Вот и сейчас я перебирала в голове причины такого непрекращающегося состояния. Возможно, оно было связано с запиской, которую я обнаружила ещё вчера аккуратно лежавшей на моём столе поверх бумаг. С запиской от Дарка. Как ему удалось оставить её в запертом кабинете в участке, буквально нашпигованном полицейскими, я не знала, да и сомневалась, что он соизволит ответить на этот вопрос. Всего два слова — «Завтра вечером». Чёрт бы побрал этого невыносимого мерзавца! Больше ни одного намёка на то, что конкретно имелось в виду на этой несчастной бумажке. Информация? Но о чём именно и от кого? Встреча? И при мысли об этом сердце предательски затрепыхалось в груди, пробуждая своим биением впавших в состояние сна бабочек. А я ведь уже думала, что они давно уже иссохли, застывшие в абсолютной тишине своей недвижимости.

Вот только уже вечером зазвонил телефон, выдёргивая из мира предположений в реальный мир, в котором не было никаких бабочек, никакого адреналина, бьющего фонтаном предвкушения в венах, а были только смрад убийства и нечеловеческая жестокость, окованная эхом предсмертного ужаса. Бросилась к трубке, ожидая услышать наглое приветствие Дарка, и застыла, когда на другом конце провода раздался усталый голос Томпсона.

— Здравствуй, Ева! Ты дома?

— Да.

— Почти за городом. Зеленая улица, дом тридцать восемь. Мальчик, десять лет.

— Чёрт, — колени подогнулись, и я присела на край стула, чувствуя, как заплясала в районе затылка та самая паника. Завиляла, проклятая, радостно хвостом, как верный пёс при виде своего хозяина, предвкушая, что его сытно и вкусно накормят.

— Заехать за тобой?

Удивилась его предложению, за всё это время мы, если и выезжали вместе, то только из участка и на полицейской машине. Всё же так и не сблизились настолько с помощником, чтобы общаться вне рабочего времени, да и особым желанием не горели ни он, ни я. Томпсон не мог мне простить, и я была в этом абсолютно уверена, того, что я «нагло заняла его место», ну а я презирала мужчин, которые ищут причины своих неудач в других людях. Признание собственной никчёмности, едва прикрытое сетованиям на судьбу, на соседей, на коллег и на прохожих.

— Приезжай.

* * *

— На месте.

Люк вышел, ожидая, когда я покину автомобиль и подойду к нему. Практически всю дорогу мы оба молчали. Наверное, ничего нет хуже, чем осознавать собственное бессилие, особенно когда от твоих решений зависят жизни. Жизни маленьких детей. Как игра вслепую. Ты делаешь шаг вперёд и радостно выдыхаешь, понимая, что не споткнулся. Ещё один и, возможно даже, третий…чтобы после не просто упасть, а провалиться в самую пропасть, цепляясь за острые торчащие выступы скал. Каждый раз глядя на тела убитых детей, я ощущала не просто дикую злость на подонка, терзавшего их, но и бессилие…будто стояла по колено в вязком болоте на дне той самой пропасти, и грязная вонючая жижа утягивала меня всё ниже, всё глубже. И каждое новое тело — это шанс…Боже, как же страшно и цинично было это осознавать, но каждое новое убийство было для меня не просто пинком вниз с той самой скалы, но и шансом в итоге найти в этом проклятом болоте любую зацепку, любую, даже самую невзрачную и кривую корягу, любую возможность выбраться наверх. Трагедия для одних, оно становилось неким шансом на победу в этой игре для других.

И я знала, что Люк думал о том же. Ни один из нас не мог признаться, что едет не просто на вызов, не просто на место преступления, а чтобы продолжить игру с психом, в которой пока мы безнадёжно проигрывали, при этом не переставая надеяться на то, что эта мразь ошибётся. Сегодня. Сейчас.

— Бобби Доусон, десять лет, блондин. Обнаружен в сарае отцом, из сбивчивого рассказа которого поняли, что мальчик убит и привязан к стулу.

Пройти мимо нескольких полицейских, стараясь не вслушиваться в истерические крики родных мальчика, прерываемые громкими рыданиями и проклятьями в адрес ублюдка, сотворившего всё это. Пригнувшись вошли в небольшую постройку. У дальней стены — сено, сваленное в маленькие стога. Его запах смешивается со стойким запахом крови, пота и мочи, вызывая тошноту, заставляя прикрывать рот и нос ладонью, чтобы не задохнуться в этом смраде.

— Оп-па, — Люк шагнул вперед, остановившись напротив стула с привязанным к нему веревками телом ребенка, — та же картина, — тыкая пальцем в воздухе, — горло, слёзы, стул, веревка. Ничего не меняется. Хм…помимо одного.

Мы оба оглянулись с ним по сторонам в поисках обязательного до этого момента атрибута — зеркала.

— Как думаешь, Арнольд, он решил не тащить в сарай зеркало, или это не наш клиент?

— Я думаю, нам нужно здесь ещё раз всё осмотреть, потом делать выводы.

— Скоро приедет эксперт. — Люк перешагнул через валявшиеся на земле вилы и подошёл к мальчику, заглядывая тому через плечо в лицо, — И всё равно установит, что был контакт. Как бы ты назвала нашего парня, Ева?

— Как назвать того, кто мучает и режет мальчиков, а после, как только вдоволь надругается над их телами, одевает и усаживает на стуле перед зеркалом? Больное ничтожество?

— Ну же, Арнольд, давай включим фантазию?

— Жалкий импотент?

— Фу как не пристало девушке с твоими корнями…

Я подошла к нему, наблюдая за тем, как продолжает капать на пол кровь из перерезанного вдоль горла ребёнка.

— Его называют Живописцем, — Люк сел на корточки и достал блокнот и карандаш из кармана пальто.

— И они оказывают ему честь, о которой даже не подозревают. Знаешь, почему нельзя давать таким уродам имена?

Люк склонил голову, глядя на меня снизу вверх и демонстрируя свою готовность выслушать. А я…я закрыла глаза, выдыхая через рот воздух и воспроизводя по памяти слова, сказанные мне совсем другим человеком.

«Они не более, чем больные, никчёмные, ущербные людишки со своими проблемами из детства или из какого-нибудь страшного прошлого. Как правило, это жертвы обстоятельств, сломавшиеся, не сумевшие дать отпор своим обидчикам, взрастившие эту свою обиду до невиданных высот, придавшие ей значение целого мира…и им со временем становится слишком одиноко в этом мире. И эти твари решают наполнить его. Криками, воплями, мольбами, трупами. Они с готовностью заполняют всем этим свой пустой, никому не нужный мир, чтобы после вспоминать каждую минуту, проведённую в компании с чужим страхом. Слишком большая честь называть таких трусов именем. Это своеобразное признание их заслуг. Каждый из них считает себя гением среди людей и Дьяволом сотворённого ими же Ада…».

Посмотреть на застывшего Люка, на замерший на блокноте карандаш в его руках, пока в голове раздается голос Натана Дарка, продолжающий говорить.

«— …они зовут его Живописцем, тем самым признавая его гениальность, вместо того, чтобы показать этому подонку, что он всего лишь серость, ничто, пустое место. Не совершайте их ошибок, мисс Арнольд. Заставьте изъять все газеты с упоминанием этого прозвища. Заставьте прессу забыть это имя. Не позволяйте ей узнавать подробности убийств. Пусть люди перестанут шептаться о нём, пусть он снова станет обезличенным призраком. И вы вынудите его в конце концов ошибиться…»

Люк торопливо что-то записал и резко встал на ноги, когда дверь сарая с громким скрипом открылась и снова затворилась. Флинт поздоровался с нами коротким кивком и неторопливо подошёл к стулу.

— Так-так-так…как обычно, да?

— Целый ритуал. Если бы нам узнать, что он означает…почему эта тварь так скрупулезно соблюдает его…

Люк говорит хрипло, его пальцы дрожат. Нелегко смотреть на изуродованное тело ребенка, даже когда оно у тебя далеко не первое.

Присела рядом со стулом, глядя в сторону, в которую было направлено лицо жертвы. Что он хочет сказать этим, Бобби? Почему говорит с этим миром посредством твоей жизни?

Показалось, что в тусклом свете фонаря что-то блеснуло на полу у стены. Бросилась туда и рухнула на колени, увидев небольшое зеркало размером с две моих ладони.

— Люк…

Он молча подошёл и тяжело выдохнул, глядя на мою находку.

— Наверное, свалилось со стены, когда отец дверь распахнул. Нехорошо прикреплено было.

Флинт взял его у меня пальцами в резиновых перчатках, чтобы спрятать в свой сундук.

— Я, конечно, не люблю подводить итоги раньше, чем обследую всё, но уже сейчас могу предположить, что это наш старый знакомый…чтоб ему сгореть в Аду!

* * *

Я не помнила дорогу домой, не поняла, как мы подъехали к дому. Словно сквозь туман попрощалась с Люком и добралась до своей квартиры на третьем этаже одного из престижнейших старых домов города. Пока поднималась по ступеням, сунула руку в карман пальто и вздрогнула, когда пальцы коснулись бумаги. Та самая записка от Дарка…Завтра вечером…об этом ты мне говорил, король бездомных? Откуда ты мог знать? Почему решил написать мне? Что это? Изощрённая игра? Зачем она тебе? Ведь ты знал этого мальчика…не мог не знать.

«Люк отлучался ненадолго. А впрочем, я не смотрела на часы, теперь уже с экспертом исследуя каждый сантиметр этого проклятого сарая. Но когда помощник вошёл к нам, оставив открытой дверь, чтобы впустить хоть немного свежего воздуха, то его лицо было мрачнее тучи.

— Как и остальные — приёмный. Как и остальные — не раз убегал из дома. Был случайно обнаружен полицией через неделю после побега и возвращён домой.

— Причины побега?

Качает головой, недовольно поджимая губы:

— Неизвестны. Никому и никогда на приёмных родителей не жаловался.

— Как и все до него.

— Чёрт! — Люк ударил кулаком по стогу сена, — Но ведь что-то же вынуждает их уходить? Что-то же тянет их туда? На улицу.

— Или кто-то, — мне кажется, я произнесла еле слышно, но он прищурился в ответ на эти слова и заметно стиснул челюсти, молча кивнул, облокачиваясь о стог спиной и складывая руки на груди.

— И, Арнольд, ты будешь очень удивлена, но у него так же есть ещё одно объединяющее обстоятельство с другими жертвами.

— Какое?

— Натан Дарк. Как и остальные, Бобби так или иначе связан с этим мерзавцем. Конкретно этот мальчик, — Люк ткнул пальцем в ребенка, — убегал именно в катакомбы к нему. И именно на его «территории» был обнаружен при попытке обворовать продавца фруктов».

Зашла к себе и заперла дверь, прислоняясь к ней спиной и сползая на пол от слабости, чувствуя, как снова возвращается тревога. Будто не насытилась, жадная тварь, она просит ещё и ещё, вдираясь в виски острыми клыками нарастающего страха от осознания, чего может стоить всего одна ошибка. Моя ошибка.

* * *

Он поправил бабочку, аккуратно приглаживая пальцами чёрные края мягкой ткани, отошёл назад, вскидывая руки и проверяя, как смотрятся на манжетах золотые запонки. Ухмыльнулся, оставшись довольным увиденным, и, напоследок подмигнув собственному отражению и пригладив непослушные тёмные волосы, вышел из комнаты.

Его ждала встреча с директором детского дома, назначенным вместо скоропостижно скончавшегося от сердечного приступа бывшего управляющего. И он даже предвкушал эту встречу. Арленс в его жизни стал эдаким приятным исключением, образцом человечности и доказательством того, что не всегда власть меняет человека, уродует его, превращая в алчную жестокую беспринципную тварь.

Видит Дьявол, таких ублюдков он повидал немного. Тех, которые, дорвавшись до власти, превращают её в некое орудие для достижения собственных, порой гнилых и омерзительных целей. Возможно, ему стоило бы их пожалеть. Возможно, стоило бы помолиться об их грешных душах…Вот только он не верил ни в молитвы, ни в грешность души. Для него не существовало плохих и хороших, добродетельных и порочных, злых и добрых людей. Он знал точно, что человек сам по себе и был злом, пороком в своём истинном обличье. Что бы там ни говорил местный священник. О, нет, он, конечно, не был ни разу на исповеди с самого своего детства, а познакомился с этим жирным боровом, скрывавшим своё дряблое белое тело под черной рясой в пол, на одном из приёмов, организованном в благотворительных целях. В тот момент, когда увидел, как стряхивает тот украдкой с бороды и усов крошки шоколадного печенья, косясь по сторонам и похлопывая правой ладонью себя по брюху, почувствовал едкое желание уйти и мгновенно появившееся раздражение. У кого-то бывает аллергия на животных, у других — на еду, у третьих — на цветы. У него же с самого детства была стойкая непереносимость к людям, покорными овцами плетущимися в храмы и церкви, где в расписных дверях их встречали с притворно милосердной улыбкой самые настоящие волки, накинувшие на серую шерсть бараньи шкуры.

К сожалению, не успел тогда убраться незаметно, пришлось весь вечер смотреть на заискивающие взгляды хозяина особняка и высокомерно самодовольные — служителя церкви. Впрочем, разве первый или второй смогли убедить его пожертвовать хотя бы цент? Зато молчаливый серьезный директор приюта, практически не участвовавший в разговорах, лишь раз коротко пригласивший всех желающих в свою обитель, заинтересовал его. Ведь он мог поверить во что угодно, кроме того, что кому-то может быть интересна судьба брошенных, никому не нужных детей. Во что угодно, кроме того, что можно переживать за каждого из них, как за собственного, выбивая всеми мыслимыми и немыслимыми способами лечение, средства на питание. Понимаете? Он никогда не знал случая, чтобы бескорыстно протягивали даже кусок хлеба, и поэтому, когда увидел собственными глазами всё, что сделал старик Арленс в приюте, когда увидел, с каким обожанием говорил о нём каждый ребёнок в этом месте, то впервые почувствовал уважение…сразу после откровенного изумления, конечно.