Летти снова тихо застонала — на этот раз отнюдь не от боли.

Лучше бы ее похитили — было бы не так досадно. Во всяком случае, тогда она не чувствовала бы себя столь безнадежной дурой.

— Ах вы бедненькая, голубчик! — Брюнетка, чуть не пританцовывая, вошла в комнату. Дверь за ней захлопнулась с таким грохотом, что в голове Летти загремела канонада. Однако, увидев кувшин с живительной водой в руке девицы, Летти решила, что за него готова простить незнакомке что угодно. В другой руке длинноволосая держала ведро. — Один премилый человек посоветовал прихватить и ведерко, — сказала она, размахивая ведром столь вдохновенно, что Летти невольно отодвинула голову дальше. — На всякий случай. — Брюнетка с шумом поставила ведро, отчего в мозгу Летти сошла новая лавина боли, и налила воды в стакан, явно знававший лучшие времена.

Но выбирать не приходилось. Взяв стакан, Летти спросила:

— Мы… знакомы?

— Ах да! Глупая моя голова! — Девица чуть снова не плюхнулась на кровать, но сжалилась над страдалицей и лишь протянула ей руку. — Я Эмили Гилкрист.

— А я Летиция Олс… — Летти запнулась. Она была уже не Олсуорси, а Летиция Пинчингдейл. Но не стоило рассказывать всему свету, что она едет бог весть куда и без мужа. Скандалов ей хватало, чтобы помнить всю оставшуюся жизнь. — Летиция Олсдейл. Я Летиция Олсдейл, — повторила она более смело.

— Вы из Лондона, мисс Олсдейл?

— Миссис, — уточнила Летти, соображая весьма туго, но уже входя в новую роль. — Миссис Олсдейл. Я… вдова.

— А почему не в трауре?

— Беда постигла меня только что, — вывернулась Летти. — Я не успела обзавестись траурными платьями.

Эмили понимающе закивала, а ее детские локоны запрыгали.

— Обзаведетесь, когда доберемся. Времени у нас будет предостаточно. Обожаю делать покупки, а вы?

Летти, будто не услышав, о чем ее спросили, снова облизнула губы и задала роковой вопрос. Вообще-то ей надлежало знать ответ, однако…

— Доберемся куда?

Эмили взглянула на нее снисходительно:

— Вы это серьезно, миссис Олсдейл? В Дублин, конечно. Куда еще мы можем приплыть на дублинском пакетботе?

Глава 8

К следующей среде стало ясно: он не позвонит. Даже если смотреть на жизнь глазами мужчины, полторы недели срок немалый. Одно дело — дня три. Ну, или даже неделя. Тоже многовато, однако еще можно надеяться. Полторы же недели! Тут уж глупо ждать чудес.

Поминутно поправляя на плече ремень компьютерной сумки, я пробиралась сквозь толпу туристов на Квинсвей к торговому центру «Уэйверли». Хандра хандрой, а о еде забывать нельзя. В моем крошечном холодильничке последние дни царила пустота.

Как и в личной жизни.

Всю прошлую неделю я пребывала в странном настроении — то ликовала, то чуть не выла с тоски, каждые пять минут хватала телефон, в метро предавалась радужным мечтам — словом, вела себя как влюбленная четырнадцатилетняя дурочка. При этом то и дело воспроизводила в памяти слова, что мы успели друг другу сказать — с некоторыми улучшениями, — гадала, что значил тот или иной взгляд, да придумывала имена нашим детям. Их должно было быть трое — Эми, Ричард и Гвендолин (к тому моменту я совсем очумела от глупого счастья). У всех будут золотистые волосы Колина и мои голубые глаза, за исключением Гвендолин — она родится, как я, рыженькой.

Потом мне было так жаль всех троих — несчастные крошки, им никогда не суждено появиться на свет!

Справа от меня вырисовался большой магазин с громадными плакатами, что сулили скидки до сорока процентов. Яркие вывески всякий раз вызывали во мне ожесточенную борьбу, лучшая половина моего «я» неизменно терпела поражение, я сворачивала с пути, обзаводилась совершенно ненужной одеждой, что плачевно сказывалось на состоянии моего банковского счета, а обновы по полгода висели потом в шкафу с этикетками. Сегодня объявления о распродаже не сумели сбить меня с толку. И я, устояв перед соблазном умом и телом, прошла мимо.

В прошлый понедельник, все еще окрыленная воспоминаниями о выходных с Колином, я окунулась в чтение писем Летти Олсуорси, не теша себя особыми надеждами, лишь презирая Джеффри Пинчингдейл-Снайпа за то, что, ослепленный любовью, он попался в сети ее расчетливой сестрицы. Все они такие, эти мужчины, со злорадством думала я: им подавай одно — прекрасное личико, улыбку и прочие прелести. Впрочем, трудно было поверить, что столь разумный человек, как Джеффри Пинчингдейл-Снайп, мог попасться на столь примитивную удочку. Мне в голову пришли две мысли — ни та, ни другая не годились для дебатов с профессорами. Первая: умнейшие из мужчин нередко теряются, когда сталкиваются с женщиной (как, например, «ботаники» с компьютерных отделений в нашем колледже или большинство моих товарищей по учебе в магистратуре). Вторая: такова была реакция Джеффри Пинчингдейл-Снайпа на войну — перед Второй мировой большинство мужчин тоже наспех переженились. Да, конечно, это две разные эпохи, однако готова поспорить: если задаться целью, найдешь даже специальную литературу, где разбирается стремление обрести стабильность в море бедствий, установить неразрывные связи, вопреки разгулявшемуся варварству, и подобные вопросы.

У меня, в отличие от лорда, не было даже войны, на которую можно списать что угодно.

Проходя мимо магазинной витрины, я нахмурилась, взглянув на собственное отражение. Если вдуматься, я вела себя не умнее Джеффри Пинчингдейл-Снайпа. Сравнение выводило меня из себя, но от правды никуда не денешься. Какое, к чертовой матери, я имела право осуждать его, когда сама безумно мечтала о встрече с тем, кого едва знала? Может, как раз потому так и психовала, что почти не знала? Неведение ужасно привлекательно. Берешь красавца мужчину, представляешь его в немыслимых мечтах — и вот он, пожалуйста, твой идеал. Такой, каких в жизни просто не бывает.

По сути, что я могла о нем сказать? Лишь то, что он потомок Пурпурной Горечавки, что у него милая тетя и что его бесят любознательные исследователи. Впрочем, последняя особенность была скорее недостатком. Я понятия не имела, в каком Колин учился колледже и чем зарабатывает на жизнь. В ходе нескольких недолгих бесед мы не касались этих тем. В общем, он мог запросто оказаться демоном-парикмахером из Западного Суссекса, что перерезает клиентам глотки и делает из них начинку для пирожков.

Джефф влюбился в прелестные глазки и решил, что они его будущее. Так и я: сочинила себе сказку из красивого лица, благозвучного выговора и нескольких сказанных вскользь фраз, что произвели на меня столь неизгладимое впечатление. Если же разобраться, взглянуть на вещи трезво, все мои драгоценные воспоминания не стоили выеденного яйца. Да, он упомянул о Карле II. Что с того? Мы находились в Англии, не в Америке, тут всякий хоть что-нибудь да знает о выдающихся монархах. До меня вдруг дошло, что я на той жуткой начальной стадии влюбленности, когда во всем, что бы ни сказал или ни сделал предмет обожания, усматриваешь сходство с собой. Он говорит, что ему нравится такая-то песня, и у тебя замирает сердце: «Я тоже люблю музыку!» Да понятное дело — кто ее не любит?

Как-то раз, когда я, сама не своя от счастья, рассказала, сколько у нас общего с таким-то, сокурсница, с которой мы жили в одной комнате, ответила: «О Боже ты мой! Он дышит! Ты тоже! Не иначе, это любовь!»

Жертвой подобных всепоглощающих страстей я не становилась со студенческих времен. Мне казалось, ими стоит переболеть единственный раз, как ветрянкой, а потом бояться больше нечего. Мучения эти жутко неприятные, отравляют жизнь, заставляют то и дело краснеть, но, как только от них отделался, живи себе преспокойно, не ведая горя. И почему я сразу не вспомнила, что к особенно невезучим зараза пристает не единожды? И что во второй раз страдать приходится пуще прежнего?

Погода не помогала. Четыре дня напролет лило как из ведра, небо, когда утром я выходила из дома и когда возвращалась вечером, было темное, будто ночью. Я начинала чувствовать себя девятилетней девочкой из рассказа Рея Брэдбери, что живет на планете, где солнце показывается всего раз в несколько лет, и которую накануне долгожданного часа запирают в чулане. В моем случае чуланом была Британская библиотека, что, по сути, не многим лучше. Мой плащ, облезлый и невзрачный, теперь походил на старого пса. Об обуви лучше вообще не вспоминать.

Если бы везло хотя бы в работе, остальное, может, не имело бы большого значения. По дождю я, в конце концов, ходила под зонтиком, а на духоту в метро и на пришедший в негодность плащ постаралась бы не обращать внимания. Я закончила читать письма Летти Олсуорси — во всяком случае, все, что хранились в Британской библиотеке, — но так ничего и не узнала о деятельности Черного Тюльпана в Ирландии. Читать о злоключениях Джеффа и Летти было, конечно, любопытно, но из них взять для диссертации можно было лишь малую часть, из какой не вышло бы и полной главы. Я уже видела любезно-скептическое выражение на лицах ученых из Североамериканской ассоциации по изучению британской истории, представляя, как пущусь рассказывать им о жизни и любовных похождениях товарищей Пурпурной Горечавки. Ученые один за другим разойдутся. И денег на мои исследования станут выделять куда меньше.

В ту минуту мне было так тоскливо, что при мысли о финансовых трудностях тревога в душе лишь вяло шевельнулась.

А вообще-то, если по справедливости, не столь ужасно все складывалось. Следовало поискать остальные бумаги Олсуорси, а чутье мне подсказывало, что добраться до них удастся и без звонков Колину или его тетке. В первом письме домой Летти писала, что они с мужем уехали в свадебное путешествие. В последнем же из тех, что мне посчастливилось прочесть, признавалась отцу, что она последовала за лордом Пинчингдейлом в Ирландию, и просила, чтобы мать говорила всем в городе, будто дочь весьма довольна медовым месяцем. О том, что она уехала, назвавшись вдовой Олсдейл, и что в Дублин ей следует писать на это имя, Летти поставила в известность лишь отца.

Ее смелостью трудно не восхищаться. Не каждая на ее месте отважилась бы отправиться в путь вслед за сбежавшим супругом. Последнее письмо — строчка за строчкой — дышало предельным негодованием. Хватило бы мне отваги, окажись я в подобном положении? Может, и нет — я не решалась даже позвонить Колину. Скорее осталась бы дома и, как теперь, считала бы, что делать первые шаги самой — ниже моего достоинства.

Завтра, решила я, обходя стороной компанию подростков, вобью в строку поиска «Олсдейл» и посмотрю, что выдаст система. Если повезет и отыщутся сведения о временном пребывании Летти в Ирландии, не исключено, найдутся и упоминания о Джейн и Джеффе, тогда не придется снова тревожить Селвиков. В противном же случае… Эх! Тогда придумаю что-нибудь еще. Может, даже съезжу в Дублин, похожу по тамошним архивам. А Колину звонить не буду — нет и нет! Я минуту поразмыслила и прибавила еще одно «нет», на случай если уже сказанных будет недостаточно. Колин ясно дал понять, что общаться со мной не желает, а раз так, не следовало и мне его беспокоить. Какой смысл?

Обойдя огромную рождественскую елку, что уже высилась посреди торгового центра, я миновала палатку, в которой продавали тапки из овчины, и пошла к «Маркс и Спенсер» в дальнем конце. Над головой из громкоговорителей уже лились рождественские мелодии, дисплей чайного магазина «Уиттард» зазывал покупателей, предлагая широкий ассортимент зимнего товара — от пряностей для вина в миниатюрных пакетиках до банок с какао, разрисованных снежниками и счастливыми катающимися на коньках парочками. У входа в «Маркс и Спенсер» красовались коробки с рождественскими пудингами и унылого вида невысокие ели в горшках, обернутых золотистой фольгой. Если уже теперь кончики игл стали коричневыми, я представать не могла, как они дотянут до декабря, не говоря уже о Рождестве. Всего лишь середина ноября, еще не время покупать елку.

А дома близился День благодарения.

Пэмми собиралась отметить его у матери в Кенсингтоне, пригласить эмигрантов и всех желающих, но это будет совсем не то. Не будет моей младшей сестры, что вечно бросает под стол собаке кусочки очень полезного тыквенного хлеба, не будет сотни других привычных мелочей, из-за которых День благодарения — праздник особенный. Взяв черную пластмассовую корзину перед входом, я понуро побрела меж полок с почти готовыми сандвичами, ничуть не радуясь при виде вареных яиц, кресс-салата, курятины и прочих начинок в треугольных пакетиках. Не так делаются начинки. Начинку не стоит продавать замурованной в полиэтилен. Начинка вовсе не начинка без кусков индюшачьего жира, прилипшего к грибам, и без большого, о чем-нибудь бурно спорящего семейства, что поглощает липкое кушанье и усыпает весь стол крошками кукурузного хлеба. Здесь же начинку кладут в сандвичи, а индейку едят в Рождество.