Антон Дубинин - За две монетки

Влюблен по уши, влюбился дико, как никогда в жизни. Похоже, даже не влюбился: хуже того — упал в любовь, как говорят англичане. Вернее выражения не подобрать.

И простую эту истину Господь по Своей прекрасной привычке открыл ему во сне.

       — Прибежала кошка

       И съела мышонка,

       Которого папа

       На рынке купил.

       Такие дела,

       Которого мне папа

       За две монетки

       На рынке купил,

— на втором этаже все разворачивалась трагическая история про мышонка, вовлекая новых и новых участников. Собака задушила кошку; палка побила собаку; пламя сожгло палку… и все это тем же задушевным голосом, только громкость и жесткость нарастает, и все больше инструментов вступает в повествование. Скрипка, флейта, еще что-то… В общем, как в Товите: нет никого, кто избежал бы руки Его. Марко был рад песенке: она позволяла притвориться слушающим и избавляла от необходимости много говорить.

Марко и раньше видел, что называется, эротические сновидения. В подростковом возрасте так даже часто. Героиней их была не всегда знакомая девушка — иногда случались и вовсе безликие, а как-то раз — тема для отдельной исповеди — его собственная мать. Исповедник из того же Санта Мария Новелла, где Марко и Филиппо пели в юношеском церковном хоре, хорошо утешил парня, объяснив ему, что сны — это пена дня, а такие сны — еще и знак просыпающейся сексуальности, иногда вперемешку с искушениями лукавого, но в любом случае ничего особенно страшного и грешного в них нет. Они даже не всегда выдают истинные помыслы сновидца, а грех совершается при участии воли и разума, и куда важнее самого сна то, что ты после него чувствуешь и думаешь: хочешь ли по пробуждении отбросить виденное, как шелуху от ореха, или смакуешь его и мечтаешь воплотить на деле. Конечно же, ни о чем подобном Марко не мечтал — и поэтому успокоился, хотя до конца дня ему было маленько стыдно смотреть на маму.

Тут было другое дело. Герой подобного сна никогда еще не оказывался мужчиной — что там, Марко стошнило бы, скажи ему кто раньше о таком, а то и врезал бы без долгих разговоров: эту реакцию отлично тренирует в человеке наличие толпы старших братьев и кузенов. Колокол Санта-Марии, поднимающий на утреню, бился и гудел у него в голове, а он лежал с закрытыми глазами, изо всех сил сопротивляясь побудке, и настраивал мысль на шорох дождя за стеклом, чтобы еще немного оставаться там. Чудовищным и противоестественным образом — вместе с тем, кого, оказывается, Марко безумно хотел все это время и кого со дня вступления в Орден видел, считай, каждый день — если не в монастыре, то на лекциях.

Ничего особенного — в детских снах он заходил куда дальше, чем простое прикосновение обеих рук, — но и ни с чем не сравнимый крик всего тела, исходящего на любовь.

Подлый разум сопротивлялся пробуждению, зная, что когда проснется воля, ему не миновать порки. Воля окончательно пришла в себя после умывания, уже по дороге на хоры, и Марко затрясся, будто все кости его разом обратились в кисель. На хорах его обычное место — столько лет! — было напротив брата Гильермо, Гильермо Бенедетто Пальмы, все дни, кроме тех, когда Гильермо управлял хором на месте регента. Марко был слишком честен и не обделен умом, чтобы не признаться самому себе напротив алтаря: да, и еще раз да. По крайней мере последние полгода на этом месте он, оказывается, ловил каждое движение, каждое изменение голоса этого сорокалетнего брата из Рима, хрупкого и темного, умного и смешливого, отменной язвы, роскошного библеиста, Dr. Teol. Angelicum, рассказывающего на рекреациях анекдоты, преподающего им теперь уже Новый Завет.

«Посмотрите-ка, вон пидор идет».

«Этот парень в рясе — он голубой, потому и в монахи подался».

«Эй, пидорок, как дела? Ты у вас мужчина или женщина?»

Никто не мог знать, никто так не говорил, не оборачивался ему вслед по этой причине. Не мог так думать и Пьетро, разложивший по тарелкам салат: он просто смотрел сочувственно, хотел помочь младшему брату, волновался за него — и ничего не может быть глупее, чем смотреть на Пьетро как на врага. Ощущение, что мир тебе враг, — это от болезни, это ее симптом вместе с тем, другим, так что вместе с ним и подлежит лечению.

— Да не гляди так, будто я помираю, Пьетро. Все в порядке в общем-то. Просто… я вот почему к тебе: ты ведь по своим адвокатским делам, наверное, знаешь какого-нибудь хорошего врача?

— Психоаналитика? — то, что брат немедленно догадался, о каком враче речь, добавило остроты Марковой паранойе. — По адвокатским делам — не то что бы, у нас все больше психиатры для освидетельствования, сам понимаешь… (Марко, разглядывая виски на просвет, надеялся, что Пьетро не заметил его невольной реакции — «а что, разве есть какая-то разница»). — Но ты молодец, что спросил, у меня и правда есть врач на примете. Джованне посоветовала ее подруга, а она сама медик, зря не скажет. Ты, наверно, знаешь, что во время последней нашей беременности (он всегда так говорил — «нашей», и женщин это очень трогало) мы с Джованной были… в общем, между нами не все ладилось. Вот и нашли врача. Он по большей части с семейными парами работает, но и индивидуально тоже. Знаменитый дядька, может, ты даже слышал. Доктор Тито Спадолини. Юнгианец.

Конечно же, Марко не слышал, и Пьетро это отлично знал. Конечно же, Пьетро рассказал о собственных неурядицах с женой с одной только целью: адвокатски поддержать брата, не сообщая притом напрямую, что ходить к психиатру… тьфу, к психоаналитику, в чем, интересно, разница — не стыдно, что многие так делают, все так делают, когда жизнь дает трещину. Знаменитость доктора — учитывая, что Марко из людей его профиля опознавал по имени только Юнга да Фрейда — тем не менее утешала. Шанс отдать хотя бы часть борьбы в чужие опытные руки — это очень много для бойца, истекающего кровью. Кроме того, «юнгианец» звучал куда более утешительно, чем «фрейдист», в марковом восприятии равнозначный «врачу для гомиков». Он благодарно покивал.

— Может, тогда дашь его телефон… или адрес? А то конец семестра, а я учиться не могу. Два предмета завалил уже. Если так пойдет, то и в сорок не рукоположат. Не брат-студент, а позорище.

Пьетро неожиданно накрыл его руку своей, большой и теплой. Руки у Марко всегда были маленькие, чего он стыдился: не хватало растяжки даже на октаву на бабушкином пианино, не говоря о том, что когда он в шестнадцать подарил своей девочке колечко, сняв его со среднего пальца, та с трудом, ужасно стесняясь, протиснула в перстенек мизинец…

— Брат, ты не тревожься так. Проблемы у всех бывают. Если ты вдруг решишь, что монашество — это не твое, то никто из нас тебе и слова не скажет. А мать и вовсе будет счастлива. Она все боится, что ты доучишься и уедешь.

Марко подавил совершенно детское желание в голос зарыдать.

Песня тем временем приобрела и впрямь вселенские масштабы:

       — А тут и ангел смерти

       За мясником явился,

       Зарезавшим корову,

       Выпившую воду,

       Залившую пламя,

       Спалившее палку,

       Побившую собаку,

       Загрызшую кошку,

       Съевшую мышонка,

       Которого мой папа

       На рынке купил.

       У восточных ворот

       За две монетки

       Мышонка мой папа

       На рынке купил.

       А вот Господь, пославший

       Ангела смерти

       За мясником, который

       Зарезал корову,

       Выпившую воду,

       Залившую пламя,

       Спалившее палку,

       Побившую собаку,

       Загрызшую кошку,

       Съевшую мышонка,

       Которого мой папа

       На рынке купил.

       Такие дела,

       За две монетки

       Мышонка мой папа

       На рынке купил…

Марко проглотил тугой ком в горле, даже засмеялся придушенно:

— Ну и песенки у тебя для детей. Сущее memento mori. Для этого отцы-пустынники череп в келье держали…

— Хорошая песенка, — со вздохом перевел разговор Пьетро. — Ни слова лжи. Пусть привыкают. Ладно, кончаю лезть тебе в душу. Что до доктора, вот его визитка. Договариваться о приеме нужно обязательно самому; спросят, кто рекомендовал — смело называй меня. То бишь адвоката Кортезе.

— Спасибо, Адвокат, а то я как-то подзабыл, кем ты работаешь…

Пьетро рассмеялся — не глупой шутке, а самому факту, что младший пошутил. Одновременно он, согнувшись, копался в кармане пиджака, что висел на спинке стула. Марко не видел, чего он там ищет. Наконец тот выпрямился, немного смущенный на вид, держа руки под столешницей. Марко ждал, приподняв брови.

— Брат, только не вздумай отпираться, — Пьетро властно вложил в его ладонь, забытую возле стаканчика виски, что-то хрустящее — купюры, что бы еще, но такого простого ответа младший почему-то не ожидал. Старший для верности припечатал дар пожатием сверху.

— Я же знаю, какие у тебя доходы. Монашеские. И какие у него цены, тоже знаю, — знаменитость, черти б его драли! А психоаналитику клиент обязательно платит сам, такое у них правило. Я бы с радостью просто оплатил заранее, чтобы ты и не думал об этом, но — нельзя. А так все по-честному. Мне нужен здоровый брат, а Церкви — (вот это удар ниже пояса, в адвокатском духе!) — здоровый священник. Вздумаешь отдать — убью.

— Спасибо, — Марко, стесняясь пересчитывать, но по ширине упругих купюр подозревая их немалое достоинство, запихал деньги в карман рясы. Доминиканские карманы нечасто оттопыриваются именно из-за такой ноши. Некстати вспомнилась история из «Житий братьев» — о новиции, которого на дороге встретил отец Доминик, по пророческому наитию понял, что у того в кармане запрещенная уставом ноша — деньги! — и приказал тут же выбросить их на обочину… Вот повезло тому, кто шел за новицием следом. Может, как раз какой-нибудь бедный пидорас отправлялся к психоаналитику.

Уже на улице Марко обнаружил, что у песенки безумно привязчивая мелодия. Не за то ли и пластинке дали премию — что отвязаться было невозможно? И хорошая такая мелодия-то, не хочется отвязываться, а слова совсем простые, так что вдвое трудней…

Он поймал себя на том, что невольно напевает под нос — и хотел бы про себя, а получается вслух: «Такие дела, за две монетки…» Наверное, это виски. Или надежда. Что — подумаешь, просто болезнь. Наладится, скоро снова стану собой. Выдадут правильные таблетки.

Причина надежды состояла в том, что впервые за полгода Марко в самом деле не думал о Гильермо. То есть думал, конечно — но лишь о том, что совсем о нем не думает как о человеке. Только как о болезни, что снимает лекарствами хороший врач. Добрый доктор Айболит, про которого так часто — во время всякой детской хворости — с начала и до конца стихами рассказывала бабушка. Песенка про мышонка совершенно вытеснила уже страшно надоевшую, за неделю повторения в голове изгрызшую душу песню любимых «битлов» о человеке из ниоткуда. Из Флоренции я, из Санта-Мария Новелла. Per due soldi un topolino mio padre comprу.

Провожая его, Пьетро при братском объятии в дверях не назвал его «ваше святейшество». Начал было, но вовремя спохватился: свернул на что-то вроде «Ва…шим привет передавай», и Марко, конечно, заметил этот резкий разворот. Но это все из заботы, братской заботы; и отдельное счастье, что Пьетро — не Симоне и что Пьетро — не болтун и видится с бабушкой не чаще раза в месяц.

По странному совпадению клиника, где работал профессор Спадолини, находилась на улице Да Винчи, неподалеку от Пьяцца Савонарола. Боясь опоздать к назначенному часу, Марко взял велосипед — одного из монастырских Росинантов, подолгу без дела толпившихся в гараже. Приор, узнав, что юноша идет к врачу, всячески благословил его на это и даже спросил, не дать ли ему денег; Марко так хотел отделаться от расспросов, что изобразил большую спешку и выехал раньше, чем следовало. Сочетание настоящей и показной спешки дало ожидаемый результат — он прибыл на место на час раньше положенного.

Припарковав велосипед на стойке на площади, Марко решил подождать здесь вместо того, чтобы в прямом смысле слова обивать порог клиники. На велосипеде ехать было легко; а вот спешившись, парень немедленно почувствовал возвращение паранойи. Хотя на этот раз он вышел из монастыря во вполне ординарной одежде, джинсах и клетчатой рубашке с закатанными рукавами, все равно каждый второй взгляд на площади бросал его в дрожь. Площадь Савонаролы, как ни удивительно, была местом, где все время кто-то торговал или веселился, или и то и другое сразу; вот и сейчас, расставив полосатые маркизы, какой-то детский не то молодежный праздник крутился и бурлил вокруг, торгуя всем тем, что во времена Савонаролы его молодежь, «дети Флоренции» неминуемо сожгли бы в костре сует. Каменный праведник, бледный, потому что из белого камня, невозмутимо вздымал над торгующими золотой крест, и довольный флорентийский лев жался к его ногам. Однако вместе они составляли неплохую композицию: светлый фра Джироламо возвышался над цветными детьми как защитник, на балконах ветер под музыку раскачивал стебли цветов. Веселые люди, нормальные люди. Возвращайся уже к нормальным людям, Марко.