И отвернулся, бесцеремонно притянув меня к своему плечу. Больше ни слова за всю дорогу к дому. Только равномерное дыхание и неотступающая тревога, безобразной тварью следующая с нами в салоне машины, вонзающаяся костлявыми пальцами в затылок…. А ещё вернувшееся волнение, но уже по другой причине. По той, от которой снова те самые огоньки под кожей вспыхивают яркой гирляндой. По той, из-за которой удалось всё-таки вскинуть голову кверху, чтобы посмотреть в его лицо и наткнуться на обезоруживающее спокойствие. Будто он ничего особенного не сказал. Представляет ли он, какую волну трепета всколыхнули его слова? И придаёт ли им то же значение, что придала я? Сдержанная невозмутимость в то время, как во мне порывы ветра взметают вверх языками пламени непрошенное чувство эйфории.

Я не помнила, как мы вышли из автомобиля и поднялись в мою квартиру, не смогла восстановить в памяти, как открывала дверь ключом и оказалась в своей постели. Смутными отрывками сквозь запотевшее стекло воспоминаний, как Дарк не согласился высадить меня у здания и уехать, просто молча вышел со мной вместе, а уже через одну короткую вспышку в сознании — как он заходит в мою квартиру широкими шагами, оглядываясь по сторонам, словно осматривая помещение, и лишь затем позволяет войти мне. Ещё одна вспышка — и долгий, тягуче-нежный поцелуй с ошеломляющим вкусом его губ. От него сводит свои собственные в истоме, когда Натан всё же отрывается и молча выходит из комнаты, напоследок опалив тяжёлым почерневшим взглядом, от которого позвоночник пронзает сладкой дрожью и становится невыносимо жарко.

* * *

Не знаю, сколько я проворочалась в своей кровати до момента, когда стало просто невозможно лежать, зажмурившись и прислушиваясь к тишине, обитавшей в моей спальне. Несколько кругов босыми ногами по мягкому чёрному ковру, и бесшумно встать у открытого окна, чтобы полной грудью дышать ночной прохладой. Оно не уходит никуда. Это ощущение страха. Удушающая паническая атака, при которой леденеют руки и начинает бить ознобом тело. Захлопнула окно и прислонилась к нему лбом, сильнее сжимая трясущиеся пальцы. А ведь он так и не позвонил, несмотря на то, что обещал. И тут же слабый голос разума — не хотел будить, ведь именно поэтому он тебя привёз домой. Но этот голос перебивает необходимость сбросить опостылевшую тяжесть, снова опускающуюся на плечи. Проклятое предчувствие беды и явственное понимание, с чем или кем оно связано. Маленький мальчик, оставленный под присмотром врачей в больнице…и всё же один. Правда, Люк успел напоследок шепнуть, что будущий усыновитель собирался навестить ребёнка.

— Алло, — пытаясь скрыть дрожь в голосе, — когда на том конце провода ответил слегка сонный голос одной из молодых регистраторш, — здравствуйте! Ева Арнольд, следователь. К вам в реанимацию сегодня поступил Кевин Митчелл.

— Да-да, — шорох бумаг и воцарившееся на секунду молчание, затем короткое покашливание, и трубка снова в руках у медсестры, — к сожалению, мальчик умер.

И тогда произошло то самое. Тогда взорвалось внутри всё то, что давило, стискивало всё это время, сжимало горло и впивалось острыми клыками неконтролируемого страха в кожу. Оно вспыхнуло яркой раскалённой звездой, чтобы рассыпаться, прожигая плоть насквозь кипящей смертельной смесью, причиняя адскую, нетерпимую боль.

Схватилась за шею, пытаясь сделать вздох, представляя перед глазами бледное лицо малыша с посиневшими губами, тонкое запястье, утыканное иголками с длинными прозрачными проводами. И непрошенной, такой ненужной картинкой сейчас — лица всех остальных детей, которых этот изверг отправил на тот свет.

— Как это произошло? Почему?

Не узнавая свой голос и одновременно пугаясь собственных мыслей о том, что потерян шанс. Потеряна возможность хотя бы немного подобраться к этой мрази с человеческим лицом и бесчеловечными принципами.

— Не можем сказать точно.

— Как это? Он так и не пришёл в сознание?

— Нет, он приходил в себя на короткий промежуток. На очень короткий, затем ему стало снова плохо.

— Когда это произошло?

— Примерно в девять вечера. Ваши коллеги, кажется, даже не успели с ним поговорить. Мальчику сразу стало плохо.

— Коллеги?

И сердце сорвалось камнем вниз.

— Да, мистер Томпсон и второй…он не представлялся. Они приходили к пациенту.

Закрыв глаза, выдыхая через раз, потому что каждый вздох с невероятной болью дается. Потому что кажется, что каждый выдох способен распороть лёгкие стальными лезвиями ярости и безнадёжности.

— Кто ещё заходил к ребёнку?

Молчание, шуршание и исчерпывающий ответ.

— Ещё только мистер Фоулсон, — это его несостоявшийся отец, — со священником.

— Он привёл священника до смерти ребёнка или после?

— Прошу прощения, но мне неизвестно.

* * *

Его руки тряслись, непослушные, они отказывались застегнуть пуговицу на воротнике, которую он же сам буквально несколько минут назад с каким-то упрямством расстёгивал, видимо, лишь для того, чтобы сделать глубокий вздох. Со стороны вообще казалось, что этот невысокий мужчина со светлыми волосами, закрывавшими уши и отмеченными лёгкой сединой, с небольшим, но всё же заметным брюшком, на котором каким-то чудом ему удалось застегнуть явно неподходящий по размеру серый пиджачок в крупную синюю клетку, очень сильно нервничал. Время от времени он с остервенением запускал короткие пухлые пальцы сквозь поредевшие пряди волос и смотрел куда-то в сторону, прежде чем ответить. Каждое его слово казалось хорошо взвешенным и требовало определённого времени, чтобы быть озвученным вслух. Мужчина боялся и даже не пытался скрыть своего страха, бросая затравленные взгляды то на меня, то на Люка, по традиции усевшегося на край стола и внимательно следившего за каждым его движением.

— Я не знаю, — капля пота медленно стекает по виску свидетеля, — я просто…мы просто стояли и разговаривали со священником. Нас даже не хотели пускать в палату к нему, нас не хотели. Мы еле уговорили.

— Достаточно!

Люк быстро посмотрел на меня.

— Вы уже повторяетесь, Фоулсон, — попыталась придать голосу мягкости.

— И это откровенно раздражает, — недовольно произнёс подошедший ко мне Люк.

— Мы уже любили мальчика…мы его успели полюбить, — показалось, что глаза Фоулсона влажно блеснули.

— Да, я понимаю, вы свободны. Пока. — и он, не скрывая вздоха облегчения, покидает кабинет с такой неожиданной и кажущейся совершенно несвойственной его короткой, немного тучной фигуре лёгкостью.

Люк покачал головой, провожая глазами вышедшего.

— Только не говори, что не веришь ему. Несчастный, кажется, чудом сердечного приступа избежал.

Томпсон повернулся и испытующе в мои глаза посмотрел, а я впервые подумала о том, что под таким внимательным взглядом трудно чувствовать себя в безопасности. Дискомфорт. Словно тебя изучают, разбирая каждое твое слово, каждый выдох и движение тела. Препарирует ментально, не касаясь физически, и неосознанно хочется закрыться, не позволить прочитать себя, словно открытую книгу. До того, как я вошла в участок, Люк уже около получаса разговаривал с Фоулсоном…точнее, судя по тому, как к тому времени колотило в нервозном страхе мужчину, Томпсон явно не проявил тактичности в связи с потерей тем приёмного ребёнка.

— А ты, значит, веришь в его любовь к чужому ребёнку, которого он видел пару раз в жизни?

— Меня не интересуют его чувства к нему, Люк. Только то, что он явно неспособен на убийство.

— Нет, конечно, — Томпсон махнул рукой, с неким презрением посмотрев туда, где еще минуту назад стоял Фоулсон, — этот слизняк едва в обморок не грохнулся вчера со страху, узнав, что ребёнок умер.

— Возможно, он переживал. Он привёл вчера священника к Кевину.

— Что означает, он предполагал возможность его смерти.

— Мы все её предполагали.

— Мы, Ева. Мы, а он не должен был. Если верить его словам о привязанности к ребёнку. Ладно, — Люк взял у меня из рук стеклянную бутылку с водой и сделал большой глоток из неё, — в любом случае это ничтожество явно не наш клиент.

— Как и священник.

Кивнул, соглашаясь.

— А больше никто к нему не заходил?

Он задаёт вопрос, уже зная ответ. Он хочет услышать его из моих уст.

А я до боли не хочу произносить его вслух. Потому что он хочет моего признания. Своеобразного добровольного поражения.

— Мне стоило бы задать тебе этот вопрос, не так ли? Кто именно вчера был у ребёнка и как долго? Кажется, именно ты отвечал за охрану у палаты мальчика.

— И я её обеспечил.

— Крайне неэффективно, как видишь.

— Что именно ты хочешь сказать, Ева?

Его тон сменился. Стал более жёстким, острым, неприятно жалящим.

— Лишь то, что мы имеем труп мальчика.

— Который мог появиться в любую минуту, учитывая его состояние.

Да, согласно заключению судмедэксперта, смерть Кевина наступила при естественных обстоятельствах. Организм не справился с последствиями нападения, и ребёнок умер, так и не придя в сознание.

И несмотря на это, хотелось вонзиться ногтями себе в горло, чтобы не дать вырваться воплю отчаяния, который бился в глотке, в гнетущем ощущении собственной причастности к кончине Кевина. Словно я сама…я сама виновата в его смерти. Если бы осталась здесь, если бы не поехала на место преступления. Если бы не тратила такое драгоценное сейчас время на выяснение отношений с Дарком. Много «если бы». Слишком много, чтобы вновь и вновь не чувствовать злость и желание лично расправиться с жестокой тварью, которая продолжает окунать в это болото мерзкой опустошённости. Вспомнились растерянные глаза молодого полицейского, когда тот поднял голову и посмотрел на меня с затаённым страхом. Он ещё находился на испытательном сроке в участке, такой юный, только что из колледжа, казалось, он точно так же чувствует свою вину в том, что не удалось сберечь мальчика. Хотя бы до дачи им показаний. Да…эта ужасная мысль не покидала ни на мгновение. Мысль о том, что его смерть далась бы куда легче после нашего разговора. И мне, наверное, следовало бы презирать себя за это, как тогда — Дарка…за аналогичные слова о Кевине, которым он согласился рискнуть ради поимки маньяка.

— Или нет?

Люк нахмурился, и я вздрогнула. Проницательный. Ощущение нахождения под лупой запульсировало внутри с двойной силой.

— Нам в любом случае нужно ещё раз поговорить с этим парнем. Полицейским.

— Зачем? Что именно тебя смутило в его показаниях?

— А тебя ничего не насторожило? Парень назвал всех, кто заходил в палату за это время. Это доктор, пару раз медсёстры, я, ты…

— Священник и его приёмный отец, — он кивнул в сторону двери, — и ещё один человек, так ведь?

Он навис надо мной, и мне вдруг стало нечем дышать от ощущения какой-то ярости, которую источало его лицо. Но ярость эта была странной, холодной, скорее даже, ледяной.

— Кто-то, кого регистраторша приняла за одного из наших. Он был в форме? — Люк сделал ещё один шаг ко мне, — Или она видела его с тобой, поэтому решила, что он тоже следователь?

— А вот это я и выясню у Франко.

Стараясь сдержать раздражение, которое вызвало обвинение, прозвучавшее в его голосе. Да, он, по большому счёту и не старался скрыть его, каждый раз подчеркивая, насколько укоренился в своих подозрениях относительно Натана.

И Томпсон вдруг отступил, пряча руки в карманы.

— У нас нет никаких доказательств того, что Дарк причастен к его смерти.

— И у нас заключение о том, что ребенок умер сам. Я знаю. Но почему этот ублюдок всегда крутится где-то рядом с нашим делом?

Люк развернулся, пошёл к двери и, словно вспомнив что-то, посмотрел на меня:

— Ты едешь на похороны мальчика?

Кивнула ему.

— Говорят, серийные убийцы любят приходить на похороны своих жертв.

Он усмехнулся:

— Я знал, что ты именно так и ответишь.

* * *

Его тошнило. Ему было душно настолько, что хотелось расстегнуть настежь плотное шерстяное пальто, казалось именно эта чёртова вещь не позволяет ему свободно вздохнуть. Его тошнило. От запахов всех этих людей, что собрались здесь, в том месте, прийти на которое, на самом деле, не имел права ни один из них. Надушенные толстые тётки с идеально уложенными причёсками и в шляпках с развевающимися черными вуалями, которые несносный ветер немилосердно трепал, вынуждая их придерживать шляпки пухлыми ручками на своих головах. Театр абсурда. Они бросали недовольные взгляды на священника, быстро и монотонно произносившего полную пафоса и скорби речь, будто требуя несчастного ускориться. И тот, понимая это раздражение, кажется, даже проглотил немаленький кусок из своей привычной речи.