– Гд е мой лифчик? – спросила она скорее у себя самой.

– Посмотри в самом низу. – Элизабет подняла глаза, столкнулась с его отраженным взглядом. Влэд смотрел на нее через зеркальце, подвешенное сверху, смотрел на ее тело, – она и не подумала, что начала раздеваться в его присутствии. Почему-то ей стало неловко, даже не за свою болезненную худобу, не за выпирающие острые ключицы, не за дряблую, шероховатую кожу. Ей стало неудобно, что он видит ее, что ее тело, пусть и частично, открыто для мужского взгляда.

То т факт, что за последние месяцы множество мужчин смотрели на ее тело, изучали его, трогали, делали с ним что хотели, этот факт, видимо, сделал тело переутомленным, легко раздражающимся, оно не способно было выдержать еще один мужской взгляд.

А значит, Влэд больше не имеет права смотреть на ее тело, чувствовать его, заниматься с ним любовью. Именно оттого, что тело было доступно для других, оно теперь должно стать запретным для него. Иначе он сам станет одним из них, из тех, других.

– Отвернись, – приказала она взгляду в зеркале. – И не смотри на меня, больше никогда не смотри, понял?

– Да-да. – Элизабет увидела, как закивал побитый сединой затылок, Влэд поднял руку и повернул зеркало вверх, теперь в нем отражалась лишь черная обивка автомобильной крыши. – Переодевайся, я не буду тебе мешать, – сказал он и замолчал.

Они ехали в темноте, редкие огоньки мелькали по обеим сторонам ночной дороги, только фары выбивали из мрака желтый, постоянно дрожащий лоскуток. Похоже, Элизабет погрузилась в прострацию, напряжение спадало, и оказалось, что ни у тела, ни у сознания не осталось сил, что они исчерпаны, опустошены. Опустошение плавными волнами вытекало наружу, смешивалось с воздухом, покрыло замкнутое пространство машины: даже сиденье, даже звук рессор, их ритмичные колебания. В нем было хорошо, в опустошении, в него приятно было погружаться, расслаблять в нем измученное тело, измученную душу… которая по-прежнему принадлежала только ей.

А потом огней стало больше, они уже не только мелькали слева и справа, но и освещали, меняли общее представление о пространстве, и опустошенность отступила, ее место вновь заняло напряжение.

– Куда мы едем? – спросила Элизабет.

Затылок впереди едва вздрогнул.

– Мы уже почти приехали.

Правая рука поднялась, поправила зеркальце на самом вверху, Элизабет снова встретилась с отраженным в амальгаме взглядом. Что-то проскользнуло в нем непривычное – твердость, решимость? Откуда в глазах Влэда, мягких, полных жалости, печали, откуда в них решимость?

– Куда приехали? – переспросила Элизабет и вдруг вспомнила, что оставила пистолет в кармане снятой юбки.

Вместо ответа Влэд потянулся вперед и вправо, – там было отделение, встроенное в панель, – подцепил замок пальцем, откинул крышку, пошарил рукой внутри. Элизабет взглянула на юбку Линн: пока она залезет в карман, пока вытащит оттуда пистолет… Нет, она не успеет. Наконец мужская рука, зажав что-то длинное, круглое, двинулась назад, быстро, резко. Элизабет отпрянула к двери, инстинктивно нащупала ручку – дернуть за нее, выпрыгнуть из катящегося автомобиля она еще успеет.

– На, надень. – Ладонь разжалась, в ней лежали очки – темные, с большими круглыми стеклами. – Никто не должен тебя узнать, надень, – повторил Влэд.

Элизабет взяла очки, повертела в руках. Машина притормозила, огней снаружи стало очень много, одни непрерывные огни, они слишком ярко светили своим желтым электрическим светом.

– Куда приехали? – повторила Элизабет. – Кто не должен узнать?

– Никто, – проговорил Влэд, останавливая машину. Он выключил двигатель, повернулся, теперь в глазах осталась одна решимость, ничего, кроме решимости. – Мы на вокзале. Поезд уходит через пятнадцать минут.

– Мы уезжаем? Куда? – Наверное, Элизабет должна была удивиться, но она не удивилась.

– Я все сейчас расскажу. – Он замялся, видимо, думал, как начать. – Здесь нельзя оставаться, я давно уже понял, очень давно, еще когда искал тебя. Я знал, что рано или поздно найду, и все продумал. Здесь нельзя оставаться, слишком много опасностей. А теперь еще одна – ты убила человека. Они найдут тебя – там же были люди, они видели тебя, знают, кто ты. Они найдут и отомстят. Или просто заявят в полицию, они обязаны заявить, и тебя засудят. Они могут посадить тебя на десять—пятнадцать лет… – Влэд пожал плечами. – Кто знает, что они могут сделать?

– Но я ведь не виновата, я защищалась, – попыталась было возразить Элизабет.

– Конечно. – Ладонь Влэда лежала на спинке переднего сиденья, сам он почти полностью развернулся назад. – Но вряд ли тебе удастся это доказать. Все, кто находился в доме, будут свидетельствовать против тебя. У них просто не будет выхода, не станут же они сами изобличать себя и признаваться, что участвовали в изнасиловании? Конечно же нет. И тебя могут признать виновной. К тому же ты говоришь, что человек, которого ты убила, он известный, богатый.

– Кто, Рассел? – зачем-то переспросила Элизабет и кивнула: – Да, он известный и богатый.

– Ну вот, видишь. – Правая рука Влэда оторвалась от спинки сиденья. Если бы и левая оторвалась, можно было бы сказать, что Влэд развел руками. – Зачем рисковать? Тебя и так измучили. Ты и так потеряла детство, не хватает еще, чтобы ты потеряла всю жизнь.

– Что же делать? – Голос Элизабет задрожал. Она не успела подумать о последствиях, она думала только о том, что спаслась, что самое страшное осталось позади, ей и в голову не могло прийти, что ее могут в чем-то обвинить. А оказывается, могут. Ведь она лишила человека жизни. Сознательно, хладнокровно.

– Лучше всего уехать. Далеко, в Европу. Я все продумал, ко всему подготовился. Говорю же, я знал, что найду тебя. Что рано или поздно найду. Смотри, – он чуть нагнулся: оказывается, на пассажирском сиденье лежал небольшой чемоданчик, чем-то схожий с медицинским саквояжем, Элизабет и не заметила его.

Влэд щелкнул замком, открыл, назойливый электрический свет проник в темнеющую прореху быстрее взгляда Элизабет. Внутри лежали деньги, много пачек денег. Она подняла недоуменные глаза.

– Я продал твой дом в Бредтауне, – Влэд смотрел на нее, в его взгляде не было ничего, кроме решимости, – кроме того, какие-то мои собственные сбережения, деньги твоей мамы. Получилась приличная сумма, во всяком случае, на первое время тебе хватит. Потом еще, – в его руке оказался плоский широкий сверток, – вот здесь твои новые документы. Ты теперь Кэтрин Ридж. Так намного проще. Потому что они наверняка начнут искать тебя. – Элизабет снова взглянула на него вопросительно. – Не буду объяснять, времени нет, но у меня есть знакомые. Я ведь сам въехал в Штаты, так сказать, не совсем законно. В общем, не важно, главное, что у тебя новые документы. Итак, маршрут следующий: сначала на поезде в Нью-Йорк, а оттуда сразу на корабле во Францию.

Влэд замолчал. Элизабет стало казаться, что все происходящее – мираж, выдумка ее больного воображения. Какая Европа, какая Франция?

– И еще, – Влэд чуть подался вперед, решимость в его глазах тоже стала ближе, – по новым документам, как Кэтрин, ты на три года старше, тебе восемнадцать, и ты многое можешь теперь сама. Можешь путешествовать, жить в отелях, пользоваться счетом в банках… даже голосовать, – он улыбнулся. – Но самое главное, ты можешь жить без опекуна, – снова улыбнулся, – вроде меня. Ты абсолютно свободна, Кэтрин, твоя жизнь, как это ни банально звучит, в твоих руках. Ты теперь сама отвечаешь за себя. Только ты. Ну что, пора, пойдем, нам еще надо купить билеты.

Купить билеты оказалось легко: Влэд подошел к окошку, расплатился. Элизабет ждала его в стороне, он не хотел, чтобы кассирша видела ее. Они вышли на платформу, поезд отходил минут через пять-шесть. Почему-то Влэд остановился на перроне.

– Вот тебе еще конверт, – он помялся. – В нем, внутри, номер счета в швейцарском банке. Когда я уезжал из Европы, я спешил, у меня не было времени, чтобы… – Он сбился. – В общем, у меня остался счет в Швейцарии, в Цюрихе, на нем должна быть сумма… не сказать, что астрономическая, но опять же, тебе пригодится. На, держи конверт.

– Зачем? Ты же будешь вместе со мной, правда? – не поняла Элизабет и сразу испугалась.

– Я не поеду с тобой, Лизи. Не могу. – Он протянул было к ней руки, видимо, хотел обнять, но тут же спохватился, отдернул. – Мне надо вернуться.

– Куда вернуться? – переспросила Элизабет. Она ничего не понимала, только то, что поезд отходит через несколько минут.

– Туда, в дом на Форест-стрит. Как можно скорее, пока еще ночь, пока все спят. Иначе бы я сам отвез тебя в Нью-Йорк. Но я не могу, мне надо попасть в дом, пока они не проснулись.

И тут Элизабет все поняла – разом, как будто нахлынула лавина и захлестнула, похоронила под собой.

– Нет! – Крик прорезал пустынный, ночной воздух, отразился от длинного, железного поезда. – Ни за что! Ты едешь со мной, слышишь, со мной! – Она схватила его за руку, потянула к себе – так делают дети, когда хотят, чтобы взрослый пошел вместе с ними.

– Нет, Лизи, ты поедешь одна, мне надо вернуться. – Вот откуда решимость в его взгляде, успела догадаться она. – Тогда, может быть, они не начнут тебя искать.

– Но как же я одна? – Слезы разом наполнили горло, подобрались к носу, остро защекотали, откуда только они взялись в ее полностью опустошенном теле. – Как же ты? Ты же погибнешь! Да и я без тебя!

– Лизи, – он все же протянул руку, положил ей на запястье, – я уже не молодой человек, я прожил хороший кусок жизни, очень хороший. Я любил твою маму, это было счастье, потом тебя. Но перед тобой я виноват, я не должен был, я всегда знал, что не должен… – Он не сказал, что именно «не должен», но Элизабет и так знала. – Просто так получилось. Человек слаб, Лизи. Я слаб. Я виноват перед тобой. Единственное, в чем я могу найти себе хоть какое-то оправдание, это в том, что я любил тебя. Очень любил. И ничего не смог противопоставить любви. Понимаешь, получилось, что любовь оказалась сильнее меня. Ее оказалось так много, что я не смог справиться с ней.

Почему-то он стал говорить короткими фразами, видимо, спешил. Поезд вздохнул, выпустил из себя столб густого пара, взметнул его вверх.

– Каждый раз, когда я смотрел на тебя, дышал твоим запахом, слышал твой голос, просто думал о тебе – каждый раз я становился слаб, становился бессилен перед любовью. Даже когда я потерял тебя, когда боялся, что никогда не увижу, я все равно мечтал, что мы уедем вместе куда-нибудь, например в Мексику, и будем жить там вместе. Поэтому я и сделал новые документы. Видишь, даже когда тебя не было, я не мог победить свой эгоизм, свою слабость, не мог победить любовь. Глупо, конечно, но любовь к тебе оказалась моей главной слабостью. Слава Богу, что я успел сделать документы, теперь они пригодятся.

Он задумался на секунду:

– Но сегодня я сильнее слабости. И теперь я должен искупить, исправить все свои ошибки. Даже не для тебя, а для себя. Твоя молодость оказалась уничтожена, исковеркана, и в этом тоже виноват я. Я не должен был любить тебя, не имел права. Я не должен был позволить им увезти тебя, я должен был предвидеть, предупредить. Я пытался уберечь тебя, но оказалось, что плохо пытался, недостаточно. Видишь, во всем моя вина. И теперь я должен ее искупить. Я не могу вернуть тебе детство, юность, но я хотя бы постараюсь дать тебе будущее. Ты должна быть счастлива, Лизи. Слышишь?

Он неуверенно приподнял руку, осторожно дотронулся до ее волос, видимо, хотел провести по ним, погладить. Но так и не провел, рука опустилась.

– А за меня не волнуйся. Это даже хорошо, что у меня будет много времени. Ты же знаешь, я всегда хотел написать книгу, но у меня не получилось, не было времени, время утонуло в глупой суете, в постоянном размене. А в тюрьме никаких забот, там не на что размениваться. Я даже думаю о ней не только как об искуплении, но и как о возможности…

Он говорил, но она уже не слышала его. Слезы выкатывались из глаз, скапливались во рту, Элизабет не успевала сглатывать их, они сразу забили нос, уши. Все сразу поползло, потеряло отчетливость – не только перрон, стоящий рядом длинный поезд, не только лицо Влэда, решимость в его глазах, улыбка на узких, едва различимых губах, но и слова, они тоже с трудом пробивались сквозь расплывающийся в слезах, зыбкий осенний воздух.

– Нет-нет, пожалуйста, нет… – Она сама не знала, что шепчут ее опухшие, одеревеневшие губы.

Наверное, она первой потянулась к нему, обняла, иначе почему ее щека легла на его плечо, почему руки прижимали, тянули к себе его шею?

– Иди, тебе пора, – раздалось совсем рядом, наверное, поэтому она и услышала. Он оттолкнул ее, ступенька поезда оказалась совсем рядом, достаточно было только приподнять ногу, зацепиться за нее. Элизабет обернулась.

– Я тебя никогда не забуду! – закричала она. – Никогда, слышишь?

Он улыбнулся, улыбку она смогла разглядеть. А вот были ли в его глазах слезы или ей показалось, она так и не поняла. Как решимость может уживаться со слезами? Может быть, она перепутала его слезы со своими? Попробуй, пойми, в чьих именно глазах стоят жидкие, мутные, неразборчивые слезы?