это единственное слово было спокойным и взвешенным.

Летти смотрела на него, и гнев ее нарастал. Она грозно произнесла:

— Что значит «нет»?

— Это значит, — откликнулся он, — что я не собираюсь отпускать тебя, пока всего не скажу.

Летти поднялась. Она стояла на ступеньках, а он на земле, поэтому их глаза находились на одном уровне.

— Если ты думаешь, что можешь меня здесь удержать… — начала она.

— Я не только думаю, я знаю это.

Он закрывал ей дорогу. Его широкие плечи были очень прочной преградой. Но еще более прочной преградой был твердый, решительный блеск его карих глаз.

Она выдержала его взгляд, не отворачиваясь. С тихой угрозой в голосе Летти промолвила:

— Ты об этом пожалеешь.

— Несомненно. — Он криво улыбнулся, оглядывая ее: щеки раскраснелись, грудь вздымалась, сжатые кулаки уперлись в бока в подражание его воинственной позе. — Но прежде всего я хочу выяснить, почему ты боишься меня.

Ее длинный язык. Ну почему она не могла помолчать? Летти вскинула голову.

— Ты же мне не совсем чужой человек. Сдается мне, Шипа скоро настигнет возмездие, справедливое или несправедливое. Я не желаю этого видеть.

— Не думаю, что дело в этом. По крайней мере, не только в этом. Мне кажется, ты что-то ко мне чувствуешь, хотя и не хочешь в этом признаться.

— А, ты вот о чем, — согласилась она так демонстративно небрежно, что чуть не задохнулась. — Да, ты чрезвычайно привлекательный мужчина, как тебе, должно быть, известно. А на меня вроде бы легко повлиять, можно даже сказать, меня легко взволновать широкими плечами или усами.

— Не говори так! — Впервые в его голосе зазвучал неподдельный гнев.

— Почему же нет? Ты сам видел.

— Я ничего такого не видел. Чего ты хочешь, наказать себя за использование уловок, которые у тебя от Бога?

— У меня? О Господи! Просто уловки, правда? И вот я думаю, что разыгрывала прожженную соблазнительницу, по меньшей мере, настоящую Далилу! А ты при виде этого в таком замешательстве, в такой агонии! Мужчины сами превращают женщин в существ, единственная цель которых привлекать мужчин же. И они оскорбляются, когда женщины обращают свою привлекательность в оружие. В этом нет никакой логики, никакой справедливости.

— Если я и был в агонии, то потому, что боялся, что твои уловки сработают так хорошо, что мне придется стоять и смотреть, как тебя насилуют.

— Ты подумал, я бросаю тебя, признайся!

— Если для того, чтобы спасти свою жизнь, то пожалуйста. Но я никогда ничего такого не думал. Я верил тебе, черт возьми, Летти! Я знаю тебя, и не было даже такого момента, когда я усомнился в том, что ты делаешь. Иначе я бы не оказался наготове.

Наготове вмешаться, когда придет время, наготове помочь. Это было правдой. Внутри нее что-то поднялось, свалилась такая огромная тяжесть, когда она поняла, что он был прав. Она занималась самобичеванием или, во всяком случае, винила себя раньше, чем он смог бы обвинить ее. Летти посмотрела ему через плечо, убрала кулаки с боков и сложила руки.

Этот признак неуверенности впервые дал Рэнсому Надежду.

— Дело только в том, — сказал он тихо, — что для меня невыносимо смотреть, как ты дерешься вместо меня, какими бы ни были твои приемы.

— Мне тоже пришлось стоять и смотреть, как вы дрались. Ты думаешь, легко видеть, как Мартин бьет и терзает тебя, в то время как я ничего не предпринимала.

— Ты не просто стояла и смотрела. Ты была наготове и ждала.

Она посмотрела на него каким-то отсутствующим взглядом.

— Я чуть не убила его. Он был так близко, и этот револьвер. Я ничего не чувствовала. Как если бы это была ядовитая змея, которую необходимо убить. Я хотела его убить, правда.

— Я знаю.

— Я никогда не думала, что это может быть так легко, мне, женщине. А тебе?

— Я научился этому на войне.

Летти опустила голову и отвернулась. Подобрав юбки, она поднялась еще на две ступеньки, ступила на крыльцо и прислонилась спиной к обструганному кипарисовому столбу. Рэнсом последовал за ней. Но она не смотрела на него, взгляд ее был устремлен во двор.

— Во мне нет ничего, что должно быть у леди. Ни изысканности, ни утонченности.

— Мне не нужна никакая леди, мне нужна ты, тебе, должно быть, это известно.

На губах у нее появилась сухая улыбка, но глаза оставались безрадостными.

— Конечно, известно. Я не дура, хотя, наверное, и вела себя, как дура. Ты так легко меня проводил, не правда ли? Как ты, наверное, смеялся?

— Никогда! Клянусь!

— Ну, не надо. Весь этот спектакль. «Вы поцелуете меня, мисс Летти?» «Вы можете меня еще чему-нибудь научить, мисс Летти?» Когда я думаю об этом, мне хочется…

— Хочется чего? Кричать? Ударить меня? Ну, давай! Давай, и покончим с этим. Я не могу смотреть на тебя, когда ты такая.

Голос его был тихим и напряженным. Он стоял перед ней открыто, в глазах его была боль. Она едва взглянула на него.

— А эта ночь на пароме. Плата за жизнь Джонни. Ты просил ее, и я, как безмозглая идиотка, заплатила. Так легко, все было так легко. — Она опять сжала руки в кулаки и поднесла их к глазам.

Цепь, на которой он сдерживал свой норов, лопнула. Он схватил ее за запястья и притянул к себе.

— Прекрати! Не делай этого с собой! Не делай этого с нами.

Летти билась в его руках, но не могла освободиться. Она сжала губы в тонкую ниточку и яростно посмотрела на него.

— Я делаю это не с собой и не с нами, ты, подлец. Я делаю это с тобой! Какого справедливого и доблестного рыцаря, воюющего со злом, ты из себя изображал, такого доброго, чистого, утонченного и галантного! Но то, что ты сделал со мной, не было справедливым, и уж конечно, не поступком джентльмена.

— Нет, не было, — сказал он. Глаза его были спокойны, хотя бронзовое лицо побледнело. — Я стремился делать то, что справедливо, но никогда не изображал из себя святого. Я пытался извиниться, пытался исправить…

— О, да, — усмехнулась она. — «Выходите за меня замуж, пожалуйста, мисс Летти».

Он встряхнул ее, шпильки вылетели, и волосы опустились на спину. Внезапно он прижал ее к себе так, что руки ее оказались у него вокруг шеи. Обхватив ее талию стальными объятиями, он запутал пальцы в шелковых локонах ее волос, прильнул к ее устам, наслаждаясь их сладостью. Он прижимал ее к своему мускулистому телу как человек, который боится, что сокровище, которое он так долго разыскивал, вдруг отнимут у него.

Летти почувствовала прилив нежности и горячее желание. Оно нарастало, давило на нее, захлестывало. Она сцепила пальцы в его мягких волосах и отдалась этому чувству в последний раз. Это не могло повредить.

Он целовал уголки ее губ, щеки, подбородок, вздрагивавшие веки. Прижавшись подбородком к ее виску, он прошептал:

— Господи, Летти, ты сводишь меня с ума.

— Тебе его и без меня не хватало, — сказала она еле слышно. Она попыталась отстраниться, но он не дал ей этого сделать.

— Нет, пока ты не приехала. С того самого момента, когда я впервые увидел тебя, всего лишь тень в комнате, которая должна была быть пустой, с того самого момента, когда я впервые прикоснулся к тебе, я потерял контроль над собой и самого себя. Ты — мое возмездие, моя справедливая кара за все эти годы, когда я думал, что любовь — это глупости, а мужчины, которые теряют голову из-за женщин и не могут не прикасаться к ним, бесхребетные слабаки. Ты нужна мне так сильно, что нет ничего такого, на что я бы ни пошел, нет такой уловки, даже низкой, коварной и позорной, к которой я ни прибегнул бы, чтобы заполучить тебя.

— У тебя получается так, будто в том, что между нами произошло, виновата я.

— Нет, нет! Я, только я виноват, что влюбился в упрямую и своевольную северянку-янки!

— А я ведь никогда и не изменюсь, — произнесла она куда-то в воротник его рубашки. — Я никогда не впишусь в рамки твоего образа кроткой женщины Юга, как Салли Энн.

— Салли Энн — прекрасная женщина как кузина. Но я предпочел бы кого-нибудь потемпераментней.

Летти невольно хмыкнула, почти не замечая, как исчезает еще один слой ее сопротивления и подозрительности.

— Она бы показала тебе темперамент, если бы услышала эти слова. Она бы выцарапала тебе глаза.

— Очень может быть.

— Ну конечно, именно так поступила бы настоящая леди. Она бы не… не допустила при этом неприличий.

— Я разрешаю тебе, даже призываю к этому — веди себя так неприлично, как только захочешь, — сказал он, голос его был полон веселья. — Кстати, меня очень интересует изучение чувственных потайных уголков и вздохов удовлетворения.