Вот и все. Целуя тебя, моя ненаглядная. Твоя Наталья».


Нинка дочитала письмо, выпила и заплакала. Не успела она уехать из Москвы, как Наталья снова оказалась беззубой. И снова занимается черт знает чем и будет заниматься, пока ей однажды не то что зубы вышибут, а черепушку проломят. Но еще более несчастной, чем далекая Наталья, Нинка вдруг ощутила себя. Ей вдруг стало одиноко и холодно в этом пустом и страшноватом Нижневартовске, где нет ни друзей, ни подруг, ни даже дела, которым можно было бы порадовать душу. Она вдруг решила, что ведь жизни ее сегодняшней нет. А самое главное, что и впереди ничего не видно. С работой для женщин здесь туго, а главное, что нет все время под боком этой московской улицы, по которой только пройдешься – и уже на сердце легче, а на душе ангелы небесные песни поют.

Нинка выпила еще стакан и решила, что когда все образуется, когда они с Василием распишутся, а он поступит в свою партию, то она начнет тихую крысиную работу. Будет исподволь, не торопясь уламывать мужа, чтоб вернуться назад, в Москву. Комната у него там бронирована, и жить будет где. И пусть там не такие деньги, но это жизнь, а не показательная тюрьма. Впрочем, решила Нинка, для кого-то, может, здесь и самое лучшее место в мире, но у этих людей душа настроена совсем иначе, чем у нее.

Когда бутылка портвейна опросталась, Нинка вдруг окончательно поняла, что счастья в жизни, во всяком случае на данную минуту, у нее нет никакого. И замуж она выходит не потому, что мечтает об этом, не потому что жизни своей без Василия не видит, а выходит просто так. Словно едет на поезде и на какой-то станции нужно сойти, чтоб перекусон купить, на другой за бутылкой, ну а на третьей положено замуж выйти, чтоб потом в конечном счете приехать на последнюю станцию, где уже вся твоя дорога закончится. И самое ужасное, что ни любви, ни горя, ни счастья, ни боли, ну вовсе в ее жизни ничего нет и ничего не светит. И в постели-то с Василием – после последней борьбы на полу она это поняла – тоже нет и не будет ничего светлого. Какая уж тут Маргарита Готье! Какой Арман! Да уж лучше помереть, как Маргарита, хоть завтра, но... Нет, сперва пожить немного, как она. Встретить своего Армана, а вот потом, черт с ним, можно и в яму прыгать. Ведь все равно в нее рано или поздно прыгнешь, так хоть что-нибудь, хоть крошку от жизни получить. Зачем родилась-то?

От лютой кручины на свое существование Нинка пошла на кухню, в холодильнике Валентины нашла полбутылки спирта и выпила его минут за сорок, едва разбавляя. Как рухнула спать, и не помнила.

Проснулась поутру от чувства жгучего стыда. Василий спал рядышком, в комнате было прибрано и чисто, окна затянуло льдом. Сумрачно, тихо, тепло и спокойно.

Она выскользнула из постели, быстренько умылась, приготовила завтрак и около семи часов принесла в комнату чайник горячей воды и бритвенный прибор Василия. Он не любил бриться в ванной, а сам процесс бритья почитал за очень важный и приятный момент жизни. А потому брился в комнате.

Нинка все ему приготовила на столе, установила зеркало и осторожно разбудила.

– Вась... Восьмой час.

Он открыл глаза. Посмотрел на Нинку удивленно и спросил беззлобно:

– Ты вчера никак нажралась?

– Ага.

– Почто так? С какого резону?

– Не знаю. С холостой жизнью прощалась.

– В одиночку?

– А с кем еще-то здесь, Вась?

– Меня бы обождала.

– Теперь в следующий раз.

Он скинул с кровати ноги, увидел приготовленное бритье, кивнул, одобрив:

– Ладно уж. Но ты эти московские привычки здесь брось. Нам теперь другую жизнь налаживать нужно.

– А мы навсегда здесь окопались, Вась?

Он подумал и сказал без большой уверенности:

– Да как пойдет. Тебе что, не нравится?

– Холодно очень, Вась. Неуютно.

– Три года проживем. Как минимум, – твердо сказал он, но, видно, почуял, как вздрогнуло что-то внутри Нинки, глянул на нее и закончил: – А потом будем смотреть. Может, и сменим климат.

Что в характере Василия было безоговорочно хорошо, так это то, что он никогда не пережевывал, не зудил вчерашние скандалы. Потому Нинка его и вспоминала многие годы, ведь такие зануды попадались, что просто скулы сводило.


Если уж большого сабантуя на свадьбу не удавалось устроить, то уж платье Нинка решила отгрохать такое, чтоб запомнилось на всю жизнь. Василий покочевряжился немного, побурчал что-то насчет домашней экономии, когда Нинка сообщила ему, во сколько обойдется ее свадебный наряд, но потом лихо проявил праздничную щедрость и деньги выдал. Соседка Валентина тут же пристроила Нинку к своей персональной портнихе Щуре, и вместе с этой Шурой Нинка два дня копалась в ворохе заграничных журналов, пока подобрали то, что надо. За белым шелком опять же пришлось ехать в Тюмень, но на этот раз езда по зимнику туда и обратно прошла без приключений.

В ночь перед тем, как расписаться, Василий ночевал на буровой из каких-то производственных соображений, но сказал, что в полдень вернется – из бани, из парикмахерской, в свадебном костюме.

Сам акт бракосочетания им назначили на два часа пополудни, и потому Нинка провалялась в кровати часов до десяти утра, потом вскочила, еще раз примерила свой свадебный наряд и повертелась перед зеркалом, рассматривая себя со всех сторон. И даже на стул вставала, чтобы в небольшом зеркале увидеть свое отражение с головы до ног.

Ничего получалась невеста. Будь это дело в Москве, да еще бы летом, можно было б достойно проехаться и на смотровую площадку у Лужников, и к могиле Неизвестного солдата сходить. А здесь что? В шубе до загса, в шубе домой, и в конечном счете ее никто нигде как следует не рассмотрит, потому что по настоящему платье смотрелось с расстояния эдак метров в восемь-десять, такая это уж была модель. Нинка загрустила было от этого обстоятельства и вдруг поймала себя на мысли, что в голове у нее по этому поводу все время талдычится одна и та же настойчивая идейка: «А ничего, не в последний раз!» За такие нехорошие мысли Нинка обругала себя распоследними словами, надела джинсовый костюмчик, пару свитеров, затянулась в дубленку и побежала в магазин к Валентине, которая обещала ей из своих безмерных подвалов в магазине приискать консервированные ананасы. Этот знойный экзотический продукт по сносной цене был гвоздем Нинкиного стола, таким деликатесом, за который было бы не стыдно и в Москве. И мало того! Валентина вдруг расщедрилась настолько, что хлопнула себя рукой по жирной ляжке и сказала:

– А, пропадай моя телега! Нравишься ты мне, девка! Подарок мой, само собой, достойный будет, но отстегну я тебе еще и пяток бутылок шампанского! Нам его почти не завозят, считай, его по списку только в обком выдаю, ну да уж день у тебя такой, что скупиться не будем! За столом спрашивать будут, откуда шампанея, скажешь, что из Тюмени привезла. Чтоб не было лишних разговоров.

И еще дальше пошла широта Валентины: все купленное увязали в один ящик, и Валентина сказала, что ее водитель этот ящик и доставит к столу, часа за полтора до начала разгула.

Нинка вышла на улицу, и в глаза ей брызнуло сияние яркого солнечного дня. Редко – но и такое здесь бывает! К тому же заметно потеплело: всего около минут двадцати пяти. И Нинка наконец ощутила до конца, до самых глубин души, что сегодня в ее жизни – светлый, неповторимый и всерешающий на будущее день. Что вся жизнь сегодня прекрасна, что у нее надежный, крепкий, верный и толковый муж, с которым можно смело и уверенно глядеть в будущее. Легким шагом она летела по заснеженным, сверкающим под солнцем улицам и, кроме бурной радости, в ее сознании не было больше ничего. Она даже шубу распахнула и малахай с головы скинула, чтобы все встречные-поперечные сразу видели, что и день у нее сегодня особенный, и сама она сегодня совсем не такая, как все. Встречные-поперечные действительно оглядывались и улыбались Нинке, потому что по сияющему лицу ее было видно совершенно ясно – девушка счастлива, так счастлива, что ей и мороз нипочем.

Нинка домчалась до своего дома и совершенно не обратила внимания, что у входных дверей стоит желтый милицейский вездеход, около него прогуливается мильтон в полушубке, щурится на солнце и курит.

Нинка взлетела на свой этаж, распахнула двери и тут же ударилась об испуганные глаза соседки Тамары.

– Нина... К тебе пришли.

– Кто?! – напористо и весело спросила Нинка, предполагая, что явилась портниха, обещавшая, что при облачении невесты наведет решающий и сногсшибательный блеск.

– Милиция, – еле слышно ответила Тамара.

И даже эти слова не испугали Нинку. У нее даже такая глупая мысль мелькнула, что милиция приехала поздравить.

Она сбросила шубу и ворвалась на кухню.

– А вот и я! – ляпнула она с порога.

У стола в тяжелых казенных полушубках сидели два мильтона, один из них придавил в блюдечке папиросу, глянул на Нинку и спросил:

– Агафонова?

– Само собой! Выпить не хотите?

– Нет, – слегка вытаращил глаза милиционер. – Вы из Москвы? Нина Васильевна Агафонова?

– Я ж сказала! – подивилась милицейской тупости Нинка.

– Паспорт ваш.

И только когда она метнулась в комнату за паспортом, сердце у нее екнуло и приостановилось. Нет, милиция с поздравлениями не приходит. Даже на свадьбу.

Она достала свой паспорт и уже много спокойней вернулась на кухню.

Оба милиционера уже не сидели, не курили, а стояли в коридоре и ждали. В паспорт ее глянули бегло, а старший сказал твердо, так что не поспоришь:

– Одевайтесь. Потеплей.

– Зачем? – мертвея, спросила Нинка.

– Проедем к нам. В отдел.

– Подожди, черт в амуниции! У меня же свадьба сегодня! Завтра, что ли, нельзя?!

– Успеете на свадьбу, Агафонова, – сказал до сих пор молчавший милиционер, снял с вешалки и подал Нинке ее дубленку.

– С Василием что-нибудь случилось? – ахнула Нинка и сама еще не понимала, испугалась она за Василия или пыталась ухватиться за последнюю надежду на спасение.

– Кто такой Василий?

– Да муж мой! То есть жених!

– Нет. Я полагаю, что с ним ничего не случилось... Хотя смотря как на это дело посмотреть.

Конец, поняла Нинка. Приехали за ней. Почему и отчего – неизвестно, но ничего хорошего ждать уже не приходится. Она еще дергалась, трепыхалась в надежде, что это пустяковое недоразумение, что через час вернется домой и примется надевать свое дивное свадебное платье, но в тот момент, когда ее усадили в автомобиль, вдруг вспомнила письмо Натальи. О Господи! Да как же она не обратила внимания на слова лучшей подруги, что кто-то разыскивал ее в Москве, якобы из собеса! И ведь правильно, осторожно, но очень ясно предупредила ее Наталья, да сама она, Нинка, этого четкого намека в письме не разглядела. Ну а если б и разглядела, так что с того?

Ехали недолго и по дороге Нинку ни о чем не спрашивали.

Ни о чем не спрашивали и в милиции, посадили в теплую комнату на продавленный диван и сказали, что надо подождать.

Комната была на три казенных стола, большой сейф в углу с портретом генсека партии, в которую вступал Василий, а значит, самого главного человека СССР. Этот портрет густобрового человека отчего-то вдруг успокоил Нинку и вселил в нее надежду, что все еще обойдется, что сейчас в милицию примчится Василий и все очень быстро разъяснится.

На другой стене, напротив портрета, висели часы, и Нинка следила за стрелками. До назначенного мига, когда она в белом платье, под руку с Василием должна была предстать перед работниками загса, оставалось сперва чуть больше часу и еще все могло свершиться, все можно было успеть.

Даже еще в половине второго можно было успеть, но в комнату никто не входил. Ни милиция, ни Василий.

В два часа с минутами Нинка уже поняла, что больше она никогда не вернется в квартиру, где буянила Валентина и тихо улыбалась Тамара. Какое-то непонятное чувство подсказало ей, что и в этот Нижневартовск она больше никогда не вернется, потому что ее сейчас увезут куда-то очень далеко.

Около пяти часов заметно стемнело. Загс уже закончил работу, и все там разошлись, так и не дождавшись Нинки. А к ней лишь один раз забежал молодой парень и сказал, что надо еще подождать, теперь уж совсем немного. Нинке было уже все равно, много или не много. Она понимала, что какая-то необратимая сила повлекла ее из нормальной жизни и бороться нет никаких сил хотя бы потому, что совершенно неизвестно, с чем бороться.

Она и на часы прекратила смотреть.

Около восьми часов вечера Нинка пришла в своих размышлениях к твердому выводу, что ее просто-напросто вернут в родную деревню. Ясно же, как в белый день, что председатель колхоза Перекуров очень изобиделся, что Нинка сбежала с трудового фронта помимо его председательской воли, нажаловался куда следует и Нинку возвращают назад. Ничего более разумного она не могла придумать, потому что в это же дело вязался и не совсем законно полученный паспорт в Москве. Так что дело становилось очевидным, никаких других проступков, да таких, чтоб прямо со свадьбы человека снимали, Нинка за собой зачислить не могла.