Кристин Хармел - Забвение пахнет корицей

– Господи, – шепчу я, не зная, что еще сказать. Жакоб отворачивается к окну – стекло покрыто инеем, так что невозможно разглядеть, что там снаружи, в темноте.

– Вначале она не хотела верить, – снова заговаривает он. – Она сказала, что не чувствовала этого сердцем. Но чем больше было очевидцев, сообщавших, что я мертв, тем труднее становилось противиться. В конце концов ее убедили, она смирилась и поверила, что я на самом деле погиб. И тогда почувствовала, что я продолжаю жить в ребенке, которого она носит. Она поняла, что любой ценой должна сохранить дитя, нашу будущую дочь. В это время Тед объяснился и сделал ей предложение, пообещав, что вывезет ее в Соединенные Штаты еще до рождения младенца. Роза поняла: это шанс для ее ребенка родиться американцем, а ведь именно об этом мы с ней всегда мечтали. Она должна была дать ему возможность расти там, где он всегда будет свободен.

Она уехала в Штаты с твоим дедушкой, и он на ней женился, – медленно продолжает Жакоб. – Когда родилась Жозефина, Теда записали отцом, чтобы избежать осложнений. Потом они заплатили, и в метрике изменили год рождения – чтобы никто не занялся подсчетами и не начал сомневаться. Твой дедушка поставил Розе только одно условие: она должна была позволить ему растить Жозефину как собственную дочь и ничего не рассказывать ей обо мне.

– И она никогда не говорила о вас маме? Жакоб отрицательно качает головой.

– Об этом, она сказала, она сожалеет больше всего в жизни. Но Тед был безупречным отцом, и она не считала себя вправе нарушить обещание. Она поменяла одну жизнь на другую и никогда не забывала о заключенной сделке. Но Роза постаралась, чтобы я был жив для Жозефины, хотя и другим способом.

– Она оживила вас в своих сказках, – шепотом подхватываю я. – Вы были во всех историях, которые она рассказывала сначала маме, а потом мне.

Помолчав, я вдруг вспоминаю кое-что, о чем говорила мне Мами.

– Дедушка ведь ездил в Париж в 1949 году? Чтобы разыскать вас и бабушкиных родных?

Жакоб опускает голову.

– Этот эпизод остался для твоей бабушки необъяснимой загадкой, – вздыхает он. – А мне не хватило духу сказать ей, что Теду все было известно. Я к тому времени числился во всех документах. Я еще не переехал в Соединенные Штаты. Оставался во Франции до 1952 года. Я делал все, что было в моих силах, чтобы меня можно было найти, потому что не верил, что Роза погибла. Я верил, что она осталась в живых и мы найдем друг друга. Всей правды мы, наверное, никогда не узнаем, – продолжает Жакоб. – Но, раз твой дедушка вернулся домой и сообщил жене, что я мертв, боюсь, это означает, что он ей солгал.

– Чтобы сохранить свой брак, их совместную жизнь. – Я поеживаюсь от внезапного озноба и придвигаюсь поближе к камину.

Жакоб кивает.

– Да. Я тоже так думаю. И могу ли я его винить? Он любил Розу, обожал Жозефину, ставшую ему родной дочерью. Он обеспечил им прекрасную жизнь. Узнай Роза, что я выжил, Тед мог бы лишиться всего. Он хотел сберечь свой семейный очаг. В этом нет его вины. Но я-то ведь стремился к тому же, а? Мне приходилось делать собственный выбор ради людей, которых я любил больше всего. Мы все что-то выбираем и чем-то жертвуем ради того, что кажется нам правильным и необходимым.

Я сглатываю подступивший к горлу комок.

– Но, поступив так – если это правда, – он помешал встретиться вам с бабушкой. Он продлил вашу разлуку на семьдесят лет.

– Нет, милая, – отвечает Жакоб. – Нас разлучила война. Мир сошел с ума, и твой дедушка виноват в случившемся не больше, чем я или Роза. Мы все принимали решения. И каждому из нас пришлось страдать.

– Это ужасно, простите. – Я чувствую, что должна просить у Жакоба прощения за своего деда и совершенную им чудовищную несправедливость. Но он лишь покачивает головой.

– Тебе не за что извиняться. Твоя бабушка перед самой своей кончиной просила простить ее. Ей казалось, что она предала меня, выйдя за Теда. А я сказал, что мне не за что ее прощать, она все сделала правильно. Все. Она считала, что так будет лучше для дочери, и потому так поступила. Самое главное – что Розе удалось выжить. И сохранить Жозефину. И тебя, и Анни. Как бы то ни было, Роза спасла Жозефину, зачатое нами дитя, главное свидетельство нашей любви. Она дала ей ту жизнь, о которой мы всегда мечтали, – свободную жизнь.

– Но сами вы провели всю жизнь, ожидая Розу. Он улыбается.

– И я ее дождался. Я счастлив. – Он наклоняется, чтобы взять меня за руку, и долго смотрит мне в глаза. – Ты – наше наследие. Ты и Анни. Теперь, когда ты знаешь нашу историю, ты должна стать достойной ее и оправдывать свое происхождение.

– Но как?

– Слушай свое сердце, – говорит Жакоб. – Жизнь – сложная штука. Обстоятельства рвут нас на части. От наших решений часто зависит судьба. Но сердце – это компас, который всегда укажет правильный путь. Твоя бабушка, она это понимала.

Я опускаю голову.

– Ну а мне-то как понять, что я должна делать? – Не знаю, как объяснить ему, что до сих пор, следуя зову сердца, я только вечно попадала в беду, и никак иначе.

– Ты поймешь, – уверяет Жакоб. – Просто слушай. Ответы – в тебе самой.

На другое утро, собравшись на работу еще затемно, я выхожу в гостиную и вижу Жакоба на том же месте у окна, где я оставила его накануне вечером. Мне становится интересно, неужели и он смотрит на звезды точно так же, как всегда смотрела Мами?

– Ау, Жакоб, – здороваюсь я, хватая с кухонного стола связку ключей. – Я пошла. Если появится желание, приходите в кондитерскую попозже. Я испеку для вас пирог «Звезда».

Не дождавшись ответа, я подхожу к его креслу – и опускаюсь рядом с ним на колени.

– Жакоб?

У него закрыты глаза, а на губах играет чуть заметная спокойная улыбка, будто он видит хороший сон и не хочет просыпаться. Мне любопытно, о чем он задумался – не о бабушке ли?

– Жакоб? – снова окликаю я.

Я дотрагиваюсь до его руки и только тут понимаю.

– Жакоб, – жалобно зову я, а по щекам уже льются слезы. Рука совершенно ледяная, окоченела уже и щека, по которой я его глажу. Он ушел. И почему-то это совсем не кажется мне неожиданностью. Он потратил всю жизнь на то, чтобы найти Мами. Теперь в его распоряжении вечность, чтобы наверстать упущенные годы.

Я не тревожу его. Не бужу ни Анни, ни Алена. Я остаюсь дома и просто сижу рядом с ним, с человеком, чье мужество подарило мне жизнь, давным-давно, еще за много лет до моего рождения. Я плачу. Оплакиваю все утраченное и все обретенное. Оплакиваю бабушку и маму, которая так никогда и не узнала историю своего рождения. У меня текут слезы жалости к Анни, которой приходится пережить столько потерь – не должно бы такое сваливаться на ребенка. Плачу я и о себе, потому что не вижу выхода. Я не имею понятия, где искать их, те самые ответы, живущие, как уверял Жакоб, в моем сердце.

Обсудив и тщательно обдумав все, мы с Аленом решаем похоронить Жакоба рядом с Мами. В конце концов, у него не было другой семьи, и мы даже не можем себе представить, чтобы он мечтал о другом месте для погребения, кроме могилы любимой. «Я нашел ее, – сказал он мне накануне. – Я счастлив».

Из Пемброка на похороны приезжает Элида Уайт со своей бабушкой, и мы все вместе – мусульмане, христиане и евреи, – стоя у могилы, слушаем прощальные слова ребе. Я смотрю на восток – в ту сторону обратят надгробие Жакоба. Надгробие Мами тоже будет обращено на восток. Через несколько часов в небе появятся яркие дырочки от первых вечерних звезд, так было всегда, так будет всегда. А ведь пока звезды светят на небе, приходит мне в голову, обещание Жакоба любить Мами останется в силе. Звезды, на которые она смотрела много лет подряд, станут теперь сами смотреть на нее, склоняясь над ее могилой. И над могилой человека, любви всей ее жизни, что наконец к ней вернулся.

Зимы на Кейп-Коде и всегда-то затяжные и унылые, а в этом году вообще кажется, будто само время замерзло и стоит на месте. Я жду, что вот-вот лишусь кондитерской. Покупатели не объявляются, да и кому захочется тащиться в нашу глушь среди зимы? Но банк все равно твердо намерен оттяпать у меня кондитерскую. Мэтт ничего не предпринимает, чтобы как-то этому помешать, а я его ни о чем и не прошу. Каждое утро – когда мой выдох повисает в воздухе, напоминая клубы замороженного дыма, – я бегу на работу, ожидая, не сегодня ли наследство Мами, наша кондитерская, прекратит свое существование. А пока этого не случилось, продолжаю печь сладости, просто потому, что ничего другого делать не умею.

Кто-то может решить, что я не люблю это время года, из-за общего запустения и отсутствия клиентуры. Но в зимние месяцы я всегда обретаю мир и покой. Перед самым закатом вечера так тихи – если крикнет над морем изредка одинокая чайка, я слышу ее голос, не выходя из своей комнаты.

Когда я выбираюсь прогуляться по берегу, под моим стоптанным сапогом нет-нет да и хрустнет ледяная корочка. А Мейн-стрит перед праздниками кажется призрачной – утром, подъезжая к кондитерской, я не могу отделаться от мысли, что я единственное живое существо в этом неприветливом краю. Тогда я невольно начинаю придумывать, как бы себя повела, знай я наверняка, что ни одна живая душа меня не видит.

В третью неделю Рождества Гэвин предлагает мне сходить в кино и потом вместе поужинать. Я отказываюсь, а он появляется у нас через несколько дней и приглашает Анни, Алена и меня на День благодарения в дом его семьи под Бостоном. В этот день я больше прежнего тоскую по Мами, кондитерская висит на волоске, и я без всякой видимой причины срываюсь на него.

– Послушай, я очень благодарна за все, что ты делаешь для меня и моей семьи, – говорю я подрагивающим от волнения голосом. – Но я не могу так подставить Анни.

У Гэвина вид озадаченный, даже обиженный.

– Чего не можешь?

– Попытать счастья с кем-нибудь вроде тебя. Он смотрит на меня непонимающе.

– Вроде меня?

Я чувствую себя ужасно, но, как и для Мами, для меня интересы ребенка отныне – на первом месте, пусть даже в ущерб моим собственным. И впредь я буду поступать только так. Ради моей дочери.

– Ты просто замечательный, Гэвин, – пускаюсь я в объяснения. – Но Анни в последнее время пережила столько потерь. Сейчас ей нужна стабильность. А не кто-то, кто может в любой момент исчезнуть из ее жизни.

– Хоуп, я не планирую никуда исчезать. Я стою, опустив голову.

– Но не можешь же ты обещать, что останешься здесь навечно? – Гэвин не отвечает, так что я продолжаю: – Разумеется, не можешь. А я бы никогда этого от тебя и не потребовала. Но я не могу впустить в свою жизнь кого-то, если есть хоть малый шанс, что это причинит боль моей дочери.

– Я бы никогда… – начинает он.

– Прости, – произношу я, ненавидя себя.

Гэвин стискивает зубы, на скулах перекатываются желваки.

– Отлично, – и он выходит, не произнеся больше ни слова.

– Прости меня, – шепчу я снова, хотя он давно уже ушел.

В этом году Ханука совпадает с Рождеством, и Ален решает задержаться, чтобы провести вместе с нами праздники. Первые две недели декабря Анни проводит у Роба, но на вторую половину месяца ее заполучаю я, а Роб со своей подружкой отправляется на Багамы. Это дает Алену возможность рассказать Анни о еврейских праздниках, и мы дарим друг другу подарки и зажигаем свечи на семисвечнике-меноре, как зажигала их, наверное, Мами семьдесят лет назад, когда еще верила, что перед ней и Жакобом лежит счастливая жизнь. Печаль оттого, что она умерла, не утихает, окутывая нас, будто туманом, хотя в иные дни мне приходит в голову, что, пожалуй, ее жизнь была куда печальнее, чем смерть. Умерла она с улыбкой на лице, а спустя короткое время к ней присоединился тот, кто сумел решить головоломку, которую она пыталась сложить, хоть мы этого даже не знали.

Гэвин не дает о себе знать больше месяца. Ну и пусть, говорю я себе, так даже лучше. Мы с Анни потихоньку приходим в себя. Она только-только начинает доверять мне. Не могу я привести сейчас мужчину, не время. Я хочу, чтобы дочь знала: для меня она всегда на первом месте.

Ален пытается завести со мной разговор на эту тему в последний день Хануки, накануне своего возвращения в Париж, но он меня не понимает.

– Гэвин так заботится о тебе, – убеждает Ален. – Он помог тебе найти меня и Жакоба. Он очень хорошо относится к твоей дочери. Он не способен на такие вещи.

– Я знаю, – отвечаю я. – Он прекрасный парень. Но нам и без него хорошо.

– Знаю. Но хочешь ли ты быть без него? – Ален внимательно смотрит на меня, так что я догадываюсь: он уже знает ответ.