– Вот видишь вон ту темно-синюю «Хонду» слева? – спросил Дениса Игорь. – Там мои ребята из агентства. Охраняют твою подружку. А вон там, через две тачки от них, в потрепанном хетчбэке, черном, – менты сидят. В общем, организовали любимой твоей классную охрану, все на уровне, Дэн. Только никто на нее не зарится, все спокойно. А вот что это за хмырь к ней подкатил – непонятно. Но если он что-то ей попытается сделать, поверь, его тут же возьмут мои ребята. Хотя, если и менты не чешутся, значит, этот парнишка входит в круг лиц, с которыми девочке можно контактировать. Ее отец специально такой составлял.

– Это чел с учебы, – спокойно отозвался Денис. Но тут же его спокойствие и горячее ожидание встречи и объяснения, которое он продумал от и до, были как диким ветром сдуты. Чащин вдруг наклонился и поцеловал Машу. А та и не сопротивлялась. Кажется, не сопротивлялась, хотя и не обнимала в ответ.

На заднем сиденье автомобиля почти мгновенно появилась смеющаяся, словно над старой комедией Чаплина, элегантная, как и всегда, Ревность в новом шикарном платье и в удивительно ярком колье, жаркий свет которого ослеплял, опаляя ресницы.

У Дэна, для которого на мгновение перестали существовать все звуки, включая шум навязчивого дождя, непроизвольно сжались кулаки, а по лицу заходили желваки. Где-то в небе полупрозрачного Дениса резко отбросило от его феи прочь, так, что он долго не мог найти ее.

– Ого! А она точно твоя подружка? – кивнул Игорь на девушку, застывшую в объятиях парня в капюшоне. – Да она сама верность.

Смерч откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Ему было трудно смотреть на то, как его девушка целует или обнимает другого. Так трудно, что он в первый раз в жизни прокусил себе кожу на тыльной стороне запястья до крови.

Теперь Марья и Чащин смотрели друг на друга, и Дэн был готов поклясться, что с нежностью. А потом она вдруг прильнула к своему другу, и он, растерявшись, не сразу обнял ее. Так они и застыли под козырьком подъезда.

«Хочешь бесплатный совет? Выйди и убей его, мальчик мой, поменяй ход своей жизни», – хрипло прошептала госпожа Ревность, вдруг переместившись и оказавшись сидящей на коленях Дениса. Она нежно обняла его и прижалась к парню, гладя по груди и ласково целуя в висок пухлыми чувственными губами.

«Открою секрет, ты нравишься мне, мой мальчик. Выйди, покажи им, сдайся, я награжу тебя», – прикусила она мочку его уха, гладя хвост ящерки на шее. Глаза-бусинки ящерицы сверкнули.

Дэну и правда хотелось выйти из тачки, эффектно появиться перед парочкой, с улыбкой благословить этих двоих или же ударить соперника – уже и мышцы непроизвольно напряглись на руках, но…

– Поехали, – только и сказал он, крепко сдерживая одно из самых темных желаний человечества. – Поехали отсюда, Игорь.

– В больницу? – не стал тот подкалывать друга, видя его состояние.

– Просто езжай прямо. Ненавижу дождь. Холодная мокрая скотина. – Дэн попытался согреть дыханием холодные ладони, а Игорь торопливо включил печку, хотя никогда не делал этого летом.

Дождь никак не прекращался, монотонно бубня свою заунывную песню.

Смерч прикрыл глаза. Наверное, когда-нибудь потом он узнает, что заставило этих двоих целоваться. Однако сейчас он уже сделал выводы.

Кровь на запястье продолжала сочиться и замарала длинный рукав его черной толстовки с капюшоном.

А узнает ли? Ведь часто бывает так, что о многих важных вещах мы остаемся в неведении долго, очень долго – и даже всю жизнь. И только после последнего вздоха открывается вся правда, но изменить прошлое тогда уже никто не в состоянии. Свое прошлое стоит менять тогда, когда оно еще было настоящим.

* * *

Мне казалось, что сегодняшний непрекращающийся дождь плачет за множество людей, в том числе и за Димку, с которым мы только что неловко распрощались.

– Маша! Маша! – услышала я, когда подходила к двери подъезда. Мы говорили еще не меньше часа, и, кажется, оба чуть-чуть успокоились. В Димкиных глазах все еще правила балом вина, но тревоги в них стало куда меньше. Кажется, ему, раньше всегда открытому и честному парню, действительно было очень тяжело нести на себе такой груз. Я не одобряла его поступков, но ведь друзей мы принимаем такими, какими они есть, со всеми их сильными и слабыми сторонами.

Я, со все еще колотящимся от пережитого сердцем, остановилась и оглянулась на Чащина, стоящего уже через дорогу от меня. Он сбросил с головы капюшон, не боясь промокнуть, и крикнул громко, перекрикивая шум грозы:

– Маша! А тетрадку… тетрадку по энглишу тогда не я нашел! Ее Смерч принес, а я просто передал ее тебе! Прости, что врал!

– Дурак! – крикнула я ему в ответ так же громко, заставляя себя улыбаться. – Чащин, ты… Идиот! И не смей грустить! Я буду проверять!

Он отвернулся, напоследок махнув мне рукой, а я так и не поняла, отчего его лицо мокрое.

А дома я просто свернулась калачиком на диване рядом с мамой, подложив ладони, сложенные лодочкой, под щеку. Она смотрела телевизор и ела клубнику – от нее я отказалась, потому, что есть не хотелось совершенно. Да и вообще ничего делать не хотелось. Хотелось в другой мир, честный и благородный, туда, где у Дэна не было тайн, где не страдал Димка, где не было никаких потерь: Лазурной и Черной, а Ольга Князева была взаимно влюблена в какого-нибудь хорошего парня. И где я, конечно же, была счастлива. Правда, сейчас казалось, что я и счастье – это параллельные прямые, которые, как известно, никогда не пересекаются.

– Маша, ну что такое с тобой? – спросила мама обеспокоенно. – Что случилось?

– Да нет, все хорошо. – Я взяла на руки проходящего мимо важного, как и всегда, котэ Ириску и прижала к себе, словно игрушку. Животное недовольно повело носом, мявкнуло что-то неразборчивое, но вырываться не стало.

– Но я же вижу, что не хорошо. Машенька, ну что, что у тебя за горе? С Денисом поссорилась?

– Ну так… немного. Мам, не спрашивай меня об этом, а?

Да, не спрашивай, иначе я буду психовать, а ведь я только что успокоилась.

– Хорошо-хорошо, – грустно улыбнулась мама и потрепала меня по ставшим более жесткими волосам, – не буду спрашивать. Вы молодые, у вас все самой собой разрешится. И не переживай ты так, у всех бывают и ссоры, и разногласия.

– Угу.

– Возьми клубнику. Бледная, как поганка. Витаминов не хватает. Только руки вымой, – не удержалась она от наставления.

– Не хочу.

– Возьми-возьми, скоро отойдет уже, ешь, пока свежая.

Я вздохнула, прошлепала к раковине, вымыла руки – мыла их долго, задумчиво глядя на отражение в зеркале, не понимая, почему у меня такое неподвижное лицо, пришла обратно, послушно взяла большую красно-розовую ягоду и засунула в рот. И тут же почувствовала ее сладкий и слегка кисловатый вкус. А он заставил меня вспомнить Смерча. Глупая клубничная фея, р-р-р! Придумала же на свою голову! Клубничная фея, грушевая… Тогда мне так хотелось утешить Дэна, что слова складывались сами собой, рождая для него персональную сказку. Наверное, ему было смешно. Тогда я ничего не понимала, а сейчас почти уверена, что этот парень привык совсем к другим девчонкам, не таким, как я. А я… Наверняка я казалась ему мелкой, глупой и наивной. Наверняка ему было смешно!

Обида и гнев нахлынули с новой силой, прокатились холодной волной по всему телу, заставляя крепко сжимать зубы и широко раздуваться ноздри. А еще я до сих пор ничего не понимала, и это тоже раздражало меня.

Зачем Сморчку-козлу Князева, если она Димку любит? Встречается с ним, вместе ездит на отдых, держа это в тайне. Или… Тут я резко выпрямилась. Или Оля всего лишь та, которая помогает соединить сердца Дэна и своей сестры Инны, с которой Дэн расстался?

А что было между ним и Оленькой? Если Инна – это Лазурная потеря, то черная, возможно, и есть моя любимая Троллиха. Что было между Дэном и ней? И хотя Черри говорил, что Смерч не такой подлый, чтобы встречаться с обеими сестрами, у меня нет оснований ему верить.

Да как вообще этот гад посмел встречаться с двумя сестрами?!

Я тут же со злости запихала в рот еще целых три ягоды. И опять клубника заставила меня вспомнить объятия Смерчинского. И резко ослабела от непонятного горя, которое сковывало по рукам и ногам, даруя оцепенение.

– Мама, почему наша жизнь не такая, как клубника? – вдруг спросила я.

– М? В смысле? – не сразу оторвалась от фильма она.

– Почему она не такая сладкая? – повторила я, не узнавая свой голос. – И почему жизнь, как клубнику, нельзя заморозить в холодильнике, чтобы она застыла на счастливом моменте?

Да, кому-кому, а себе я всегда могу во всем честно признаться. Я бы остановила свою жизнь там, где была счастлива с Дэном, и наслаждалась бы все отведенное мне время его лживыми губами и наглыми руками, не зная, что такое боль от душевных ран, не чувствуя обид, тревог, забыв о гордости и наплевав на условности.

– Глупая же ты у меня. Ничего еще в жизни не понимаешь. Садись, я тебя расчешу, – сказала мама. Когда я была маленькой, она часто расчесывала меня, чтобы я успокоилась и прекратила вертеться и бегать.

Я села маме в ноги и закрыла глаза. А она, как в детстве, проводила по моим теперь уже вновь светлым волосам большой деревянной старой расческой. Это и правда успокаивало – как и тиканье часов, и звуки радио, и привычный шум телевизора, по которому начались вечерние новости… Мама что-то рассказывала мне, явно желая успокоить, диктор рассказывала о главных событиях недели, а я просто поджала под себя ноги и думала, думала, думала. А еще очень скучала. По Смерчу, конечно же. И по тому, что было, хотя для него все это оставалось лишь игрой. А потом в новостях вновь заговорили о разбившемся на днях на юге страны рейсе, о том самом, на который едва не попала Ольга Князева с семьей. Репортаж был грустным. Слушая корреспондента, я вдруг задумалась о том, какая я все же эгоистка. В мире происходят такие страшные трагедии, а я переживаю из-за больной любви. Подумаешь, какой-то там Смерчинский, какие-то то там чувства, все это можно пережить. Да, все можно пережить, кроме…

– Однако не все пассажиры, купившие билеты на трагический рейс, вылетевший на юг двадцать шестого июня, попали на борт, – вещал ведущий. – Диана чудом осталась жива. Ее досадное, казалось бы, опоздание на рейс стало ценой за жизнь.

Камера показала простую на вид девушку с черными волосами и темными глазами – то ли испуганными, то ли радостными. За руку ее держала маленькая девочка, которая, кажется, стеснялась камеры и смотрела в пол.

– Мы с ребенком должны были поехать на отдых, в Галазе у нас родственники, поэтому мы приезжаем туда каждый год, – взволнованно говорила брюнетка, не отпуская руку маленькой девочки. – А в тот день были такие пробки, что мы просто не успели на регистрацию. Опоздали почти на сорок минут! Знаете, сначала обидно было, что на море не попадем, а теперь, – она прижала дочку, наконец посмотревшую в камеру большими наивными васильковыми глазами, к себе и голос ее дрогнул, – я готова благодарить каждого автомобилиста на дорогах в тот день.

И тут до меня дошло.

Удивление, граничащее с помешательством, оцепенение, замораживающее пульс, страх, рассекающий душу, – все это одно за другим овладело мною, и если только первые два состояния заняли несколько секунд, то последнее держало долго.

Все можно пережить, кроме… кроме… утраты.

Напугав маму, я вскочила на ноги, перевернув тарелку с клубникой.

«Улечу в конце июня, у нас билеты на двадцать шестое», – сказал беззаботный голос Дэна мне на ухо.

– Ты чего, Мария? – натуральным образом обалдела она.

Как бы я это пережила?

– Мама! – прокричала я. – Мама, он чуть не погиб!

– Кто? – запаниковала она, не понимая, почему ее дочь в таком состоянии. – Ты о чем? Маша? Маша! Тебе что, успокоительное давать уже? Что с тобой? Объясни мне, что с тобой!

– Нет, мама, не надо! Просто он жив! – не могла я сдерживать эмоций. И, едва не зарыдав, обессиленно упала на диван и крепко сжала пальцами края подушки. Оля должна была ехать в Галаз двадцать пятого числа, а Денис – двадцать шестого. Но он уехал раньше. Непонятно по каким причинам, но намного раньше. А что было бы, если бы он уехал тогда, когда планировал? От этой мысли в висках стало жарко, а перед глазами поплыли мошки. Если бы не уехал двадцать пятого июня – точно погиб бы! И он, и его родители.

Голова закружилась, и мне казалось, что комната вращается вместе со мной.

Дэну грозила беда, неминуемая беда, и только его врожденное везение не дало этой беде, этой страшной грозе, грянуть.

И пусть, пусть он уехал из-за Ольги, из-за этой неведомой мне Инны, из-за кого угодно, главное, что с ним ничего не случилось, он жив, сейчас он дышит, и его имени нет в черных списках погибших. О чем я думала? За что ругала его и ненавидела? Чем была недовольна еще пару минут назад? Почему я не думала о главном?