Вероника Орлова - За зеркалами

— Вы абсолютно правы, мисс Арнольд. Но вы снова уходите от ответа на мой вопрос про семьи детей. А ведь вам тоже нужны ответы на ваши. Впрочем, — он пожимает плечами, отходя назад, будто давая мне пространство, — я не против приступить к своей очереди. Мне куда больше нравится говорить с вами про вас, чем про трупы. Они, знаете ли, не возбуждают. Не то что…вы.

— Я не знаю, — обессиленно выдохнув, ощущая, как сжимается сердце до боли в груди, потому что я действительно не знаю…он прав. Этот заносчивый мерзавец абсолютно прав. Я не могу понять, что меня смущает, что вынуждает снова и снова перечитывать протоколы допроса родителей, друзей, одноклассников, соседей этих детей.

— У нас есть заключения экспертов и есть показания докторов, наблюдавших мальчиков. В некоторых из них говорится о закрытости в общении, о нежелании ребёнка идти на контакт с родителями. В некоторых — о неоднократных драках со сверстниками из-за игрушек, из-за конфет…из-за вещей, которые были у них теперь в изобилии. Этих детей не били…

— Точнее, вы не можете утверждать этого с уверенностью.

Молча кивнуть, чувствуя, как подкатывает к горлу тошнота. Перед глазами тела мальчиков и зловещая тишина, окружавшая их. Что если он прав? Что если я просто не слышала то, что они пытались мне сказать…там, на другой частоте. Как не слышал никто при их жизни.

— Зачем убегать из дома тому, кто вырос в приюте? Зачем прятаться в катакомбах, когда тебя ждут любящие родители? Что может гнать их на улицу? Ведь эти дети…они должны, как никто другой, ценить то, что приобрели.

И вдруг он замер. Мне показалось, я видела, как он каменеет. Как покрывается толстым слоем гранита его лицо, словно превращаясь в озлобленную маску. Его плечи…я словно вижу, как они застывают в неестественно напряжённой позе, и каменеют даже пальцы правой руки, лежащей поверх левого локтя.

Долгие секунды молчания под его пронзительно холодным взглядом…а затем он заговорил, и я почувствовала, как такой же камень медленно покрывает каждый миллиметр моей кожи изнутри.

— А почему вы решили, что для этих детей большим благом стала приёмная семья? Почему вы решили, что приют для них был Адом, из которого они мечтали выбраться? Почему не допустили мысли, что наоборот?

— Экспертиза…

— Направлена на исследование тела. И вы видели только тела, но ни разу не пытались заглянуть в души. Никто из них и никогда не жаловался на плохое обращение? Кому могут жаловаться те, кого бросили родители? Кому могут поверить те, кого предали самые близкие люди? И вы сами только что с лёгкостью списали следы побоев на драки и падения.

Он вдруг рассмеялся. Зло рассмеялся. И я будто смотрю, как покрывается трещинами тот самый гранит ярости. Как уродливо и быстро, подобным омерзительным извивающимся насекомым, появляется серая сетка расщелин, и кажется, что сейчас камень рассыплется в прах, обнажая истинного Натана Дарка. Того, которого я не видела никогда. Вдох-выдох, сдерживая себя от желания отступить назад, потому что вот сейчас становится действительно страшно. Сейчас, когда его тихий, пропитанный гневом голос, доносящийся как будто издалека, говорит непостижимые уму вещи.

— Эти семейные пары…они оказались бездумными глупцами, решившими, что справятся с такой ношей. Вы думаете, легко полюбить чужого человека? Даже если это ребенок? Не приласкать на час, на два, или даже на неделю. Не приходить в приют с едой и игрушками за порцией ощущения собственной значимости и благородства. Не баловать, одаривая его вещами, которые ему и не снились в тех трущобах, откуда его милостиво взяли, а полюбить? Изменить свою жизнь под него. Лечить болезни, кормить, штопать его новые штаны, купленные на твои деньги? Выслушивать жалобы соседей, которых знаешь долгие годы, на абсолютного незнакомца, глядящего зверьком на тебя из своей комнаты…Вы знаете, мисс Арнольд, любовь к приёмному ребёнку недолговечна. Она заканчивается в тот момент, когда вы сами за руку приводите его в ваш дом. Чужого человека с чужими взглядами и поведением в ваш собственный мир. И в этот же момент начинается тот самый Ад. И он не лучше и не хуже Ада внешнего мира, о котором говорите вы. Он просто другой. Вас раздражает звук его голоса, вас тошнит от запаха его тела, даже если вы сами отмывали его полчаса назад. Вы отворачиваетесь, чтобы не видеть в его глазах своё искажённое презрением и злостью лицо. У вас вызывают панику его истерики…а они будут. Обязательно. Молчаливые или громкие. Они буду в любом случае, и куда страшнее и тяжелее, чем ваши собственные. Потому что вы, да, привели незнакомца, но привели его в свой мир. Мир, в котором вам знаком каждый уголок. А вот он оказался на чужой территории с чужими людьми, которые ждут от него…всего. Да, ждут послушания, ждут любви, ждут лёгкости, веселья и, несомненно, благодарности за то, что вы вытащили его из того болота. Он больше не бедный сиротка, достойный жалости, понимания и любви…теперь он просто враг. Теперь вас приводит в недоумение сама мысль о том, что вы можете полюбить своего врага. И он начнёт свою войну против вас. Он будет бить посуду и бросаться едой, хамить и отказываться слушать ваши нравоучения. Сколько бы лет ему ни было, он сумеет заставить вас сомневаться в собственной состоятельности. И вы будете его ненавидеть и за это тоже. Не верьте, что возможно полюбить сразу и безоговорочно чужого ребёнка. Особенно, если ему далеко не год и не два от роду. Вы в смятении, мисс Арнольд, потому что вы видели не только горе в тех домах, вы видели в них облегчение, но отказались объяснить его себе. Вы в смятении, потому что в вашей хорошенькой головке не укладывается, что люди могут сожалеть о добром поступке. Не укладывается, что они могут возненавидеть себя за него и этих детей за ненависть к самим себе. Самое сильное чувство у слабых людей — жалость к себе, Ева. Самое ничтожное…но они предпочитают упиваться им, погружаться в него с головой, как погружаются в дерьмо — закрывая уши, рот и глаза, отплёвываясь, ругаясь сквозь крепко стиснутые зубы, но опускаясь всё глубже и глубже. Вы в смятении, потому что жалеете убитых мальчиков, а может, всё же стоит признаться, что им повезло куда больше, чем десяткам других, вынужденных существовать в состоянии постоянной войны? Изо дня в день?

— Повезло быть убитыми? Что за бред, Дарк? Ты знаешь, что эта тварь сделала с ними? Каким мучениям подвергла?

— Я знаю всё, мисс Арнольд…и меня настораживает тот факт, что он проделывал это только с приёмными детьми. Так, будто он хотел избавить их от чего-то более страшного.

— В таком случае он должен быть уверен, что помогает таким зверским способом. Он должен быть близок каждой из этих семей. Но они разного достатка, разного социального положения и взглядов.

— Трое из них были из моего родного города.

Его голос звучит глухо, а взгляд направлен на окно позади меня. Так, будто он смотрит на кого-то конкретного.

— Из приюта, в котором недолгое время жил я.

— Как ты оказался здесь?

— Сбежал, — всё так же глядя мимо меня, и я медленно поворачиваюсь с мерзким ощущением страха увидеть нечто страшное, нечто необъяснимое — настолько пристально он смотрит туда, но натыкаюсь лишь на наши фигуры, отображённые на стекле.

— Я долгое время рос в семье. Меня усыновили совсем маленьким.

Смотреть на его отражение в окне, замечая, как склонил голову, теперь уставившись в пол и хмурясь, будто вспоминая. Не подбирая слова, нет. Мне вообще казалось сейчас, что он разговаривает не со мной, а с кем-то в тёмном отражении окна, потому что Дарк резко вскинул голову и посмотрел прямо в него.

— Ты не знаешь своих родителей.

Отражение зло ухмыляется. И у меня от этой страшной улыбки мурашки по коже, и кажется, я слышу, как барабанной дробью заходится сердце, истерически требуя отступить, увеличить расстояние между нами, только бы не ощущать этой ледяной пронизывающей тьмы в его глазах…И парадокс в том, что распахнутое окно передо мной, а я чувствую, как холод исходит сзади, оттуда, где стоит он.

— Я знаю своих родителей. Но я с готовностью бы вспорол брюхо кому угодно, чтобы никогда не знать их.

И закричать, когда неожиданно перед самыми глазами порывом сильного ветра захлопывается с громким стуком окно. Прижав руки к груди, туда, откуда от страха провалилось в желудок сердце, смотреть, как мужчина подошёл ко мне вплотную и, положив тёплые…такие удивительно тёплые большие ладони на мои плечи, склонился к уху, глядя на меня через отражение в стекле. И его взгляд…Господи, теперь в нём не было и толики тех эмоций, что замораживали всего мгновение назад. Теперь тьма в нём была горячей, обжигающим пламенем она струилась в отражении, подсвечиваемом фарами проезжающих автомобилей.

— Теперь моя очередь задавать вопросы, мисс Арнольд.

Хриплым шёпотом, прижимаясь так, что я чувствую спиной его грудь и дыхание, опаляющее мой затылок. Чувствуя, как отступает этот холод, стиснуть руки в кулаки, чтобы не опереться на него, жадно растворяясь в жаре его тела.

— И я не настолько благороден, чтобы задавать вопросы о детях. — его руки мягко сдавили мои плечи в успокаивающем и одновременно возбуждающем жесте, — Меня интересуете вы. И только вы, Ева.

По-прежнему смотрит через стекло, обдавая тихим, рокочущим шёпотом, от которого покрывается мурашками тело. Медленно водит носом в миллиметре от моей щеки, глубоко вдыхая запах моей кожи, и я сильнее впиваюсь ногтями в собственные ладони, молясь о том, чтобы он не увидел, как вытянулись соски, не услышал, как сбилось моё дыхание и ходуном пошла грудь.

— Что именно тебя интересует?

Мысленно ругая себя и прикусывая язык, потому что не собиралась задавать этот вопрос…и всё же не удержалась.

— Расскажи мне о своей самой грязной, самой извращённой сексуальной фантазии, Ева. Расскажи в подробностях, так, чтобы я увидел её своими глазами.

О, Боже…

Хотела развернуться к нему, но он удержал, сжав плечи и не позволяя двинуться. А потом вдруг губами прильнул к шее, и я застыла, ощущая, как проваливаюсь куда-то вниз. Застыла, судорожно выдохнув и стиснув пальцы так, что на миг подумала — сломаю. Бесконечные мгновения оцепенения, пока влажный и такой горячий язык ласкает кожу, вызывая дрожь. И всё же прислониться вплотную к сильному телу, чтобы не упасть в ту бездну, которая под ногами разверзлась от нахлынувшей слабости. Не в силах оторвать взгляда от его рта на своей шее, выгнуться, когда ладони Дарка соскользнули вниз и накрыли бешено вздымающуюся грудь. Кончиками пальцев круговыми движениями через ткань платья…медленно, так медленно, что хочется зашипеть от досады, потребовать большего… и прямо сейчас…чертовщина какая-то. И тут же, словно услышав мои мысли, Натан сильно сжал грудь, и я застонала, закрыв глаза, чувствуя, как всколыхнулась в низу живота волна жара, опалила вены, наполнив их зажигательной смесью, только поднеси спичку — вспыхнет болью желания. Разрядами электричества под кожей на каждое жадное прикосновение его губ, и снова не успеть сдержать стона, когда вдруг резко, но нежно прикусил шею.

— Вкусная, — его голос врывается в сознание сквозь плотное марево возбуждения, — о чём любит думать девочка со вкусом корицы? — он течёт по венам, разгоняя кровь, заставляя сердце биться с дикой скоростью, так, что кажется, даже Натан может почувствовать эту оголтелую дробь, — Расскажи мне, Ева, покажи себя…настоящую.

И снова как со стороны видеть длинные пальцы, обхватывающие мой подбородок, поворачивающие лицо к себе, чтобы впиться, вонзиться губами, ломая чувство реальности надвое. Деформируя его под жёстким натиском языка, властно сплетающегося с моим, пока мужская ладонь лихорадочно оттягивает корсаж платья, чтобы накрыть полушарие груди, чтобы потянуть за твёрдый изнывающий сосок, терзать его наглыми пальцами. Его дыхание…его дыхание сбивается, как и моё. Обжигает мои искусанные губы, опутывает язык терпким вкусом горячего шоколада вперемешку с его собственным. Дааа…теперь я знаю, что так бывает. У него есть свой, особенный вкус. И мне мало…мне так мало только этого поцелуя.

Всего мгновение передышки. Для меня. Я знаю, что для меня. Я вижу это по его увеличившимся от похоти зрачкам, по тёмному, нееееет, абсолютно непроницаемому взгляду, в котором полыхает ещё более густым чёрным цветом жажда. Но Натан отстраняется всего на секунду, чтобы позволить мне сделать глоток кислорода. И в этот момент я ненавижу его…потому что начинаю видеть ту, другую реальность. И это почти причиняет боль.

* * *

Сожрать. Я хотел её сожрать. Я был голоден. И на всём свете не было ни одного мудака, который знал бы, что такое голод так точно, как знал это я! Когда у тебя не просто скручивало кишки и абсолютно пустой желудок, в котором даже кипятка уже не было. Неееет. От настоящего голода скукоживался мозг, иссыхал настолько, что ты хотел съесть что угодно. Даже если оно воняло дерьмом. Даже если оно было дерьмом. Ты просто хотел наполнить свой грёбаный живот, чтобы не выть от дичайшей боли, поглотившей всё твоё существо. Набить его чем угодно, потому что ощущал пустоту, такую, будто внутренности сами себя сжирали. Чем угодно, чтобы агонию эту прекратить.